Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Осенью, первого октября 1915 года, нас, цельную ватагу мальчишек повели в Жмакино в школу, построенную на деньги бездетного помещика Санина. Она была новая, ещё два класса пустовали. В одном из них был уголок живой природы, по полкам расставлены комнатные цветы, на стенах висели картины: «Крещение Руси», «Землетрясение в городе Верном» (с 1921 года – г. Алма-Ата). В списке учеников нас, Иванов, оказалось четверо. Учительница Евдокия Александровна решила нас пронумеровать. Я был записан под первым номером. Затем нас снабдили грифельными досками, букварями, карандашами и тетрадями. Все школьные принадлежности, в том числе и книги, выдали бесплатно. Учиться мне было гораздо легче, чем остальным, так как я умел считать до двенадцати – у нас в доме были настенные часы с боем и циферблатом. Кроме того, я понимал и говорил по-русски и очень скоро оказался в классе первым учеником. Но через месяц я заболел корью. Евдокия Александровна пришла пешком из Жмакино навестить меня. Она рассказала маме, как лечить и ухаживать за мной. Велела занавесить кроватку, чтобы у меня всегда был полумрак. Учительница предостерегла, чтобы я не тёр и не чесал глаза при зуде, иначе могу ослепнуть. Корь – болезнь заразная, у Евдокии Александровны было трое ребятишек, а муж – фронтовик; тем не менее, она не побоялась прийти к больному ученику.

Сутками я терпеливо лежал в темноте за занавеской, не зная день или ночь во дворе. Глаза опухли и не открывались. Мать почти всё время была рядом, не отходила далеко. Когда сыпь начала отходить, во всём теле, особенно в глазах, появился нестерпимый зуд. Но я помнил слова учительницы, что их чесать нельзя, иначе останусь на весь век слепым, и терпел эту муку. Потом больная кожа слезла вся целиком.

Когда мама повела меня в школу, на мне была не по росту длинная и тяжёлая овчинная шуба. Увидев меня, учительница проговорила:

– А, Иван Наумов первый явился! Долго же ты болел. Мы уже таблицу умножения выучили и многое другое. Тебе не угнаться теперь за другими. – Обращаясь к матери, добавила: – Пусть ходит вместе со всеми в школу. Если не перейдёт во второй класс, ничего страшного! – на следующий год легче будет учиться.

Чтобы я смог догнать товарищей, Евдокия Александровна давала мне больше, чем другим, домашних заданий, которые я аккуратно выполнял, назубок выучил таблицу умножения. Очень быстро я обогнал товарищей, снова став первым учеником в классе. Особенно быстро и лучше всех, бегло я научился читать. Новые книги, которые выдали нам, я без единой помарки вернул в конце учебного года. Только после болезни я не успевал ходить за товарищами и далеко отставал от них, когда шёл домой. Но возле Зубаревки меня встречала наша дворняжка по кличке «Мальчик», которую я ещё раннем детстве взял щенком у Ивана Куманеева. Когда было тепло, я отдавал ей свои варежки, с которыми она мчалась домой. Положив их под окно на завалинку, опять прибегала ко мне. Очень умная собака, не на каждого человека можно было положиться, как на неё. Выведутся у клушки цыплята, Мальчик всех сохранит, ни одному не даст пропасть – ни ястребу, ни ворону не позволит сесть ни на забор, ни на сарай. Или проберётся чужой петух во двор, собака тряхнёт его как следует и погонит прочь. А ещё, гусей в Волчовке было много и все белые, но стоит соседней стае пробраться к нам во двор, Мальчик гонит их вон – как только он отличал своих от чужих? Если ожеребится кобыла на выпасе, он ни на шаг не отойдёт от плода. А когда волки подойдут к посёлку, он на крыше лает или, предупреждая об опасности, бьёт по окошку хвостом.

