Убит в побеге

 

 

 

Зоя проснулась. Увидев перед собой глаза Виталия, улыбнулась радостной, любящей, счастливой улыбкой. Виталий привлёк её голову к себе, нежно поцеловал в глаза, ещё раз и ещё раз. Зое поцелуи эти были сладки, она блаженно улыбалась, шептала:

– Ну, зацелуешь же, зацелуешь же…

Они с близкого расстояния глядели в глаза друг другу, глядели, почти не моргая, в самую глубину глаз. Оба они молча говорили меж собой. Говорили о той любви, которая снизошла на них, поселилась в их душах, заполнила их сердца так, что не осталось самого малого уголка для сомнений, для заботы или тревоги. Оба они ощущали себя светлыми, чистыми порождениями любви. Им странным и неестественным казалось то, ещё недавнее их состояние, когда они не знали друг друга и не могли даже подозревать друг о друге. Незнание – это, казалось, была какая-то нереальность. А вот нынешнее их состояние – это самая истинная, самая желанная, самая долгожданная реальность. Они вошли в такое состояние, когда перестали быть самими собой, они были сразу всем тем, что предшествовало им из глубины веков и тысячелетий. Они были сразу всеми теми, кто предшествовал им, предшествовал их молодой жизни. Всеми, кто из глубины времён выносил их и вынес к солнышку, к жизни, к любви. И они стали тем звеном в бесконечной цепи предков, крайним звеном, которое выносит к солнцу, к жизни, к любви новое, ещё невиданное в мире дитя человеческое.

– А у нас может родиться ребёнок? – спросил Виталий.

– Может, – просто ответила Зоя. – Обязан родиться, как иначе. Знаешь, всё, что с нами происходит, – это не мы сами, это он, наш будущий дитёнок заставляет нас совершать. Так ведь?

Виталий задумался, согласился:

– Наверное, ты права.

Ему ведь неведомо ещё, кто мы, вольные или не вольные люди, ему пришло время появляться на свет, и он выбрал нас, и он заставил нас поступить именно так, а не иначе.

Хорошие твои слова, – усмехнулся Виталий. – Как же я их понимаю и принимаю всей душой. А вот как поймут это прокуроры и судьи мои? Может, правда на суде свалить мне всё на своё будущее дитя?

Зоя напряглась, посуровела:

– Прекрати. И никогда больше не шути этим. Я тебе запрещаю. Что такое все твои прокуроры и судьи перед новой жизнью? Полное ничто.

– Прости, не подумал, да, полное ничто. Но, понимаешь ли, если у нас с тобой будет ребёнок, то предстоящий суд надо мной – а его мне не избежать, и ты прекрасно знаешь об этом, – это будет уже суд и над ним, даже ещё не родившимся. Мне просто этого не хочется.

– Тебе просто об этом не надо думать. Мы уже договорились, где будешь ты – там буду я. Рядом, недалеко. Понятно тебе это?

– Вполне. Но хотелось бы по-иному, по-доброму, по человеческому как-то.

– Тогда надо было бы отбывать срок до конца, а не бегать по лесам. Отбыл бы, поженились бы, нарожали бы детей…

– Ага, это нам так вроде бы надо, а он, ребёнок наш, задумал по-своему, он увёл нас в леса. Вот сорванец! Вот негодник! Ну, Андрюшка, ну, мальчишечка мой!

– А почему Андрюшка? – совсем уже на смеху спросила Зоя.

– Потому что я давно уже себе сказал: если у меня когда-нибудь будет мальчик, то назову его Андрюшка. Помнишь такую песню; ах, Андрюша, нам ли жить в печали, бери баян и жми на все лады…

– А если девочка?

– Наташка, – не сомневаясь, ответил Виталий. – А лучше, чтобы Андрюшка и Наташка.

– Как, сразу? – с игривым испугом спросила Зоя.

– Хоть сразу, хоть по очереди. Знаешь, мой отец ни разу в жизни меня не поругал, Я ведь бедовый был. Не злой, но бедовый. И вот натворю, натворю что-либо, на меня жалуются, меня ругают, а он отмалчивается. Когда же останемся вдвоём с ним, он меня за голову поймает, в глаза мне глядит, радуется, улыбается, шепчет:

«Ну, Виталик мой! Ну, сынок мой единственный! Ну, крови-ночка моя!» Целует меня…

Дыхание у Виталия прервалось. Он помолчал, справился с собой:

– Думаешь, когда он узнает, что я бежал, что скажет? А я уже знаю что. Всё то же: ну, Виталик мой, ну, сынок мой единственный, ну, кровиночка моя.

Он по-другому не может. Такой уж характер. Нам ведь что с тобой надо? Мы дойдём до отца, я возьму тебя за руку, станем перед ним на колени и я скажу: благослави нас, папа.

А потом втроём сходим на могилу мамы. Может, я и бегу только за этим. Не могу без этого. Мечтаю, как стану перед ним, как он увидит тебя, красоту твою, в какой восторг придёт.

