Дела земные

 

 

 

Лосев после всех выступлений сразу поехал "домой", в "русский центр". Экскурсии толпой никогда его не привлекали. Конечно, гуляя один, тем более, сидя в номере, не увидит толком Хельсинки, не узнает чего-то. А нужно ему это? А что они-то узнают? Ну, покажут обычные достопримечательности – какую-нибудь центральную площадь, с каким-нибудь памятником, ну, на рынок, рассчитанный на туристов, сводят…

Лосев сел в трамвай на противоположной от института стороне улицы, проехал три остановки.

Он не сразу пошёл к себе в номер. Прикинул, что здание "центра" и несколько прилегающих к нему находятся в середине квадрата, очерченного четырьмя улицами, решил по этому квадрату прогуляться. Здание "центра" всё время было видно, и он не боялся заплутать.

Дома вокруг были обычные городские, скучные. В первых этажах – магазины, которые не интересовали его. И люди вокруг были самые обыкновенные, похожие, например, на нынешних "петербуржцев".

Был по пути небольшой парк с детской площадкой: яркие пластиковые домики, горки, мамаши с детьми.

 

Лосев зашёл в пивной бар. Молодой улыбчивой продавщице показал на кружку и поднял указательный палец. Она, приоткрыв улыбкой белую полоску зубов, показала два пальца. Лосев нашёл монету в два евро. Взял кружку и сел за стол.

Помещение небольшое, уютное, посетителей немного: шумная группа молодых парней, среди которых выделялся бородатый здоровяк в чёрной майке и с татуировками на руках; и сидели ещё за соседним столом двое мужчин средних лет интеллигентного вида, негромко и неспешно говорили.

Парни громко смеялись, мужчины разговаривали, продавщица улыбалась… Олег Лосев потягивал пиво, смотрел на людей, поглядывал в окно и знал, что никто не подойдёт к нему, не распахнёт душу, и не полезет в его, Лосева, душу, как это почти непременно было бы в любой пивнухе России. И сейчас это ему нравилось.

Он вспомнил Егорова, Чухина. Вспомнил, как нашёл тот невзрачный сборничек среди подготовленных к сдаче в макулатуру книг – расформировывали какую-то ведомственную библиотеку неподалёку от его дома (там он много ещё хороших книг взял, и сам посмеивался: "Великая русская макулатура!"). Раскрыл и сразу попал вот на то стихотворение: "Друзей потянет кочевать, а ты у осени попросишь бумаги лист, оконца просинь, да деревянную кровать. Листва засыплет водоём, пройдёт хорошая погода, уйдёт последняя подвода, и день потянется за днём. Настроив душу на добро, на чистоту лесной берёсты, понять природу так же просто, как птице обронить перо…" И сейчас, сидя в хельсинкской пивной, вспомнил это стихотворение (а он никогда не заучивал стихи специально, они или ложились сразу на душу, и тогда уж запоминались сами собой, или проскальзывали мимо него), и покой объял душу. А, действительно, что, кто может побеспокоить его здесь… Все заботы и беспокойства там, дома…

"Что ж, Чухин, конечно, хороший поэт. Но сколько их, вот таких "чухиных" в России – хороших, но неизвестных. Кто бы вспомнил Чухина, не будь он другом Рубцова? Кто бы вспомнил Ганина, не будь он другом Есенина?.." И сам себе отрицательно покачал головой. "Нет. Ошибаешься. Вспомнили бы. И помнят…"

 

Рядом стоял тот татуированный здоровяк. Он что-то спрашивал и уже, видимо, повторял вопрос.

– Что? – Лосев, очнувшись, вскинулся на него. Финн показал жестом, что просит зажигалку. – Нет. Не курю. – И увидев, что здоровяк не понимает, добавил: – Я русский.

– О! – парень кивнул и пошёл к продавщице.

Лосев поднялся из-за стола, и оказалось, что он даже немного выше богатырского финна. Вышел на улицу. У входа была опрокинута урна, мусор рассыпался по асфальту. Из пивной вышел мужчина в белой футболке с какой-то надписью на груди, в джинсах, в белоснежных кроссовках, и пластиковой метёлочкой стал заметать мусор на пластиковый же совок. И мусор тоже казался ненастоящим…