Сны воинов пустоты

 

 

 

«Нельзя допускать вообще никакого бытия…» (Ф.Ницше)

Жил-был человек, которого не было…

Ноль изображённый в виде круга указывает на на абсолют, пребываю­щий внутри этого круга. Если ноль изображают в виде овала, его стороны обозна­чают процессы нисхождения и восхождения. В символике ноля присутству­ют небытие, мысль и таинство. Ноль – соединение бесконечно ма­лых и бес­конечно больших величин, исток всех чисел, сам себя замыкающий круг мира. Ноль символизирует как вечность, беспредельность, так и пусто­ту, не­существование, идеальный, запредельный мир.

«Я родился мёртвым, повторяю я себе. Все мертвы, отвечаю я себе на это. Да, они мертвы при жизни, только большинство из них не знает об этом, а я уже начал понимать. И самое отвратительное, что я понял это в самом конце своей жизни, когда ничего не могу изменить и когда слишком поздно сно­сить такие удары судьбы», – размышлял герой Алана Силлитоу. В отличие от «живых трупов», полностью умершие мёртвые – покойники – пребывают в покое, а покой – это мощь свободы, которую ниче­го не способно потрево­жить, состояние совершенства небытия. Бесчис­ленные поколения умерших и оставивших нам свои мысли мудрецов являют­ся идеальными собеседниками. Они несуществуют абсолютно, а мы пока сохраняем ошибочную видимость условного «существования». Об этом в своё время пре­красно сказал Лихтен­берг: «Если и случается когда похоронить живого, то сотни других, в сущно­сти мёртвых, продолжают цепляться за землю». Мир, представляющий собой самоограничение ничто, населяют персонажи, выдающие себя за живых. К примеру, когда происходит война, это означает, что одни иллюзии убивают другие иллюзии, поскольку воюют умершие. Не только пророков покоя лю­бят слушать покойники. Сказано: «Бог не есть Бог мёрт­вых, но живых». Но мёртвым в ещё большей степени, чем живым необходи­мы своя религия и своя философия.

Движущей силой любой честной философской системы являются идеи, воз­никающие из душевной тревоги, вызванной злом, которое безраздельно господствует в мире. Иллюзия мира – это и есть зло. От шокирующих истин ста­раются уклониться, но тем меньше поводов их смягчать. Обычно тоталь­ную несправедли­вость очень ярко ощущают подростки. С годами восприятие притупля­ется и люди привыкают к окружающему злу: мир воспринимают как дан­ность, а свои представления о нём – как житейскую мудрость, по­скольку «так легче жить». Но это мыслетрусие и самообман: дети бо­лее мудры по сравнению со взрослыми.

Философия несуществования (нонэкзистенциализм) не имеет ничего обще­го с подавляющей массой бюрократических тек­стов современной казённой «филосо­фии» (софоложества), которые сочиняются или как руководство для студентов и аспирантов, или с целью получить учёную степень или поддер­жать свою профессорскую репутацию, или, наконец, чтобы просто сделать денежный оборот. Эта фило­софия создаётся, чтобы дать слово несуществую­щему. Так же, как врач про­писывает лекарства больному, чтобы прервать его галлюцинации, так и фи­лософия несуществования утверждает, что ниче­го нет. Она предназначена для людей с храбрым сердцем, которые способны бесстрашно принять все содержащиеся в ней интеллектуальные вызо­вы, как бы ни были они разруши­тельны для господствующих представлений о реаль­ности и ценностях.

Философия несуществования представляет собой объяснение мира и чело­века с позиций небытия, имеющего два уровня – абсолютный (собствен­но небытие) и относительный (несуществование, которое проявляется как види­мость «существования»). Основной тезис: небытие есть, а бытия нет. Смысл нонэкзистенциализма заключается в том, что человек постоянно нахо­дится перед выбором узкого пути подлинного небытия (уже-небытия), в ко­тором он в полной мере обретает свою истинную пустотную природу, или широко­го пути небытия условного (ещё-небытия, или несуществова­ния). Условное небытие не есть реальное бытие, так же, как занятые в долг деньги не яв­ляются подлинным богатством. Что не вечно, то несуществует, поэтому веч­но лишь отсутствие «существования».

