Дела земные

 

 

 

Лосев дождался, когда все подойдут к женщине-финке, ожидавшей их у центрального входа, поздороваются и представятся. Вот вологжанин Егоров подошёл, говорит что-то, улыбается, жмёт руку. После него уж и Лосев пошёл.

– Здравствуйте, Лосев.

– Здравствуйте, – глядя снизу, протягивая ладошку, сказала женщина на чистом русском, – Аннели Малинен. – Улыбнулась, добавила: – Вы такой большой.

Лосев тоже улыбнулся и ничего не ответил.

Аннели – маленькая, с прямыми светло-русыми волосами, простым приятным лицом, в лёгком сером плащике, лет, наверное, сорока с чем-то.

Она и звонила ему четыре месяца назад, приглашала на это мероприятие. Он тогда очень удивился, а она объяснила, что заметила его публикации в журналах, особенно её заинтересовали критические и литературоведческие статьи. Предложила сделать доклад. "О Ганине", – сразу сказал он. "О кэй, пусть будет о Ганине". И Лосев стал готовиться к этой поездке… И всё не верилось, что в Финляндии кому-то интересны "новокрестьянские" поэты, тот же Ганин…

 

…У него была такая привычка, или игра, или это уже необходимость была – определить себя в пространстве и времени, и вспомнить, понять, как он в эту точку пространства и времени попал.

Вот сейчас он сидит у окна в хельсинкском трамвае… Было увлечение литературой с детства, поэтому и поступил на филфак. Не воспользовался отсрочкой и пошёл в армию, потому что привык "не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня". ВДВ. Чечня. После ранения комиссовали. Вернулся домой – злой, больной и не особо нужный кому-то. В институте не смог доучиться – не мог видеть, слышать этих мальчиков и девочек… Сошёлся с бывшими приятелями-спортсменами. Им оказался нужен. И покупать оружие отправили именно его. Ехал один на своей машине, с большими деньгами. На юг. Туда, где много оружия. Дальше – чудо. Знал, что в монастыре не откажут в ночлеге и отдыхе. Не отказали. А когда вышел из кельи и взглянул на него старец – захотелось пасть на колени. Трудился там полгода. И там вновь смог и начал читать. Читать серьёзно, страстно. И писать. И по благословению вернулся в мир. Деньги были при нём, в целости и сохранности, но когда вернулся в свой город, оказалось, что отдавать их некому. В эти полгода случилась небывалая в их краях криминальная война. Всех постреляли или посадили. А про него забыли просто. Деньги он сумел передать одному из "сидельцев". И – опять чудо – никаких претензий к нему. И он стал жить своей жизнью – писать, публиковаться… И вот он здесь.

Всё это промелькнуло в голове за те несколько минут, что ехали в трамвае. Русские переговаривались, смеялись, что-то спрашивали у Аннели, она отвечала, пассажиры заинтересованно взглядывали на них… Лосев чувствовал, что опять приближается к чему-то важному, очень важному в жизни…

Огромное сложное здание института. Сначала всех провели в какую-то комнату, где был телефон, и Аннели Малинен предложила всем желающим позвонить домой. Лосев звонить не стал. Он заметил, что не звонил и Егоров. Потом прошли в институтскую библиотеку – книжные полки, столы, поставленные как парты в школе. Выступил руководитель Русского культурного центра, выступил директор института – оба официально, скучно и, к счастью, коротко.

Почему-то доклад Лосева стоял первым в череде выступлений. Его объявили, представили. Он вышел к кафедре. Выступать он уже умел, умел скрыть волнение. Главное – говорить для того человека, который попытается понять. Лосев выбрал Егорова – для него говорил…

 

– Как известно, суть любого явления наиболее точно передаёт образ. Давайте представим литературный процесс, как поезд, впереди которого идёт паровоз. И вот этот поезд мчится. И чем занимается литературоведение? Оно подсчитывает, сколько угля сгорает в минуту, определяет скорость, изменение ветра и так далее. Оно должно этим заниматься, даже если поезд мчится к обрыву. Разумеется, задача критика в такой ситуации найти стоп-кран…

Чтобы понять ту ситуацию, в которой все мы оказались сегодня, нужно заглянуть в век двадцатый. И я характеризую начало прошлого века, как – расчеловечивание.

В начале двадцатого века на историческую сцену выходит новое активное действующее лицо – массы. Начав с Чарли Чаплина, с Голливуда, это историческое лицо заканчивает свою деятельность "сникерсами" и "фабрикой звёзд". Прямо скажем – не слишком богатые духовные достижения…

Что же происходит в России в начале двадцатого века? Массы появляются на сцене в результате процессов, которые на Западе начались ещё в шестнадцатом веке.

