Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

Мне было лет двенадцать от роду, когда я увидел то, что увидел, и что до сих пор не могу забыть. А увидел я себя, самого себя, и притом в незнакомых мне людях...

Муж моей тёти заехал к нам отдохнуть и подкормить лошадь. Он вёз доски из лесного посёлка, и с рассветом должен был ехать дальше, домой, километров в двадцати от нас. Я поохотился поехать с ним, повидаться со своими двоюродными, пожить у них, сколько захочется.

Выехали мы на заре. Я сидел верхом на досках и оглядывал ровную во все стороны окрестность, медленно двигающиеся навстречу и проплывающие мимо поля. Дядя Миша изредка понукал лошадь и расспрашивал меня, как я учусь, кем собираюсь стать, хорошо ли мне живётся без отца.

Так мы ехали долго. Останавливались у воды, поили лошадь. Преодолев затяжной подъём, давали лошади передохнуть.

Солнце поднялось высоко, стало жарко. А из полей изредка набегал лёгкий освежающий ветерок. Звенели жаворонки из необъятной сини. Они были словно привязанные к небу.

 

За полдень мы прибыли на место. Меня обняла тётя Маруся, всплакнула надо мной, по её пониманию, сиротинушкой. И отпустила ребят своих со мной. Они были рады-радёшеньки, так как пололи просо до полудня и порядком им это занятие надоело.

И мы – Валька, Сашка и Верка – полетели к озеру, а там, бултыхаясь, показывали, кто на что горазд.

День прошёл незаметно. Второй – кое-как. А на третий я уже затосковал по дому. И, не придумав ничего иного, сказался больным. Но лучше бы я не придумывал этого. Тётка заохала, запричитала, стала у меня выспрашивать, где, что и как болит. Ребята пытались развеселить меня, рассказывали смешные истории, отчего сами хохотали, а мне хотелось заплакать. Всё, никаких гвоздей, домой! Во что бы то ни стало!

Дядя Миша понял мою хворь, шепнул мне:

– Потерпи. Завтра праздник. Троица. Престол у нас. А после праздника я тебе помогу уехать домой.

Ну, это ещё терпимо, подумал я, сразу же после праздника ноги в руки и домой. Да что там говорить! Во-первых, ребятишки, свои, друзья, на речке теперь обитают. Во-вторых, Пальма ощенилась, пять штук у неё рыженьких сосунков. Мало ли что без меня с ними может случиться.

 

На следующий день в общем веселье и сутолоке время проходило незаметно, и я немного повеселел, забылся, домой уже не так сильно тянуло.

К полудню на поляне, которая начиналась сразу же перед домом тёти и тянулась до самого леса, стали собираться цветасто одетые люди. Ребятишки, молодые парни и девчата, мужчины и женщины, старики и старухи – наверное, все, кто был в селе, высыпали на поляну. Весёлые, говорливые, многие заметно подвыпившие, окружили высоченные качели, которые почему-то назывались релями. На толстых верёвках, свисающих с перекладины, лежала доска метров трех в длину. Над доской к веревкам была привязана жердинка – это чтобы держаться за неё. На доску садились сразу человек шесть, и среди них – гармонист. А на края доски становились в рост парни и раскачивали её. Им вначале помогали стоящие внизу, дёргая за две верёвки, свисающие с доски. Когда же качели набирали ход, то верёвки отпускали, и они летали вслед за качелями. А ребята, приседая, все выше и выше поднимали качели. Шелестели, развевались юбки на девчонках. Гармонист играл, подлаживаясь под ход качелей.

И на поляне играли гармошки. Возле каждой собирался круг. Слышались ребячьи и девчоночьи частушки. И пели. И плясали.

Праздник был в самом разгаре.

День стоял светлый, чистый, с ветерком, который играл цветными лентами на девичьих головах.

Двоюродные мои подбегали ко мне, восторженно спрашивали меня:

– Весело?