«Слово «гэн» означает «иллюзия» или «привидение». В Индии человека, который показывает фокусы, называют «гэндзюцуси», или «мастер создавать иллюзии». Всё в этом мире – всего лишь кукольное представление». Так учит кодекс чести самураев «Хагакурэ».

В качестве главного орудия иллюзии мира выступает время, но оно иллю­зорно, как и сам мир. Поэтому всякая вещь, которая когда-нибудь станет пу­стотой, в действительности уже сейчас является пустотой, то есть, несуще­ствует. В принципе, мы все несуще­ствуем, только некоторые из нас думают, что они «существуют». С большинством людей происходит примерно то же самое, что и с патологиче­скими скрягами: они принимают средства за цели и, позабыв о целях, судо­рожно цепляются за средства. Пу­стота – это обладаю­щая самосуществованием субстанция, всё остальное – её проявления. Лю­бая форма – это пустота, а пустота – это любая форма. Поэтому истинный ответ на экзистенциальное вопрошание – кто я? – возмо­жен всего лишь один: я есть самосознание пу­стоты. И, как тако­вое, времен­но заброшен в несуще­ствование для осознания всеобщей пу­стотности мира и последующего растворения в абсолюте. В этой связи, види­мо, прав был Фа­лес, который заявил, что между жизнью и смер­тью нет ника­кой разницы и, когда его спро­сили, почему же он в таком случае не умрёт не­медленно, отве­тил: именно поэтому. В конце концов, всякая вещь, в той мере, в какой она (не) существу­ет, стремится продолжать пребы­вать в своём несуществовании.

Здесь необходимо задержаться и предельно честно ответить на вопрос о самоубийстве, который Альбер Камю справедливо назвал основным вопро­сом фи­лософии. Согласно утверждению Кьеркегора, самоубийство представ­ляет собой неизбежный экзистенциальный вывод ин­теллектуализма. Всякий ин­теллектуализм, когда разовьётся до своей завершающей стадии, должен за­кончить нигилистическим бунтом. Не является ли для божества наказанием то, что оно не в состоянии, несмотря на всё своё всемогущество, покончить жизнь самоубийством? Получается что, в силу обладания возможностью самоуничтожения, человек оказывается могущественнее богов.

По Гегелю субстанция духа есть свобода. «Всякий, кто хочет главной сво­боды, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы, тут всё, а дальше нет ничего», – рассуждал герой романа Достоевского «Бесы» Кириллов, которого Бердяев называл « самым бла­городным и возвышен­ным из самоубийц ». Если мы ещё живы, значит, мы что-то в себе уже предали: в этом заключается метафизическая неизбеж­ность самоуюийства. При отсутствии идеи о бессмертии самоубий­ство ста­новится со­вершенною необходимостью для всякого человека, чуть-чуть под­нявшегося в своём развитии над скотами. В элегии греческого поэта Феогно­зия эта немудрёная мысль высказывается с сугубой честностью и удивитель­ной определённостью: «Было бы лучше, если бы дети земли не рожда­лись вовсе. Но раз они уж родились, то самое лучшее для них – воз­можно скорей пройти через ворота подземного царства». Француз­ский мыс­литель Вольтер именовал жизнь злой шуткой, а оптимизм опреде­лял как из­девательство над всеобщими страданиями. В подобном ключе вы­сказывался и Байрон: «Сочти радостные часы, которые ты пережил, сочти дни, свобод­ные от то­ски, и знай, кто бы ты ни был, что есть нечто лучшее – не существо­вать». В своём произ­ведении «Ночные бдения» немецкий фило­соф Шеллинг изобра­зил жизнь как трагикомедию, которая не стоит того, что­бы в ней участвовать и в которой главные роли назначаются самым бездар­ным исполнителям. По мнению Шеллинга, мы все представляем собой за­маскированное небытие: «Скелет смерти всегда мелькает позади этой жадно глядящей маски и жизнь есть ни­что иное, как колпак и побрякушки, в кото­рые наряжается небытие для того лишь, чтобы произвести шум и затем изо­рвать и отбросить их далеко от себя». Жизнь бессмысленна и ничтожна во всех своих формах, – утверждал Филипп Майнлендер. Космос, с которым она слита, всеми своими проявле­ниями устремляется к одной единственной цели – к смерти. Таким образом, если и «существует» смысл жизни, то он заключает­ся в достижении абсолют­ного ничто, в отрицательности, в аннигиляции жиз­ни.