Он же художник у меня. Он был на моём суде. И будто не меня судили, а его. Попрощаться нам позволили после суда. Он опять своё, восторженное: ну, Виталик мой… Правда, попросил:

– Сумей остаться человеком.

– Просьбу его я понял тогда, когда попал в зону. Там не просто остаться человеком, сохранить себя в этом качестве. Но можно. Пройти надо через многое. И если не опустился, не поддался, не поступился своим человеческим достоинством, то и уважать станут, и ценить. Это не просто. Вот уж где испытываются на прочность человеческие твои качества – это в заключении. Там вся фальшь на виду, слабую душонку не прикроешь и не укроешь от глаз. Какая она в тебе – такая и цена тебе.

– Ты так говоришь, что самой захотелось пройти это испытание. Вот каждого бы так…

– Не надо, – не согласился Виталий. – Зачем же? На воле то же самое. Ведь что такое жизнь? Пусть не в целом, а с одной какой-то своей стороны. Это испытание человека на человечность. Там у нас есть один дюже грамотный мужик. Он нам здорово всё про Христа растолковал. Так вот, Христос потому и стал сыном божьим, что достойно прошёл через все искушения и сохранил в себе человека по большому счёту. Вот к чему и надо бы нам всем, каждому стремиться. Из всех испытаний, из всех искушений выйти достойно, остаться чистым, светлым, таким, как тебя задумала природа.

Виталий рассказывал о себе.

Зоя слушала его, она будто входила в какую-то новую жизнь, в не свою среду, в которой ей было очень хорошо, даже как-то благостно. Виталий ли так живописал словом, сама ли она живо воображала, и ей казалось, что это он её личную жизнь рассказывает, а не свою, что это с ней всё было, а не с ним…

Виталий учился в девятом классе. Жил в интернате при школе.

…Проснулся среди ночи от непонятных звуков. И не звуки даже, а какое-то тревожное движение доносилось до него с реки. Прислушивался, казалось, что там, под бугром, не река вовсе, а длинное живое существо, у которого где-то далеко-далеко, куда река течёт, распираясь, есть большая голова, а в другой, в узкой стороне, есть тонкий длинный хвост. Существо это ожило, проснулось, слегка ворочалось, сопело, чавкало…

«Да это же ледоход!» – чуть не вскрикнул Виталий, окончательно проснувшись. Вскочил на ноги, сунулся к окну. Но весенняя сырая ночь была так темна, так непроглядна, что он ничего увидеть сквозь неё не мог. Он слушал, повернув ухо к форточке: там, на реке, всплёскивалась освобождённая вода, сочно похрустывал ломающийся лёд.

Ему четырнадцать лет, всё это время живёт возле реки, а вот начала ледохода ни разу увидеть не доводилось. И на этот раз не удастся, потому что ночь, темнотища кромешная.

 Под окном кто-то остановился. Виталий затаился за шторой. Вот слегка поцарапали по стеклу.

– Кто это? – шелестящим шёпотом выдохнул Виталий в форточку.

– Сынок, это я. Ты тихо, ты не шуми.

– Папка?

– Он самый. Видишь, какое дело, река вскрылась. Ну, мне не спится. Дай, думаю, к сынкову окошку подойду. Как ты тут?

– Нормально. Пойдём вместе к реке сходим, – предложил Виталий.

– Можно. Только не побуди ребят. Ругать нас станут за это.

Виталий вытолкал в форточку куртку, штаны, шапку. Сам же

вроде бы собрался выйти до туалета. Это на случай, если воспитатель проснётся, чтобы не заподозрила того, что он собрался к реке. Благополучно вышел из своей комнаты, прошёл через кухню, приподымая дверь за ручку, чтобы она не скрипнула, открыл её и выскользнул наружу, к отцу, который стоял на крыльце с одеждой в руках.

Отец у Виталия был полуночником. Он сам себя так называл. Ночью он бодрствовал, работал, ходил гулять далеко за село. Днём же, при ярком свете, чувствовал себя хуже, был скован, задумчив.

Наверное, и сыну многое досталось, перешло от отца. Виталию нравилось быть самому с собой, уходить глубоко в себя. А для этого нужно то уединение, которое обеспечивала только ночь.

Отец, бывало, когда Виталий был ещё мал, среди ночи подходил к постели сына, осторожно присаживался на краешек и мог долго сидеть над ним, над спящим, думать о чём-то своём. Если Виталий просыпался, то молча обхватывал рукой отца за шею, клонил голову его к подушке. Отец, также молча, поддавался желанию сына и лежал, пока сын вновь не уснёт, потом тихонько подымался и уходил.

Держась друг за друга, они вышли на бугор к реке. Стояли, прижавшись друг к другу, согреваясь друг от друга, ничего не могли увидеть, кроме ворочающейся серой смутной массы. А может, и серую массу реки не видели, а просто им казалось, что видят.