Так прошла зима. Сеять в посёлке начинали рано. Однажды дядя Семён с работниками собрался боронить. Мы с двоюродным братом Иваном стали проситься с ними. У дяди был работник со Староборискино Гавриил, но звали его Гавой. Был он нечист на руку. Отличился тем, что украл вместе с приятелем в школе шапки у детей. Отец его тоже был вором, за что позже поплатится жизнью. Было это поздней осенью 1917 года, когда старую власть смели, а новую ещё не установили. Отец Гавы с дружками обчистил в Староборискино у соседа Степана подвал, где на случай пожара хранилось всё самое ценное. Тот поднял тревогу. Собрали сходку. Был небольшой снежок – по следам быстро обнаружили воров, забив их насмерть. Они лежали у церковной ограды мёртвые. После самосуда в селе долго не было краж.

Вместе с Гавой у нас, как я уже рассказывал, работал не отличавшийся трудолюбием Яков, по прозвищу Баташ. Объехали работники несколько раз массив с боронами и стали просить дядю Семёна, чтобы мы, два Ивана, верхами стали боронить, а они бы поднимали бороны, убирая с зубьев накопившийся сорняк. Дядя, мол, совсем может идти домой – незачем ему, пожилому человеку, поднимать бороны. Мы с Иваном стояли в стороне, раздумывая, какую игру затеять. Дядя подозвал нас и объявил:

– Хватит вам на речке бить лягушек, садитесь верхом и начинайте боронить! – Объяснили нам, что сворачивать лошадей нужно не круто, а плавно, вести их по не необработанной площади и т.д. Сначала мы бороновали в охотку – плохо ли ездить верхом! Но скоро наша нежная кожа на промежности была растёрта до крови. Не помогали и подушки, привязанные вместо седел. Мы начали сбегать на речку и прятаться в кустах. Но нас находили – заставляли снова боронить. Привыкнув, перестали убегать.

Однажды работники пахали поле, а мы с Иваном боронили за ними на четырёх лошадях. Когда пришёл дядя Семён, он развёл руками. До обеда не закончили и полгектара на двух плугах. Гава с Яковом оправдывались. Когда нас спросили, в чём дело? мы начистоту рассказали, что те отлынивали и тянули время. Дядя Семён поругал их за это. Когда вечером поехали верхами на луг путать лошадей, меня взяли с собой. Во время езды по опасному месту, где с правой стороны была круча горы, а с левой – обрыв, Гава намеренно хлестнул кнутом мою лошадь, которая от неожиданности шарахнулась, и я слетел в отвесную пропасть. Работники сделали вид, что ничего не заметили и последовали дальше. Я не помню, сколько пролежал внизу крутого обрыва без сознания. Придя в себя, убедился, что левый бок, начиная с колен и кончая плечом, был весь в кровоподтёках. Прихрамывая, со слезами на глазах, я еле-еле дошёл до дома. Мать ужаснулась жестокости Гавы и пошла к дяде Семёну. Работник, увидев её, трусливо спрятался в сарае. Его вывели на свет божий – он забегал мелкими злыми глазками.

– Знаешь, что за мальчишку заступиться некому – отец на фронте, решил отомстить ему? – мама гневно топнула ногой, обутой в лапоть.

– Я по ошибке попал в его лошадь, хотел хлестнуть другую! – маленькие пуговки его глаз из-под низко нависших бровей, вопреки сказанному, горели ненавистью.

– Ребёнок без памяти пролежал столько времени, а вы даже не соизволили подойти к нему, помочь! – дрогнувшим голосом проговорила мама. Не веря его оправданиям, она пригрозила, что обратится к властям. Делать этого она не стала, но боясь, что нерадивые работнички покалечат нас с Иваном, боронить перестали посылать. Пришлось им самим ходить за лошадьми с боронами по рыхлой вспаханной земле, чтобы заработать на хлеб насущный.

По воскресным дням нам, детворе, давали отдых. Летом мы гурьбой ходили к оврагу, где на южном склоне рос чилижник и бобовник, и собирали ягоду. Здесь её было много – хоть горстями бери. Однажды я набрал полное блюдо земляники. В это время Елена Семёновна, не ужившаяся с мачехой, жила у нас. Она вышла на крыльцо и крикнула:

– Иван, айда скорей домой – отец с фронта пришёл!