В России в начале прошлого века большинство населения – крестьяне, это уникальное сословие со своим уникальным духовным укладом, со своей удивительной философией. По точному наблюдению Владимира Солоухина, в начале века крестьянство начинает прорастать в высшую культуру очень деятельно, очень заметно. Именно выходцы из наиболее состоятельных, просвещённых крестьянских семей, в том числе и Алексей Ганин и составили "новокрестьянскую школу". И Клычков, и Есенин, и Клюев – всё это не выходцы из нищих селений. Поэтому процесс прорастания крестьянской культуры в дворянскую был совершенно естественным. Революция поначалу дала этой культуре большие возможности, но эта же революция, носительница культуры пролетарской, побеги крестьянской культуры и срезала…

Нелепую каменную хрущёвку невозможно поставить в берёзовой роще. Надо уничтожить рощу, чтобы поставить этот новодел, соответствующий представлениям строителей о мировой гармонии. И поэтому наиболее мощная поросль крестьянской корневой культуры, которая сформировалась в двадцатые годы, была безжалостно вырублена: Ганин и Есенин – двадцать пятый год, остальные – в тридцатые годы. Но здесь тоже интересное наблюдение можно сделать – если уж честно из двадцать первого века посмотреть, что же наиболее значительного в русской культуре за это время было сделано и кем сделано, то нам придётся признать, что наиболее значительный вклад в культуру России, в мировую культуру двадцатого века внесли – "деревенская проза", "тихая лирика", музыка Свиридова, то есть вторая, не вытоптанная волна крестьянской культуры.

Интересна география этой русской культуры, которая появляется в двадцатые годы. В Вологде появляется Алексей Ганин, из Рязани приходит Есенин, и так далее. В то же время такие родовые для русской литературы земли, как орловщина, наоборот, из литературы уходят. Потому что орловщина принадлежит дворянской культуре. То есть, очевидно, что дворянская культура передаёт первенство культуре крестьянской. И совсем не случайно, а, наоборот, символично, что именно в Вологде в начале двадцатого века вырос большой русский поэт Алексей Ганин. А уже в пятидесятые годы там же появляется Василий Белов, в той же Вологде творил Николай Рубцов, да и Сергей Чухин, имя которого я видел в одной из тем сегодняшних выступлений.

И нам пора задуматься и понять, воспринять от Есенина, от Ганина, от Клюева, от многих других русских мыслителей, поэтов, писателей, ту важную мысль, то важное чувство, что жить нужно живою жизнью и думать о том, чтобы эта живая русская жизнь не пресеклась в большой истории человечества. Вот стихотворение Алексея Ганина, посвящённое Сергею Есенину, с таким предисловием: "Другу, что в сердце мёд, а на губах золотые пчёлы-песни":

 

КРАСНЫЙ ЧАС

 

Ушла седая ночь, а день ещё в далёком,

Ещё блуждают сны, и не родился звон.

Роятся лики звёзд в молочной мгле востока,

Звезда зовёт зарю взойти на небосклон.

С небесных чьих-то глаз роса пахучей мёда

Струится в синь травы, чтоб грезил мотылёк,

Цветы ведут молву про красный час восхода,

Целуется во ржи с колосьем василёк.

По скатам и холмам горбатые деревни,

Впивая тишину, уходят в глубь веков,

Разросся тёмный лес, стоит, как витязь древний,

В бровях седые мхи и клочья облаков.

Раскрылись под землёй заклятые ворота,

Пропел из глубины предсолнечный петух,

И лебедем туман поднялся из болота,

Чтоб в красное гнездо снести свой белый пух.

Земля, как синий дым, в зарю склонилась кротко,

Взмахнула где-то ночь невидимым крылом,

И ласковый ручей, перебирая чётки,

Поёт, молясь судьбе, серебряный псалом.

И будто жизни нет, но трепет жизни всюду,

Распался круг времён, и сны времён сбылись,

Рождается рассвет, и близко-близко чудо,

Как лист падёт звезда, и солнцем станет лист.

 

И вот вопрос, который беспокоит, я думаю, не только меня, но очень многих – а кому, собственно, передаст эстафету русской культуры "деревенская проза", "тихая лирика", всё то, чем блистательно закончился двадцатый век русской культуры? Кому?

Нам!

И как бы ни страшна была нынешняя русская жизнь, мы, русские, должны помнить, что весь мир, по-прежнему, с надеждой смотрит на нас. И чтобы оправдать эту мировую надежду, мы, нынешние русские, должны смело всматриваться и вмешиваться в самые страшные проблемы нашей жизни. Я не знаток творчества Сергея Чухина, но как-то читал его и мне запомнились вот эти строки: "…но в эту жизнь вглядеться надо, и это высшая награда – глядеть открыто ей в лицо!" Это как завет для нас ещё из той, ганинской России…

Ему даже похлопали – не особо, правда, энергично и дружно.