Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

Бабушка моя совсем не умела читать. Тогда и я ещё не читал, а только прикидывал и сомневался, глядя, как пестрит газета большими и малыми буквами: «Это разве запомнишь всё?»

Всех, кто умел читать, пусть с трудом, пусть по два раза одно слово, сначала по слогам, потом полностью, считал я умнее тех, кто не умеет читать, раз в сто. Конечно, кроме моей бабушки. Пусть она не умела читать, но уж говорить она умела. Не зря же её звали уличным прокурором.

После обеда я садился у примороженного окна и долго дышал в одно место, пока не получался голубенький продых величиной с денежку. Через него я высматривал почтальона. В сером шинельном пиджаке, в таких же серых растоптанных валенках, почтальон Кузьма Солдатов казался мне огромным, сердитым, таинственным. Он пыхал цигаркой, и потому, как из его носа валил дым и пар, я определял – холодно на улице или не очень. Иной раз почтальону выговаривала моя бабушка, когда они встречались возле дома:

– Кузьма, ты не иначе как сожгёшь кого-нибудь. Что тебя за ставляет так смолить-то? Ты погляди на свой пиньжак! Опять чуть не наскрозь пропалил!

Дед Кузьма не обижался:

– Вот ты баба будто и умная, а скажешь, как смажешь. Вы сами помене золу с угольями под плетень сыпьте. От своей руки по миру пойдёте. А пиньжак-то что ж – зайду к какой ни того солдатке, чай, застябает. Почитай, всё село в солдатках ходит. Ай уж старому служивому не пособит никто? Вот хотя б ты!

Бабушка добрела:

– Ты прав. В любое время милости просим. А всё же поостерегайся. До греха-то недолго, весь порядок в одночасье изведёшь.

А ещё мне казалось, что почтальону не под силу становится носить свои усы, от которых голова его перевешивалась книзу, и он горбился.

 

Без письма почтальон в избу не заходил: оставлял газету на крыльце и шумел:

– Хозяйка! Газета!

Я выжидал, пока он уйдёт подальше и в момент выскакивал на крыльцо, хватал газету, холодную и гладкую, и влетал в избу:

– Бес тя носит! – ругалась бабушка. – Чево босой-то вылётываешь! Ай обуться неколи? Давно не дохал, что ль? Марш на печь!

– А ты, бабань? – юлил я.

– Дай пол домести.

Бабушка замахивала пол прутяным веником, а я сидел на печке и дожидался её. Без бабушки я ещё не умел разглядывать картинки и газету клал на тёплые кирпичи, чтобы она согрелась. Наконец бабушка дометала пол, ставила веник в угол, поправляла платок на голове, глядела из-под ладони на ходики.

– Мамка-то твоя опять поздно вернётся. Ныне уехали всем звеном ямы засыпать. Мороз-то вон как давит. Не ровён час, прихватит, тогда беды не оберёшься – чем землю-то обсеменять?.. Прямо наказание эти холода, что те из пропасти открылся мороз-то.

И лезла ко мне, а я ей помогал. Ложились мы рядышком головой к свету, и начиналось самое интересное за весь день – читать газету по картинкам. И читали её примерно так.

– Бабань, это правда? – указывал я на буквы, будто ровно выдолбленные в земле по белому снежному полю. – Да, бабань?

– А то чево ж! Она и есть. Видишь, первая буква – это пы. Она как ворота открытые: заходи, не сумлевайся, И внизу вон буквы какие ясные да ядрёные. Не иначе как важное сообщают. Жалкую вот, прочитать ни ты, ни я не могём. На тот год отведу тебя в школу, тогда нам с тобой плёвое дело будет разузнать, что к чему тут прописано. А то как два пенька: глядим, а смыслу от этого глядения ни на грош не имеем. Только по картинкам и могём ещё судить да рядить. Видишь, мужик какой подбористый сидит? И снят-то как чисто. Кто бы эт такой мог быть?