Вернёмся к роману «Бесы», в котором Достоевский рассказал историю ду­ховного бунта инжене­ра Кириллова, Самоубийство Кириллова представляет собой мятеж против унизительного раб­ства человеческого духа, заброшен­ного на перепутье меж­ду бессмысленно­стью жизни и страхом смерти. « Я три года искал аттрибут божества моего и нашел: аттрибут божества моего – Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна...Два предрассудка удерживают, две вещи, толь­ко две; одна – очень маленькая, другая – очень большая. Но и маленькая – тоже большая. Маленькая вещь – боль, но её мож­но перетерпеть, большая вещь – страх перед Богом, но его нет », – рассуждал Кириллов. Нет ли? « И ещё поступок Кириллова – это попытка разбудить спя­щего Бога, услышать от него: « Не стреляйтесь, Алексей Нилыч, Я есмь, всё в порядке », – с иронией прокоммен­тировал Акунин. «Libert;, ;galit;, fraternit; ou la mort! Kiriloff, gentilhomme-s;minariste russe et citoyen du monde civilis. ( Сво­бода, равенство, братство или смерть! Кириллов, русский дворянин – семина­рист и гражданин цивилизо­ванного мира) » – издевательски подписал свою последнюю записку Кирил­лов.

«Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась, раз­виваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, – как я ду­рак – дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. «А ему смешно...» Но есть ли, или нет этот кто-ни­будь, который смеётся надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче – завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто – жестоко и глупо», – рассуждет в своей «Исповеди» другой русский мыслитель, Лев Толстой.

А что же прогресс? В конечном итоге никаким становлением ничего не до­стигается и ничего не обретается, за исключением самого ничто. Любой про­гресс, как увеличение иллюзорного «существования», неизбежно приводит к увеличению страдания, в результате мир стремится стать хуже, а не лучше. Наука представляет собой кладбище идей: трагизм человеческой комедии не нужда­ется в научной логике. Наука считает волоски на хвосте у сфинкса лишь потому что боится взглянуть ему в глаза. «Весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия призраков, бредущих из небытия в не­бытие, а гуманность – это самое бесчеловечное, что мы только знаем», – на­писал в книге «О трагическом чувстве жизни» великий испанский пессимист Мигель де Унамуно. Действительно, ещё в 19 веке неизлечимые больные как правило относительно быстро переходили в абсолют небытия, в то время как сегодня им приходится предварительно пострадать, подвергаясь всевозмож­ным истязаниям в виде химической терапии и хирургического вмешатель­ства. Выходит, прогрессу необходимо, чтобы человек, подобно подопытной мыши, основательно помучился: иллюзорное бытие, которое сродни тотали­тарной секте, не желает просто так отпускать своих пленников на свободу. Но если я вижу, что на больничной или брачной кровати корчится жи­вотное, то где же то­гда человек? В этом контексте лучше быть убийцей, разбойником и маньяком, чем либералом и гуманистом.

Единственно возможное здоровье – смерть, поэтому конечная цель мёртвой петли мирового развития заключается в реализации основного усло­вия сча­стья – отсутствия страданий, то есть реализация небытия. «Может быть, нуль-линия неожиданно всплывёт перед нами в виде планетарной катастро­фы?», – вопрошал Хайдеггер. Для того, чтобы ускорить счастливую раз­вязку и избежать совершенно бессмысленных страданий, человече­ству необходимо проникнуться стремлением к небытию. «Не увеличивайте суще­ствования!» – прозорливо предупреждал Будда.

«Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днём и но­чью, с того утра, как он берёт в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги – что он должен умереть. Вот его главное дело», – учит японская книга смаураев «Бу­досёсинсю». Любое уничтожение прекрасно: иллюзию нашей самости уни­чтожает не конец жизни, а божественный абсолют ничто. Разносящий в клочья види­мость «существования» абсолют, освобождает нас вместе с жизнью от всего рабского. Согласно взглядам Юкио Мисима, е сли человек достиг высокой сте­пени одержимости, перед ним открываются ворота смерти. При этом между до­бровольной и вынужденной смертью нет никаких различий. Нельзя уме­реть «за правое дело», поскольку природа смерти абсолютна, а любая цель отно­сительна. Часто именно «правое дело» служит приманкой, затягиваю­щей ко­медию. На распутье между жизнью и смертью самурай выбирает любую смерть. Поэтому любые доводы, отстаивающие возможность и даже необхо­димость поучаствовать в представлении театра теней до конца, следу­ет a priori рассматривать как мыслетрусие.

Нигилистическое недоверие к смерти иногда возникает в душе воина пу­стоты по той причине что, уми­рая, мы покидаем не только жизнь, но и смерть. «Приближаю­щаяся смерть приводит меня в ужас, потому что я вижу её такой как она есть: уже не смерть, а невоз­можность умереть», – парадок­сально за­метил Морис Бланшо. Если философия – это наука умирания, то воин пусто­ты без­условно желал бы уми­рать до беско­нечности, вновь и вновь. С другой сторо­ны, совершенно оче­видно, что на кол­лективный суицид чело­вечеству в бли­жайшее время рас­считывать не приходится, разве что в ре­зультате какой-нибудь счастливой неосторожности. По­нятно что подавляю­щее большинство представителей не­существующего че­ловечества этого не жела­ет в принципе. Многочислен­ные поколения людей, согласно выраже­нию Ар­сения Чаныше­ва, пришли из небытия и ушли в него, так ничего и не поняв – тем больше смысла в обраще­нии к умершим. Как уже было сказано выше, мёртвым тоже нужна своя филосо­фия.

Может ли мир устоять против ничто, которое, приняв формы разрушения, несёт в себе нигилизм? Никогда. «Я не спорю с миром, это мир спорит со мной», – говорил Будда. Обычно люди банального склада ума предпочитают утешиться иллюзией временного относительного благополучия, благодаря которому ещё резче обнажается всеобщая пустота жизни. «Лучше быть не­довольным человеком, чем довольной свиньёй», – утверждал Джон Стю­арт Милль, характеризуя людей, страдающих интеллектуальной и аффектив­ной тупостью, которым свойственны безмятежное баранье счастье надежд и устремлений и редукция всех интересов к анальным потребностям. Сознаю­щим абсолютность пустоты, но, по разным причинам, не спешащим в ней сию же минуту раствориться, можно, в порядке мыслетрусия, напомнить о том, что этого прекрасного финала в любом случае никому не избежать.

Любое удовольствие есть определённый вид боли. Есть счастье, которое за­ключено в мысленном созерцании бесконечного совершенства абсолютной пустоты. Есть способная вызвать уважение одержимость, заключающаяся в упорной защите позиций, заведомо обреченных на уничтожение, мужество «испить чашу до дна». В любом случае, иллюзия – это то, что следует в пер­вую очередь расколдовать и, прежде всего, иллюзию работы, поскольку она аналогична бытию. «Нигилизм не преобразует нечто в ничто, но разоблача­ет, что ничто, принимаемое за нечто, является оптическим обманом», – писал в 1868 году Герцен.