– Весело, – отвечал я. И лучше бы они меня не спрашивали. Это сразу напоминало мне о доме.

 

Вдруг я почувствовал какое-то изменение в поведении веселящихся. То они были радостные, говорливые, смешливые, звонкие, а то будто тучка на них набежала, как-то поутихли они.

Что такое? Что случилось? Я вглядывался в лица людей и не мог понять, что же произошло.

И увидел: сколько на поляне было глаз – все они начали смотреть в одну сторону. Что они там увидели? Я выбрался из толпы и увидел то, от чего толпа утихла.

По поляне к лесу уходили двое. Казалось, они были одни на всей этой огромной поляне. Он – в кепке набок, в белой рубашке, в накинутой на плечи кожаной куртке, в черных брюках, заправленных в хромовые блестящие сапоги, высокий, но явно ловкий, подбористый. Она – ростом чуть ниже его, в розовом широком платье, чёрные с блеском густые волосы перехвачены алой лентой. Она шла чуть с наклоном вперед, просунув свою левую руку под его правую. Казалось, что её клонят (лучше: сгибают, пригибают?) все глаза, глядящие на них. Она словно хотела поскорее уйти с глаз долой, а он, наоборот, шёл легко, не торопясь, но был напряжён, насторожён.

Меня охватило неясное волнение. Мне показалось, что с этими двоими, несказанно красивыми, сейчас должно произойти что-то ужасное, непоправимое, то, что сломает их, свалит с ног, перепачкает в земле. Мне даже показалось, что сейчас вот им в спины грянет выстрел, и они упадут, забьются на земле. Мне стало боязно и тоскливо за них, как за себя. Казалось, – это я иду по поляне, один, всеми судимый, и толпа смотрит на меня, а в толпе кто-то изготовился метнуть в меня камень. А я иду и иду наперекор всем и всему, что меня ожидает. Мне виделось, что со мной было когда-то именно так же вот, как с этими парнем и девушкой. Было... Было...

 

Как же я в ту минуту любил тех двоих, любил сильнее, чем самого себя! И ненавидел толпу до потемнения в глазах. Мне вдруг захотелось сделать что-то из рук вон отчаянное, дерзкое. Меня трясло. По лбу скатывался пот. И я всхлипнул от какого-то необъяснимого бессилия. Рядом я услышал тихие слова со вздохом:

– Хороши... Знать, греха не ведают. Не видать им добра.

Кто они, чем плохи, какой грех им надо ведать – ничего этого я не знал. Но знал почему-то другое: нет и не будет им греха, и добра у них в жизни много будет – они красивы и независимы.

Они – это опять же я.

Они уходили всё дальше к лесу, а толпа начинала оживать, веселиться.

«Они победили», – всё пело во мне. Я пританцовывал от радости. Я задыхался от непонятного мне дикого веселья.

На месте мне не стоялось. Я побежал к дому тёти. Присел на брёвна возле амбара. Посидел, успокоился и вдруг решил:

«Домой, домой!»

Если бы мне часа два назад сказали, что я один побегу домой – не поверил бы. Один. Через два села. Время – к вечеру...

Но тут решился, как-то весело, отважно – домой!..

Поплевав зачем-то в ладони и растерев их досуха, придержал воздух в груди, выровнял дыхание, побежал тропкой между огородами в низа. Сбежал, перепрыгнул через ручей, вымахнул на бугор, оттуда оглядел все село, поляну с летающими качелями, пёструю толпу, поглядел в сторону леса, куда ушли те двое, их не было видно, поверил, что они теперь в безопасности, и подался домой.

На село, на праздник я уже больше не оглядывался, я был в обиде на всех за тех двоих, красивых и гордых.

 

Много лет минуло с того дня. А он памятен мне во всех тонах и оттенках. Я постоянно вижу тех двоих, которые шли вместе наперекор толпе.

Вижу их, а чувствую себя. Будто это я был сразу и им, и ею. Во мне живут и его, и её чувства, с которыми они, не таясь, уходили от толпы.