Дела земные

 

 

 

Алексей проснулся рано, около пяти. Да он всегда так вставал.

Спустился на первый этаж (а он жил на пятом). Хотелось прогуляться, но дверь на улицу была заперта, и охраны не видно. Перед дверью "предбанничек" – пара стульев тут, зарешёченное окно во двор.

Егоров приоткрыл створку окна, закурил. Сразу за окном росло какое-то дерево. И вдруг Алексей увидел, как по стволу, вниз, на уровень окна сбежала белочка – рыжая, востроглазая. Она уселась на ветке боком к Егорову, совсем рядом, только руку через решётку протяни, нацелила в него круглый озорной глазок.

Да хотя бы ради этого стоило приехать в такую даль! Впервые в жизни так близко видел Егоров лесную зверушку. И ведь где – в центре крупного европейского города.

И ни крошки в кармане! Белка крутнула головой и вмиг убежала по стволу вверх.

Егоров докурил, бросил окурок на улицу, закрыл окно и поднялся в свой номер.

Напился чаю и достал из сумки толстую в синей обложке тетрадь. Тут были и дневниковые записи и наброски статей. В общем, рабочая тетрадь.

Раскрыв тетрадь, он стал просматривать старые записи, потом достал листки с планом доклада, что-то стал вписывать в них из тетради, что вычеркивал…

 

ИЗ РАБОЧЕЙ ТЕТРАДИ АЛЕКСЕЯ ЕГОРОВА

 

Стоял перед могилами Рубцова и Чухина и думал, примерно, вот что…

Почему Рубцов стал так необходим нам? В Рубцове, как когда-то в Пушкине, в Есенине – Россия вновь обрела себя. Да, уже не ту величественно-могучую, что в "Клеветникам России" Пушкина, не "Русь уходящую" Есенина. В Рубцове Россия увидела себя бездомную, сиротскую, терзаемую на грани "меж городом и селом", Россию, в которой человек живёт "вблизи пустого храма"… "Боюсь, что над нами не будет таинственной силы…", – ужаснулся Рубцов. Уже чувствовал, всё чувствовал… "Что с нами происходит?", – в то же, примерно, время спрашивал Шукшин. Так вот – то, о чём спрашивал Шукшин, произошло. Бездуховность. Повсеместное хамство. Хамство бытовое, хамство бюрократическое, хамство на телевидении, хамство в литературе, хамство в учебных заведениях, хамство в церкви… Живём в эпоху победившего хама. И уже не страшно. Уже не страшно, когда матерятся дети, не страшно, когда видишь роющегося в помойке человека… Страх Божий потерян. Это и есть нынешнее хамство. Это хамство убило Рубцова и Чухина. От этого хамства и пытался убежать тот же Чухин. Вот лучшее, пожалуй, его стихотворение "Художнику Михаилу Брагину" (а его могила тут же, рядом с ними – на камне: "Миша Брагин. ХХ век"):

 

"Ах, эта жизнь! Гори она огнём!

Давай, мой друг, махнём куда попало,

Давай вдвоём немного отдохнём…

Мы столько были под людским судом,

Что вышнего бояться не пристало.

Да только ли в багетах золотых

Возможно счастье? Нет, оно повсюду:

Меж елей, темнотою налитых,

В морозах, что захватывают дых,

В любом цветке, уже подобном чуду.

Поехали! Не всё ли нам равно…

Куда-нибудь в деревню, недалече,

Где не горчит, а радует вино,

Где не гремят под вечер в домино,

Где умных лиц не делают при встрече.

Осточертели вечные ханжы,

Что взглядами, как банными листами,

Картины облепили, витражи;

И облепили слово ржавью лжи;

И преуспели в том, и не устали.

А мы от них давай передохнём

Да примемся за старую работу –

Смешаем ночь с быстробегущим днём

И за рога судьбу свою возьмём,

Не погрешив в работе ни на йоту.

Пускай вослед нам слухи заснуют,

И каждый будет сплетней приукрашен;

Пускай ханжи нам суд произнесут…

Мы столько раз судимы были тут,

Что божий суд – и то уже не страшен."

 

(Егоров не отказал себе в удовольствии прочитать полностью это стихотворение, как и было оно переписано в тетрадь).

