Дела земные

 

 

 

Егоров встал позже, чем обычно – в седьмом часу. Он оделся и спустился на первый этаж. Откуда-то из бокового помещения выглянул сонный, с брюшком и лысиной, охранник.

– Прогуляться хочу, – сказал Алексей.

Охранник нажал кнопку электронного замка, открыл дверь:

– Обратно пойдёте, так там, на входе, звонок есть…

– Хорошо.

Утро было серое, сырое, с ощущением недавно развеявшегося тумана…

Алексей шёл прямо по улице, не сворачивая, боясь заблудиться… И опять маленькое чудо случилось – увидел, как в скверике из-под куста вылез ёжик и, перебежав дорожку, скрылся в траве. Вчера белка, сегодня – ёж… А вот ни собак, ни кошек на улице нет. Точно! Ни одной не видел. И совсем нет пыли. Можно сесть прямо на асфальт и не запачкать брюки… Впрочем, сел он, конечно, не на асфальт, а на скамейку внутри пластиковой, с прозрачными стенами будки автобусной остановки…

И вот – чувство одновременно нереальности и обычности происходящего: Алексей Анатольевич Егоров, в недалёком прошлом преподаватель университета, "молодой учёный", а ныне – аппаратчик термической обработки колбасных изделий, русский, женатый и т.д., сидит на скамейке автобусной остановки в одном из районов столицы Финляндии Хельсинки, никуда не торопится, никого не ждёт, курит, смотрит перед собой без желания даже особого что-то запомнить, что-то понять… Просто сидит и курит…

 

Егоров так и не понял – парень это или девушка. Длинноволосое существо с чертами лица, смазанными узкими и плотно прилегающими к черепу очками с жёлтыми непрозрачными стёклами, в светлом плаще, скрывающем фигуру, в непонятного фасона обуви… Непонятный этот человек смотрел на табличку, (по написанным в ней цифрам Егоров понял, что это расписание движения автобусов), жеманно сдвинул обшлаг плаща, посмотрел на часы и, обернувшись к Егорову, что-то спросил.

Егоров пожал плечами. "Ноу, ноу…", сказал неуверенно. И человек недоуменно приподнял брови над непроницаемыми стёклами. "Рашен", – уже твёрдо сказал Алексей. "Русский я!" – повторил. "О!" – был ответ. И непонятный человек сразу отвернулся и пошёл какой-то тоже средней, – не мужской, не женской, – походкой. И Егоров встал, окурок, предварительно плюнув на него, отправил в урну и пошагал к "русскому центру". Там, в баре, уже пахло кофе и сигаретным дымом…

 

…Сегодня первым выступал поэт Савёлов – о "карельской поэзии" что-то говорил… Потом кто-то из местных (бывший советский человек) критиковал эмигрантский, выходящий в Финляндии журнал.

– Смотрите, какие перлы публикуются в нашем журнале: "Мы в Финляндии встречаем новый год и новый век. И судьбу благословляет ингерманландский человек!"

Все посмеялись невесело. Даже, наверное, и автор процитированных строк, скорее всего, находившийся в этом же зале.

А потом поднялся со своего места большой Олег Лосев, подошёл к Егорову и сказал довольно громко, но, всё же, давая возможность всем желающим сделать вид, что ничего не слышали:

– Пошли, Алексей, погуляем. Ну их… – и добавил совсем уж невежливое, не вязавшееся с его вчерашним вполне академическим выступлением.

 

По знакомому Алексею пути вышли на Сенатскую площадь, оттуда двинули к набережной. Молчали. Лосев только сказал:

– Гляжу – куришь много.

– Да, не могу без курева.

– А я бросил.

Постояли, посмотрели на пару белых лебедей, плавающих неподалёку от причального бортика, на пассажирский паромчик, заполнявшийся весёлой публикой.

Мандариновая корка в воде, рядом с лебедем, нарушала идиллию…

Присели на скамейку.

Лосев сказал:

– Так бы и не поговорили.

– Запросто, – откликнулся Егоров.