– Жаль, не днём это началось, – шепнул Виталий.

– Не тужи, – таким же шёпотом откликнулся отец, – так заведено. Река ночью просыпается. В самое тёмное время. Так ей надо.

Порядком продрогнув, они разошлись каждый к себе.

А утром на бугор высыпали люди. Глядели на густой ледоход, подставлялись яркому солнышку, смеялись, радовались – весна пришла. Тут же, захлёбываясь от восторга, носились ребятишки, собаки.

Виталий стоял от всех в сторонке, у самой воды. Он глядел на движущиеся льдины, на противоположный берег, где вода поднялась почти до одиноко стоящего на отшибе дуба.

«А что если сбегать по льдинам туда, к дубу?» – подумал Виталий и ошалел от ощущения опасности, от ощущения отваги в себе. Сделалось даже нехорошо как-то, тоскливо-восторженно, отчаянно на душе. Горячо загуляла кровь по телу, начали подрагивать руки, ноги. «А? Поперёк добегу или нет? Да ерунда, добегу! Ну!»

Почти не помня себя и не осознавая, что делает, он сбросил куртку и шапку, остался в одной тонкой розовой рубашке, поплевал в ладони, потёр их до сухого хруста и прыгнул на большую льдину, которая стояла в метре от берега. Оскользнулся, тут же понял, что в резиновых кедах по льду бегать невозможно, рывком расшнуровал их, сбросил прямо с ног на берег, остался в белых толстых шерстяных носках.

На берегу увидели намерение Виталия, загалдели, зашумели:

– Куда, шальной!

– Вернись, дьявол!

С каким-то бешеным, даже звериным восторгом Виталий протяжно, дико кричал, прыгая с льдины на льдину, не успевал удивляться тому, какие ловкие, пружинистые прыжки ему удавались.

А путь высматривал зорко. Стрельнув глазом в льдину, на которую нужно было прыгать, он почти физически ощущал её вес, её устойчивость, успевал сравнить со своим весом, с той мгновенной нагрузкой, которую получит льдина при прыжке на неё.

Ближе к середине реки вода неслась стремительней, потому льдины здесь плыли реже и увёртливей. Пришлось останавливаться, зорко высматривать каждую льдину, прыгать на более мощную, едва коснувшись ногами малой льдины, промежуточной. Одна льдина подвела. Прыгнул на неё, а она стала тонуть под ногами. Упал на руки, пытаясь остановить заглубление. Не помогло. Зыркнув в одну и в другую сторону, увидел приближающуюся льдину, напрягся, оттолкнулся всеми четырьмя, в прыжке кинул тело на спасительную льдину. И не ошибся на этот раз, льдина была устойчива, чуть качнулась, приняв его тело. Ушиб колено, вскочил, потряс ногой, избавляясь от боли. Прыгнул на следующую льдину…

Ему представлялось, как с берега наблюдают за ним люди, видят это розовое пятно, скачущее с льдины на льдину, поругивают и… восхищаются. Обязательно восхищаются, потому что они – эти люди – любят удаль. Уважают удаль. Это Виталий знал доподлинно, на это, наверное, – показать свою удаль перед всем сельским миром – и рассчитывал.

Ближе к другому берегу льдины опять стали гуще, плотнее, прибиты одна к другой. Бежать по ним сделалось совсем легко. Перепрыгнув кромку воды, оказался на земле совсем рядом с огромным дубом. В изнеможении присел под шишкастым шершавым стволом, прислонился к нему щекой. Судорожно всхлипывал. С лица, из-под волос, стекал, смешиваясь с редкими слезами, пот.

На том берегу к реке тащили лодку. Люди кричали, взмахивали руками. «Деловые какие, – подумал Виталий о тех, кто пытался поставить на воду лодку. – Вас разотрёт вместе с вашей гнилой лодкой. Чего уж вы так, ну, отдохну вот маленько и снова побегу. Не суетитесь вы там».

Он теперь только почувствовал, как устал. Он отдохнул бы с полчасика под дубом, но стал опасаться за людей и лодку. «Ничего, – погладил он ствол дуба, – придётся трогаться в обратный путь. Я к тебе летом приплывать буду».

Того задора, с каким бежал он к дубу, уже не было, а без него, без задора, бежать назад было многократно тяжелее. И всё же на середине реки, почувствовав опасность, вновь сумел напрячься, собраться в единый упругий комок и прыгать, прыгать с льдины на льдину.

Он пробегал мимо лодки, в которой сидели трое мужиков. Один из них замахнулся веслом:

– У-у-у, бес!

Виталий ожёг его таким взглядом, от которого мужик осел и больше не проронил ни слова.

На берегу его обступили. Ругали. Совестили. Тут же стоял отец, он только что прибежал. Отец растерянно глядел на сына, глуповато улыбался, повторял:

– Ну, Виталий… Ну, сынок мой… Как же ты это додумался?