 

И он же, Чухин, писал:

"Мне тяжело, когда верно привычке,

Вокруг снуёт холодное жульё

И подбирает разные отмычки к моей душе,

Чтобы взломать её…"

Я как молитвы твержу их стихи. Ещё верю, ещё надеюсь… И я иду в эту жизнь. В которой – мы. Мы – нынешние.

"Но в эту жизнь вглядеться надо…

И это высшая награда – глядеть открыто ей в лицо!"

 

 

Было без десяти восемь. Егоров оделся, выкурил сигарету и пошёл на второй этаж, откуда уже доносились голоса и вкусные запахи.

– Алексей, здравствуй! Рад, что ты смог вырваться, – московский критик и литературовед Закрутко, знакомый по встречам на различных литературных мероприятиях, румяный весельчак, "рубаха парень" и в то же время, как уже знал Егоров, хваткий в практических вопросах человек, первым увидел его, входящего в этот бар или столовую, шагнул от широкой стойки, уставленной тарелками и стаканами, протянул для пожатия обе руки.

– Здравствуйте, Всеволод Борисович. – Егоров был рад, что сразу встретил знакомого, сразу почувствовал себя уверенней, хотя особой симпатии к Закрутко при прошлых встречах не возникало. Впрочем, они были мало знакомы.

Но Закрутко вёл себя как старый приятель и, к тому же, местный старожил – как-никак ещё вчера утром приехал.

– Бери чего хочешь – самообслуживание, присаживайся…

Вскоре Егоров был знаком со всеми, приехавшими из России участниками конференции.

Тут были: поэт и заведующий отделом поэзии регионального журнала, немолодой, в очках, сухонький, суетливый – Савёлов; стареющая красавица, поэтесса с фамилией Сидорова; большой, бородатый, но умеющий быть незаметным человек по фамилии Лосев – литературный критик…

– В программе указано, что ты о Чухине будешь говорить… Это ведь что-то близко к Рубцову? – спросил Закрутко.

– Близко, – согласился Егоров. – Но Чухин и сам по себе интересен.

– А, вспомнил, он ведь в "Антологии" есть, и Евтушенко в свой сборник его включил… Да-да… вспомнил… Ну… – Закрутко кивнул и сделал движение рукой, означавшее, скорее всего: "Дело хозяйское, смотри…"

Егоров съел салат, пару бутербродов. Пил кофе и курил. Все курили, кроме, кажется, Лосева…

– Я так хочу в Вологду. Я без ума от Рубцова! – Элла Сидорова закатила глаза.

– Осенью большой рубцовский праздник будет, каждый год проходит, со всей страны съезжаются, – без энтузиазма ответил Егоров. Он не любил этот "рубцовский праздник", и особенно, "рубцовоманок"…

– Господа, доброе утро! Через пятнадцать минут всех прошу быть в фойе на первом этаже, нас уже будут ждать! – сказал объявившийся вдруг и тут же удалившийся, встречавший вчера Егорова у калитки Николай.

И вышла откуда-то, будто из-за кулис, работница бара – в сиреневом фартуке поверх блузки, с ленивым, но добрым выражением лица:

– Ребята, – обратилась к Егорову и Закрутко, – возьмите тут на вечер-то. Мы ведь вас только завтраком кормим, обедом – финны, а ужин не предусмотрен.

– Ничего себе – не предусмотрен, ничего себе, то-то я вчера никого тут найти не мог, чуть не загнулся с голодухи, – беспокойно заговорил Закрутко.

Егоров держал большую тарелку, а Закрутко складывал в неё бутерброды. Да ещё целую тарелку каких-то крохотных (с мизинец) сарделек взяли.

– Живём! – довольно воскликнул Закрутко.

– Да, – подтвердил Егоров.

У лифта стояла Элла Сидорова. Дверь в лифт как раз открылась, Сидорова вошла, шагнули за ней и Закрутко с Егоровым.

Женщина томно взглянула на Егорова и спросила:

– Вы прозаик?

– Нет.

– Он про ёжиков! – пошутил и сам же хихикнул Закрутко.

– Литературовед, – сказал Егоров, и все вышли из лифта, вставшего на пятом этаже.

В номере Егоров поставил тарелку с бутербродами в холодильник (вторую унёс к себе Закрутко), сунул во внутренний карман пиджака листки с конспектом доклада и выкурил ещё одну сигарету.