Я метнулся, без оглядки добежал до порога избы. Ягоды все подрастерял. Запыхавшись, вошёл в дом, огляделся, отца не видно было нигде. На столе кипел самовар. Догадался, Елена Семёновна меня обманула, желая чай пить с ягодами. Я вышел во двор и заплакал навзрыд. Маме стало жаль меня, она обругала обидчицу.

Отца, по которому я крепко успел соскучиться, снова отпустили на месяц в период уборочной страды. На следующий день, рано утром, я увязался за ним в поле. Он косит овёс, я таскаю за ним брусок точить косу. Солнце нещадно палит, искупаться бы в речке, но нельзя – работа! Подошёл дядя Семён – ох, как много вы скосили! Отец с гордостью ответил – за нами не угонитесь, нас двое! Однако, жалея меня, мальца, он не брал больше с собой косить хлеба.

Осенью, 1 октября 1916 года, я пошёл в Жмакинскую школу во второй класс. Наша учительница в одном помещении учила 4 класса. Как она успевала это, мне до сих пор непонятно. От каждого класса был дежурный, который разносил тетради и чернильницы, перед учением читал молитвы. Перед большой переменой и после уроков мы повторяли «Отче наш». В школе была библиотека с русскими сказками и «Житиями Святых», куда я, не медля, записался, и брал оттуда книги. Евдокия Александровна просила пересказать что-то из книги, чтобы убедиться, что ученик читает, а не только рассматривает картинки. Не все учились прилежно. Мой двоюродный брат Иван был в числе отстающих. Ещё первоклассником, его подняли с парты, чтобы рассказал наизусть таблицу умножения. Он начал бойко читать шпаргалку, лежащую на столе. Учительница, догадавшись о его хитрости, подошла к нему, взяла за ухо:

– Ах, догадливый осёл! Учить ему лень! – и повела в угол, где поставила на колени. Не было пощады и озорникам, которых тоже наказывали.

С нашего посёлка все три Ивана, кроме меня, бросили школу. Ходил с Волчовки только Герасим в первый класс. Его и других малышей часто обижал Артамонов Василий, верзила из четвёртого класса, летом пасший стадо. Я решил проучить его за это. Но как? Он сильнее и старше меня. Договорился с зубаревскими первоклассниками, что схвачу его сзади за одежду, когда тот начнёт обижать их, а Роман сбегает за учительницей. Так и сделали. Евдокия Александровна повела его прямо к отцу, который был строг и выпорол его. На другой день мы идём с Герасимом в школу, он нас ждёт у песочной ямы. Драться с нами обоими он, однако, побоялся и начал кидаться камнями. Мы – в него! Так ни с чем он и ушёл – больше в школе не появлялся. Но и без него задир хватало, среди них второгодники Вася Бородин, беженец Мызанович, пацан по прозвищу Водяная Крыса. Когда наш класс по субботам еще оставляли на час, их трое, а я один. И всю дорогу дерёмся, вернее, я только отбивался от них. Меня утешала мысль, что в понедельник, когда все классы отпустят вместе, мы им всё сверстаем, так как на моей стороне были зубаревские мальчишки.

Были и потешные случаи из школьной жизни, которые запомнились мне. Насмешник Федосей Бородин, пасший раньше в монастыре стадо, тоже был старше нас. В большую переменку достал он со шкафа машинку для стрижки волос и говорит обросшему Данилке Цапурину:

– Давай, я тебя остригу!

– Стриги! – обрадовавшись, тот сел перед ним.

Провёл дылда Бородин борозду от одного уха до другого, вторую – от лба до шеи. Получился крест на голове. Положил на место машинку и говорит лениво Данилке, мол, по-другому я не умею стричь. Тот долго умолял его постричь нормально, Бородин был неумолим. И Данилка заплакал. Тут пришла учительница и заставила Федосея постричь не только Данилку, но и всех, у кого были лохматые головы. А еще у нас был отчаянный мальчишка Болоцкий Митрофан. Учиться он не хотел, и Евдокия Александровна просила его не ходить в школу. Но он ради озорства продолжал бывать в классе.