– Наш, наверно, – определял я. Бабушка смеялась:

– Ищще б не наш? Чужого-то кто ж на перёд посадит, Пусть, может, и другой какой державы, а уж наш, то наш. И умён, по всем видам, и степенный. Видишь, лоб-то какой крутой да бугристый? В таком лбу и мысли-то должны быть крутые да дельные. Вылитый Сидор-пчеловод. Только помоложе малость. Вот теперь какая-нибудь мать глядит и не наглядится на такого сынка, радуется, сердешная, не нарадуется!.. А сбоку поглядеть – на другова; ликом резко пошибает. Приезжал к нам в колхоз ишще перед самой войной доклад делать. Как начал ораторствовать, так наших мужиков как подменили. То всё – а чаво, а чаво! – а то как в рот воды набрали, никто не шукнул. Крепко говорил. По сей день всё до слова помню. Вот оратор был! Жив ли теперь, ай тоже сгинул? А может, и он самый сидит. Теперь определишь что ль? Семь лет минуло, да каких...

 

Газету развернули.

– А тут что? Вроде какое-то производство. Не ткацкое ли? Вон будто и веретёны обозначены.

Я посмотрел сначала на картинку, а потом в угол на плечико печное, где лежала кудель и воткнутые в неё два веретена.

– А там такие ж, бабань, веретёны, как твои?

– Если к примеру взять, то такие. А по-настоящему – то другие. Там не рукой ведь крутят – машиной. Поэтому и веретёны должны быть под машину сделаны, а не под руку. Ситчик теперь погонят. Всякого наделают. Девкам – цветастого, бабам – поднебесного. Нам, старым, хорошо б однотонного. Можно, чтоб в горошек по тёмному полю или в крапинку.

– А нам? – спрашиваю я.

– И вас не обойдут. Вам наделают с жавороночкам и, а может, со стрижами. Всему своё время. Я теперь, к примеру, не одену кофту цветастую да с птичками. А тебе оно кстати. Ты лёгонький. Знаешь, летать как будешь, пятков не видать будет...

– А вот и трактор. Кажись, новый. С кабинкой, бабань...

– Надысь кум Степан говорил, что теперь все с кабинками будут делать. На таких нашим мужикам любо будет работать. Жалко, отец твой не дожил, порадовался бы. А трактора-то уж любил – аж глядеть жутко было! Бывало, поломка какая, так высохнет весь, а от трактора ни шагу. Приду к нему: Ванька ты, Ванька, погляди, чего с собой наделал. Поешь ты хоть по-людски, что ж ты так казнишься? И меня этим всю исказнил. А он зубы оскалит и сует мне ключ здоровенный. «Ты, мам, не казнийся, а лучше подержи вот тут». А сам под трактор юркнет – и пошёл мной оттуда командовать: то тот болт ему держи, то этот. А как заведётся трактор-то – он аж вприсядку пойдёт возле него. Веселый-то был… А мне шумит: «Садись, кружочек дадим!» И садилась, грешница. Люблю, когда землю пашут. Как запахнет землёй-то разогретой, аж плакать, сама не знаю с чего, хочется. Хорошо так… Эх, Ванька ты, Ванька...

И после этого бабушка долго не говорила. И я лежал молча. Только про себя думал, как я вырасту и как стану пахать землю, и бабушку посажу рядом с собой, чтоб она знала, что я в отца удался...

 

И я вырос. И как-то всё некогда было читать бабушке, что пишут в газетах. Всё откладывал на завтра, всё спешил другие дела переделать. А бабушка-то, оказалось, не вечная. Тут и я остановился, как ушибся обо что-то невидимое, но больное: «Да как же я! Да что же я!..»

Каждый вечер, вынимая из ящика почту, предчувствую, как сейчас узнаю что-то новое, интересное. Свежий газетный запах переносит меня в ту далёкую безоблачность, когда я постигал бабушкину грамоту.