– Я о Чухине думал после твоего доклада. Вот вспоминаю, читал я его стихи и часто всё же видел в них огромное влияние Рубцова, интонации рубцовские, скрытые цитаты…

– Да, они очень близки, конечно. Но, как написал поэт Александр Романов: Рубцов – тайна русской души, а Чухин – открытая русская душа… Близки они, конечно… И в жизни были близки – дружили, и в смерти близки – лежат-то в метре друг от друга. И даже там, если есть оно это там, рядом они. Егоров снова стал прикуривать, пряча огонёк зажигалки в ладонях, а Лосев сидел, склонившись вперёд глыбистым телом, уперев локти в колени, будто вглядываясь сквозь чистый финский асфальт в землю, будто силясь постигнуть через разговор о поэтах нечто большее.

– Мне один наш писатель, склонный, впрочем, ко всякой мистике, рассказал как-то свой сон, – продолжил, сильно затянувшись сигаретным дымом Егоров. – На небе, на золотой скамеечке сидят: Рубцов, и держит в руках золотую книгу; Чухин – серебряную книгу; Николай Дружининский – белую книгу…

– Дружининский?

– Да, был такой поэт. Помнишь популярную песенку: "Слушай, тёща, друг родной…"?

– Ну-ну, помню, – кивнул Лосев.

– У него и посильнее стихи есть…

– Помнишь что-нибудь?

– Нет, так, навскидку, не вспомню… Хотя, вот эпитафия его шуточная: "Вот здесь покоится Дружининский, характер он имел пружинистый, любил он жизнь неутомимо, гуляла кровь по крепким жилам, любил добро, хоть трудно жил он". Так, кажется.

– Соответствует?

– Эпитафия-то? Говорят, что да… Так вот, вместе они там, хотя бы и во сне…

– Но по ранжиру-то он их расставил: золотая книга, серебряная…

– Сон. Хотя, видимо, отражает внутренне к ним отношение… Чухин ведь и сам признавал влияние Рубцова. Ну, и что? Вот стоят у меня на книжной полке дома и тоже рядом – и, знаешь, хотя Рубцова очень люблю, а для души чаще всё же Чухина читаю…

– Ну, кто-то кого-то другого для души читает чаще, чем Рубцова, наверное, и уж точно чаще, чем Пушкина. Тут вот что, лично для меня: Чухин – символ всей провинциальной, не сумевшей, как говорят, пробиться, зачуханной русской поэзии…

Алексей перебил его:

– Такой случай рассказывают: Чухин, когда в Москве в литинституте учился, пришёл как-то к Яшину, а тот со смехом сказал: "Чухин! Да ещё и из Грязовца!..." Он тогда в Грязовце в газете работал… Да, пожалуй, есть что-то символическое… Помнишь, знаменитое рубцовское: "Светлеет грусть, когда цветут цветы, когда иду я многоцветным лугом, один или с хорошим верным другом, который сам не терпит суеты…" Это ведь, мне кажется, о Чухине. У Чухина есть стихотворение, Рубцову посвящённое, и будто о том же, но проще, и при этом – не менее пронзительно, чем у Рубцова:

 

"Уходим за последними грибами

Под крапающим изредка дождём.

Хотя отлично понимаем сами,

Что ничего сегодня не найдём.

Уходим за последними грибами,

И для согрева пробуем бежать,

И сигаретки тёплыми губами

Стараемся подольше подержать.

На пустоши давно ли огребали

Просушенное сено… А сейчас

Уходим за последними грибами –

За первыми ходили и без нас".

 

– Сильно, – кивнул Лосев. – Будто увидел их – нахохлились, как воробьи, сигаретки в кулаках от дождика прячут. А Чухин ещё, наверное, говорит, что, мол, ничего, по своим местам проведу, наберём…

– Да, грибники были заядлые оба. И за грибами, конечно, в чухинской деревне ходили, и места у него, конечно, свои были, заветные, как ведь и у каждого из нас…

– Да… – И вдруг будто бы без всякой связи с предыдущими словами: – И ведь всех убили! И Ганина; и Есенина, даже, если и сам; и Рубцова…– Тут запнулся, на Егорова взглянул.

– И Чухина, – подтвердил Егоров.

 

…Мимо них ходили люди, разговаривали на непонятном им языке, улыбались и хмурились, жили своими заботами…

Егоров сказал:

– А ведь и здесь люди несчастны.

– Да почему бы им здесь и быть счастливыми?.. Один человек сказал мне, – и это так и есть, – счастье земное – лишь степень приспособления к тому злу, в котором лежит этот мир. Известно же, кто князь мира сего. Откуда ж и счастью-то быть… Но – покой и воля, покой и воля!..

И совершенно естественно, будто туда и стремились с самого начала, двинули они в сторону златокупольного храма.