Однажды, отбросив прекрасный цветок, Будда спросил: Каждое ли Ничто, способное удерживать револьвер и стрелять из него, может называть себя Ни­что к Власти? – Нет, Ничто к Власти удерживает и направляет не револьвер, а наднебесные молнии, – ответил ему Азсакра Заратустра. Соединение с аб­солютом невозможно без жертв: сильные духом использу­ют нивелирую­щую деструкцию, свойственную нигилистическим методам и тер­минологии. Со­вершить жертвоприношение абсолюту озна­чает не разру­шить, а даровать. Можно длить собственное несущество­вание, следуя завету Буд­ды «не увели­чивать существование» и стремясь, на­сколько это возмож­но, видимость все­общего «существования» уменьшить. «Нигилизм есть не толь­ко размышле­ние над тщетностью и не только вера в то, что всё достойно ги­бели, он сам помогает делу, сам губит», – говорил Ницше. Некоторые вои­ны пустоты счи­тают долгом не принимать собственного уни­чтожения до тех пор, пока по­следняя пылинка не достигнет состояния ничто. При этом важно помнить, что абсолютное небытие прекрас­но обойдётся и без этих смехо­творных уни­чтожающих усилий. Тем более, что единство пусто­ты, оставаясь самодоста­точным, совершенно не ну­ждается в количественном увеличении. Не следует забывать, что в абсолютном смысле мир и всё, его составляющее, безуслов­но принадлежит ничто: стоит ли в таком случае дожидаться того вожделен­ного времени, когда все деревья, поля и травы обретут пустотную буддо­вость? И всё-таки, мысль о том, что человек способен хоть немного содей­ствовать процессу, ко­торый приведёт в итоге к торжеству абсолюта, вызыва­ет суровую гордость, ибо это необходи­мо не пусто­те, которая в принци­пе ни в чём не нуждается, а нам. Здесь пере­стают дей­ствовать любые доводы и ар­гументы. Инстинкт самосохранения не в состоя­нии уменьшить привлекатель­ность прямого действия, выступаю­щего как проявление ничто и опережаю­щего всякое объяснение, которое ему дают.

«Учитесь, – говорит классик философского пессимизма Артур Шопенгауэр, – чтобы достигнуть точного и после­довательного понимания полной презрен­ности человеческого рода». «Этот мир покрыт столь толстым слоем пошло­сти, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу стра­сти», – вторит ве­ликому пессимисту французский дека­дент Бодлер. Нельзя не упомянуть и творчество Луи-Фердинанда Се­лина, чья философия отчаяния на грани цинизма, апока­липтическое виде­ние мира, бунт против скотской жизни, перерастающий в отрицание самой жиз­ни, вос­принятой ис­ключительно как гнусный бесчело­вечный фарс – всё это пред­ставляет собой великое и беспрецедентное собы­тие в истории миро­вой культуры. В целом же, в длинном ряду размышлявших «о ничто­жестве и го­рестях жизни» мыслителей единственную заслуживающую вни­мания альтер­нативу суициду предложил другой французский философ, Эмиль Чоран, ука­завший, что покончившие с собой навсегда лишаются воз­можности ежеднев­но сме­яться над жизнью. Хотя не исключено, что несанк­ционированный уход – это и есть самый громкий хохот, когда смеётся сама пустота. В её экстати­ческих раскатах бытие корчится, прон­заемое наднебес­ными молниями осво­бождения.

Если Шопенгауэр утверждал, что мир скверен, как только может быть, в силу одного уже факта своего «существования», то несу­ществующий мир становится уже не так скве­рен – именно в силу того, что его, в абсолютном отношении, нет:

«– Может быть, нечто какое-нибудь есть? Всё же ведь ни ничто! – Совершен­ный нуль. – Кто же смеётся над людьми, Иван? – Чёрт, должно быть, – усмех­нулся Иван Фёдорович. – А чёрт есть? – Нет, и чёрта нет». (Фёдор Достоев­ский. «Братья Карамазовы»).

Главная тайна философии и этики Ивана Карамазова заключается в его апо­логии небытия. Там, где всё теснит в ничто, господствует нигилизм. «Итак, да здравствует забвение! Я вижу достоинство только в небытии», – провоз­гласил, комментируя творчество Маркиза де Сада, испанский режиссёр Луис Бунюэль. Воистину: слава ничему!

Таким образом, антифилософия последовательного нонэкзистенциализма отвергает любое решение, которое способно лишить нас свободы отвергнуть всё, что только возможно. И даже то, что отвергнуть совершенно невозмож­но. Несуществование подразумевает счастье не быть благодаря ничто и выра­жает стремление к такому соучастию в основани­ях собственно­го небытия, которое приближается к отождествлению с ним. Сопротивление соблазну ви­димости «существования» требует запредельного мужества. Ак­тивный ни­гилизм совершается как прыжок льва. При этом всякий спонтанный акт сопротивления – прямое действие – есть утверждение небытия, независимо от конкретного содержания этого акта. Сила несуществования, явленная в дей­ствии такого рода настолько велика, что тысячи Будд в страхе трепещут перед ней. То, что с позиций проявленного мира выступает как самоотрица­ние, с точки зрения абсолютного небытия представляет собой наиболее со­вершенное само­утверждение, наиболее радикальную форму мужества несу­ществовать.