С учением у меня по-прежнему было нормально. Лучше и выразительнее меня никто не читал, арифметику я тоже хорошо освоил, хотя задачи по учебнику Вишневского были трудные. Но я терпеливо, до тех пор бьюсь над ней, пока не решу. Любил я писать по картинкам сочинения, которые нравились Евдокии Александровне. Иногда она сама нам читала. Очень расстроил нас рассказ про итальянского мальчика Нелло, который любил рисовать мелом и углём, так как карандаша у него не было. Узнав однажды, что можно, участвуя в конкурсе, выиграть премию, он нарисовал старика с трубкой в зубах, но победителем, увы, не стал. Бездомный мальчик пришел в притвор собора, где долго любовался изображениями святых, а потом лег со своей собачкой на паперти и замёрз во сне. Художнику показался очень выразительным рисунок Нелло на выставке – он хотел взять его в ученики. Учительница закончила рассказ словами: «Если бы художник пришёл раньше». Я и еще один впечатлительный ученик заплакали.

Однажды зимой мать уехала в Самару по телеграмме отца и не смогла вовремя приехать. Началась метель, и некому было покормить в сарае скотину – работника Якова мобилизовали на фронт. Снежные вихри кружились по двору. Жалобно ржали голодные лошади, утробно мычали коровы. Под вечер мы с Домной общими усилиями запрягли лошадь и поехали на гумно за сеном. Пурга продолжала лютовать. Около омёта остановили лошадь, стали накладывать корм на дровни, но его уносило ветром. Долго мы так мучились, пока не подъехал дядя Семён и не отвёл под уздцы лошадь в затишье. Он наложил нам сена, и мы, довольные, поехали домой, а он к себе на гумно.

Приехав из Самары, мать наняла в работники шестнадцатилетнего поляка Антона, чья семья, эвакуировавшись, жила в нашем староборискинском доме. Парень, в совершенстве овладевший мордовским языком, был послушным и старательным. Вдвоём у нас во дворе дело лучше пошло. Он ждал меня со школы уже с запряжённой лошадью и я, наскоро поев, отправлялся с ним на гумно. В сильные холода Антон отвозил нас в школу на лошади. А обратно домой в такие дни Евдокия Александровна нас не отпускала, оставляла ночевать прямо в школе или брала к себе на квартиру.

Весной Антон пахал, я боронил за ним, а дядя Семён сеял. По воскресеньям поляк мешками собирал жёлтые цветы адониса и сдавал их в земство – из них изготавливали какие-то снадобья для фронта. Однажды, получив деньги, Антон приобрёл на них помидоры и угостил меня.

– На, Иванка, ешь, до чего вкусная помидорка – язык проглотишь!

Я откусил и чуть не выплюнул, до чего она показалась неприятной.

– Не ешь это дерьмо, а то умрёшь! – возвратив помидор Антону, сказал я. Он посмеялся и продолжал есть.

Когда отец вернулся с фронта, Антона у нас уже не было. Его много раз вызывали в Борискино, так как семья собиралась возвращаться на родину. Но он, весёлый, прибегал обратно – не было вагонов для отправки.

Отец часто приезжал за мной на лошади в школу. Евдокия Александровна хвалила меня, говорила, что я способный, мне надо продолжать учёбу. Но, увы, учение моё на этом завершилось. Как же мне хотелось учиться дальше, но учёным мне не суждено было быть и оставить после себя какой-то след – тоже. Осенью 1917 года пришла пора пойти в третий класс, но произошла пролетарская революция. Отец о моей учёбе и думать не хотел, особенно когда школу отделили от церкви. В гражданскую войну два года занятия в школах вообще не проводили, и к нам на жительство снова приехала Елена Семёновна. Я любил читать книги, но достать их было негде. Отец стал привозить от моего крёстного, священника Соловьёва, «Жития Святых», и я так увлёкся ими, что меня было трудно оторвать от чтения. Сам отец перед праздниками тоже доставал книгу по церковному песнопению, садился за стол и начинал петь. Елена Семёновна помогала ему, вторя дискантом. Поневоле подключился к хору и я – начал петь альтом. Закончив пение, отец зажигал зелёную лампаду перед иконами и читал какой-нибудь Акафист. Иной раз так хочется спать, а хочешь иль не хочешь – молись с ним. А вот Домна и Саня петь не научились, да и книжки в руки не брали.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: