Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

Сам на себя не мог нарадоваться Семён-усан. «Удачливый я мужик, что там ни говори! Как-то у меня всё выходит по-людски. А всё оттого, что не жадничаю. Детей положено иметь – нате вам пятерых, радуйтесь. Работать надо? Пожалуйста! Так-то вот оно! А в свободное время почему не подработать? Есть излишки – не пропадать же им! Взял да продал. Не великие деньги, а всё деткам радость».

Лук и редиску он распродал на рынке в областном центре часа за два или, как говорят торговки, в одночасье. Правда, пустил дешевле, да что уж об этом! Пускай едят! Им тоже надо! Из пучёчка-то не много наешься! Это тебе не вольная на огороде.

Он недолюбливал торговлю, не стремился на базар, а тут пришлось: Ариша, жена, задумала постираться-поприбираться, а день зря проводить тоже не с руки, нечего прохлаждаться.

Три бабы, соседки, с которыми Семён-усан приехал на рынок, как нарочно подобранная троица – Надежда, Вера и Любовь, – только фыркнули, когда он вытряс пустые мешки: «Ох и задаст она тебе, Арина-то!»

– Та бросьте вы, бабы! – крутнул усы. – Я похожу малость, а к поезду как штык буду...

– Гляди, не обмишулься! Мой намедни тоже походил малость! Да на другой день только заявился... – понапутствовала вслед Семёну Любовь. Надежда с Верой поддержали ее. Семён, не слушая их, удалился.

 

Семён обошёл все железо-скобяные магазины, которые он уважал за немноголюдность и за их непроходящий запах, так всегда волновавший его. Запах краски, гвоздей и еще чего-то знакомого, родного, похожего на запах дёгтя, которого в магазинах теперь и след простыл, как будто какую завесу раздвигал в памяти, позволял вспомнить и увидеть вновь давно ушедшее, почти забытое. Дом строил. На каждую досочку, на каждую тесинку чуть не молился. Дорогие они для степного края. Поэтому каждую гладил, как дар великий. До сих пор помнит всё до сучёчка в них, все до зазубринки самой малой...

В продуктовых магазинах Сёмен внимательно исследовал витрины.

«И чего люди скулят? Макароны. Лапша всякая. Сахар. Масло. Молоко. Хоть огрузись. Птичьего только не достаёт! Ну, эт вы бросьте. Эт вы зря волыните. Мясца скудновато? А кто ж его выходит-то? За ним потопать надо, за телёнком-то, за поросёнком-то! А где вы? Вот она почему не стреляет-то, не заряженная она. Голодновато, говорите! А двери в автобусах всё шире делают. Это для изголодавшихся, что ли? Нет, братаны! Роптать тут нечего. Сыты, обуты, одеты. Праздника-то ни одного не стали пропускать. Что советский, что старинный – молотим ногами. Голодный, опять же, не замолотишь. Нет...»

И оттого, что вот он, Семён-усан, сыт тем, что имеет, что не жаловался и не жалуется на жизнь, а жил и живёт, рано поднимаясь с постели и поздно ложась в неё, от всего этого он чувствовал себя широко и свободно.

 

В палаточке перед самым вокзалом он сунул в карман бутылку вина. За лёгкость, с какой оно пьётся, и за скромную цену уважал это вино, при случае говорил: «Это нашенская. Степенная».

Трезвый, как стёклышко, Семён нашел своих попутчиц.

Надежда, Вера и Любовь жевали горячие пирожки с печёнкой на лавочке у станционной оградки.

Как когда-то в молодости, Семён втесался в серединку, между Надеждой и Верой, приобнял их.

– Ишь, ты, раздухарился, ухарь-купец! Всё не забывает! Поди уж...

– Бабы! Ни гу-гу. Про поди уж – молчок. Тяпнете? А? По грамулечке, а?

– А че ж...

– Грешить, так грешить...

Любовь выудила из сумки стакашок, подала его Семёну.

– Ух, сладкая... Вся в Сеню... – пошутили Надежда и Вера.

Любовь же, принимая вино, не удержалась, подковырнула:

– С удачной торговлей вас, Семён Лексеевич.

Семен знал её характер, знал, что она недовольна тем, что он сбил цену на лук и редиску, пока разматывал свой товар:

– Вали, вали. Не разговаривай! На червонце и ты далеко не укатишься.

– Как знать, как знать, – сделала особо умный вид Любовь.

Закусив теми же пирожками с печёнкой, Надежда, Вера и Любовь принялись анализировать любовные дела молодого агронома, который, как оказалось, ходил сразу с двумя: с библиотекаршей и с медичкой. Какая из них возьмёт верх, сказать трудно. Обе – оторви и брось.

 

Семён вспомнил о билетах.

– Сядь! – остановили его женщины. – Ноне Нюра едет кондукторшей – не впервой, чай...

Семёну не понравилась их затея, не стоит рисковать по пустякам. Но его остановило то, что их, во-первых, трое, и спорить с ними бесполезно, а во-вторых, вино возбудило в нём его мужское достоинство, трусом не хотелось показаться. Что с них взять? И тут выжимают! А не послушайся он их, отделись, так домой приедут и все глаза Арише протрут своими языками. Это уж как пить дать. Вон она, Любовь-то, сейчас уже волчихой обиженной поглядывает на него. А дома обязательно отомстит:

«Твой-то, да твой-то, – начнёт поливать. – И неспособный! И некчемный! Такому только дома сидеть да цыплят сторожить».

Представил всё это Семён и махнул рукой: «Авось...»

 

Поезд бежал, казалось Семёну, резвее, чем утром.

Облокотившись о столик, он только успевал сообщать женщинам станции, на которых, как наткнувшись на что, останавливался «рабочий». Молодая зелень молодых берёзок между станциями мягко струилась перед глазами, размягчая и без того мягкую его душу.

И он почти совсем про себя напевал: «Светит солнышко На небе ясное, Россия вольная, Страна прекрасная».

Хотелось громче. Но куда там! Вот они сидят! Приедут, всю душу вытравят:

«Усан-то, торговать не наторговал, а всю дорогу «светит солнышко» орал».

 

– Билеты! Приготовьте билеты! – больно воткнулся в сердце Семёна мужской голос.

Отпрянув от окна, вытаращил глаза на соседок.

– Сиди! Не твоего ума дело! – открыто потешаясь над Семёном, переглянулись женщины. – Вот наказанье, эти мужики. Хуже баб всяких...

«Эх! – замаялся Семён. – Хоть бы под лавку!..»

Моложавый ревизор, до розового чистый, в съехавшей на самое ухо фуражке, остановился в проходе. Сзади ревизора стояла грудастая, усадистая проводница. «Нюра», – понял Семён и маета будто отпустила его.

Но проводница, двинув плечами, дала понять женщинам, что всё зависящее от неё сделано, но...

– А вы, граждане! Билетики ваши! – понавис ревизор над сидящими.

Любовь преобразилась вмиг. Незаметным движением рук она перекосила на себе платок по-старушечьи, затрясла плечами, головой, сгорбилась перед ревизором.

Семён даже удивиться не успел её преображению.

– Ково везём-то! Ково-о-о? – заблагостила Любовь. Перешла на полушёпот, полуподвыв. – Убогова! Самова что ни на есть. Не в здравом уме он у нас! Насилу посадили-и-и! Прости нас, Христа ради! Сжалься над сирыми!

«Твою мать! – ухнуло всё в Семёне. – Что она, курва, вытворяет!»

На его лице, в котором враз не осталось ни кровинки, позеленели рыжинки. Глаза ворочались ошалело. Усы пopxaли, как стрижиные крылья перед посадкой.

Фуражка сама собой села ровно на голове ревизора.

Семён хотел пригаркнуть на Любовь, крикнуть: «Да пошли ты её...»

Он хотел объяснить ревизору всё, как есть. Но только какой-то клёкот вырвался из его взбесившейся груди.

Неотрывно, как загипнотизированный, глядя в глаза Семёну, ревизор попятился по проходу:

– Ну... Вы... Глядите за ним! Буйный, видно. Глядите!

– Ой, буйный! Сладу нет! – уже играл Любовин голос...

 

И вот Любовь, как ни в чем не бывало, села на свое место перевязывая платок:

– Фу, господи... Пронесло! Незнамый какой-то!

Только глаза её не останавливались на Семёне: бегали, бегали.

Семён остервенело крутнулся на месте:

– Падлы! Падлы лохмобокие! За рупь продали!

– Ты чего, чего! Едешь и ехай себе! Скажи спасибо... – начала увещевать Семёна Вера, сидящая с ним бок о бок, но тут же вскочила на ноги:

– Свят, свят, свят! Да он и на самом деле не в своём...

Последней за подругами рванулась Любовь.

Семён что есть силы размахнулся ногой, собираясь на прощанье дать ей хорошего пинка. На счастье Любови поезд опять как наткнулся на что-то, пинок пришёлся по лавке. Крышка полуоткрылась, будто глотнула воздуху, и оглушительно, сухо хлопнула.

Сумка с мешками всё же догнала Любовь, прибавила ей прыти.

От боли в ноге Семён опустился на лавку. Внутри у него всё клокотало. Хотелось плакать и драться. Ну, совсем как в детстве. Он ненавидел всех сразу: и себя, и соседок, и ревизора, и всю эту редиску вместе с луком...

– А, твою мать! Шумашедшим объявили! За червонец!

От станции к селу шли разными дорогами.

Семён прихрамывал. Он знал – это ещё не конец истории. Это только начало. Ох и разрисуют они его по селу...