Небытие не несёт в себе никакой угрозы, поскольку мы сами и наш мир – всё это и есть проявленные формы небытия. В экзистенциализме смысл жиз­ни за­ключается в преодолении отчаяния, связанного с отсутствием смысла. В нон­экзистенциализме смысл жизни заключается в восторге, вызванном от­сутствием жизни: вос­торгом приоткрывается ничто. Только в ответе на этот зов небытия чело­век раскрыва­ет свою собственную пустотную природу, осо­знаёт наличие скрытого смыс­ла внутри самого разрушения смысла. Побе­да над тревогой от­сутствия смыс­ла достига­ется там, где предельная истина по­нимается не как нечто опре­делённое, а как пустота, поглощающая собою всё. В принципе сама пустота – это и есть единственно возможный оконча­тельный смысл, в контексте ко­торого еван­гельская притча о блудном сыне озна­чает его блу­ждание на чуж­бине «бытия», раскаяние и возвращение в отече­ский дом – в пустоту. «Если мы за­хотим возвести факт в степень мора­ли, то эта мораль бу­дет гласить: продук­ты декаданса более ценны, чем сред­ние, воля к ничто торжествует над волей к жизни, а общая цель, выраженная в христианских, буддийских, шо­пенгауэровских терминах – лучше не быть, чем быть», – так говорил Фри­дрих Ницше. Согласно его мнению, вели­чайшим доводом про­тив бытия яв­ляется сам страдающий и всесозерцающий Бог.

Как освободить от тирании иллюзии бытия всё живое и неживое? Для это­го воин пустоты деонтологизирует мир, одновременно субстантивируя (но не персонализируя) ничто, стремится к тому, к чему банальному человеку вооб­ще не поло­жено стремиться. В игру вступает запредельное. Подобно льву, он забирается в укрытие и там творит свою философию и этику, согласно ко­торой сила небытия всегда предпочтительнее слабости бытия. Восстание воина пустоты против банальной иллюзии мира есть, прежде всего, восста­ние против желания жить в роде и продолжать род. «Смеющиеся львы Зара­тустры приходят лишь для того, чтобы весело смеяться смертью, то есть, вся­кий раз уничтожать каждый хнычущий Эрос! В противном случае, «вечная женственность» снесёт всё и всех – вниз», – так говорит Азсакра За­ратустра. Воин пустоты принципиально не принимает ничего, что досталось ему по наследству из обломков несамодо­статочной галлюцинации, ничего из того, что транслируют средства массо­вой коммуникации, обслуживающие бытие. Он сражается не только против насилия власти, но и против массово­го созна­ния, доверяющего вла­сти. Он конструирует радикальные авантюры мысли, выходящие за рамки повседневности, во всех вопросах придержива­ется лич­ных, а не общеприня­тых мнений. Ещё Макиавелли говорил, что тот, кто же­лает обмануть, всегда имеет в своём распоряжении толпы, желающие быть обманутыми. Поэтому крайне важно мыслить не как все. Пустота не каждому открывается, задача овладения ею – задача сугубо творческая. Пу­стота больше, чем истина, больше чем жизнь и смерть, больше, чем вся все­ленная. Мистика пустоты – это воинственная метаэротика непрестанного наступле­ния, всегда агрессивная сверхлюбовь и надненависть к пустоте.

Сегодня, как и прежде, человек, который не боится смерти, намного силь­нее самой тотальной тирании. «В той мере, в какой нигилизм становится нор­мой, символы пустоты становятся страшнее, чем символы власти», – утвер­ждал Эрнст Юнгер. Согласно Иммануилу Канту, есть вопросы, которые ин­тересуют всех: что я должен делать? на что я могу надеяться? Воин пустоты в первую очередь уни­чтожает надежду, ведь иллюзия и надежда – это одно и то же, поэтому любая надежда является проявлением недоверия к пустоте. Он выбирает мир несу­ществования для того, чтобы ему, как своему замыслу, следовать: быть пу­стотой, любить пустоту, сохранять верность пустоте.