Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

 

Андрею удалось выкроить время от командировки и он, не раздумывая, погнал свою «шаланду» на родину, к деду, к родным своим углам. Машина без груза бежала легко, вроде бы даже радостно, соответствуя настроению хозяина.

«Отроги пошли... Скоро теперь», – вглядывался Андрей в местность, прилегающую к дороге. Преодолев затяжной подъём, дорога пошла плоскогорьем, с которого открывался захватывающий дух простор. Вдали размашистые бугры переходили один в другой, скрывались за горизонтом. Они будто в меховые зелёные шубы оделись в молодые сосновые леса.

Ехал Андрей без предупреждения. Да и как предупредишь, если у деда никакой связи с миром нет, кроме почты в соседнем селе?

 

К дедову дому он подъехал, когда уже порядочно сгустились сумерки. Наружная дверь была открыта. Поймав ручку избяной двери, отметил: память есть память, шарить, искать не надо.

Андрей любил вот этот миг, миг вступления на порог родного дома, когда тебя не ждут, не знают, что ты пришёл и вот уже на пороге.

Дед стоял на коленях перед топкой печки. Шапка на нем съехала на затылок. Он разводил в печи огонь.

– Колдуем? – нарочито громко спросил Андрей.

– Иэ-х-х! – сунулся глубже в топку дед. Его будто подтолкнули в спину. Но тут же проворно вскочил на ноги. – Што б тебя... Андруха! Ты ли это! А пужаешь-то накой?

Потерев ладони о штаны, дед полез к Андрею целоваться.

– Ну, здравствуй, батя, вот и я. А ты вроде бы пугливый сделался. Что, заячья кровь появилась?

– Да будя тебе, какая-то заячья... на тебя сзади шумнуть – не дрогнешь, што ль?.. И откель тебя только поднесло? Мне подумалось – Митя Фокин приехал. Он частенько домой заскакивает, пока дорога есть. Зимой перекроют снега – к нам не сунешься. А как дверь-то дохнула да гаркнул ты, а мне показалось – Фомич дуркует. Хотел уж пугнуть его. А тут ты. Эх, Андрюха...

– Ты что, батя, что? Никак всплакнуть собрался?

– Да... – Дед отмахнулся, а Андрей вдруг увидел, как постарел он. Голова усохла, была будто посыпана короткими седыми волосами. Появилась стариковская сутулость, суетливость.

 

Андрей сходил к машине и принёс сумку с провиантом.

– Не то, не то всё, – сказал дед, поглядев на колбасу, на консервы. – Я сейчас мельком к Фомичихе сбегаю, она на стол нам соберёт живо. Свойское соберет. Мать-то, видишь, как подрезала меня. Опередила. Будь она при мне, то мне износу не было бы. А так-то што... Скорбь одна. Ты ко мне опять на ночку? Што так? Погостил бы.

Андрей обнял деда за плечи, усадил на сундук.

– Давай для начала покурим. А потом уж за стол примемся. Ты угадал, на ночку я всего. Крюк в полтыщи вёрст сделал вот, чтобы погостить у тебя. И это еле выкроил. Работа. Куда ж денешься?

Они курили, будто соревнуясь.

– А хочешь, бать, поехали ко мне, – предложил Андрей.

– Может так статься, что и к тебе приеду. А пока – нет. Ползком буду ползать, а из своего угла никуда. Да и сын-то, Андрей, неподалёку живет. Баба ему удалась добрая, работящая. Живут крепко. Тоже к себе зовут. Но нет. Пока не пойду со двора. Ты и сам-то ещё гол-сокол. А зовёшь к себе. Жениться-то когда будешь?

– Не раньше, не позже – в самый раз женюсь. Квартирку купил, обставил. Так что не сомневайся, случаем чего – ко мне. И заживём с тобой на все сто.

– Ладно, – поднялся дед. – Ночка так ночка. Вся наша будет. Пойду к Фомичихе, а ты посиди, отдохни.

Дед одел фуфайку, сапоги и вышел за дверь.

Андрей прошёл в зал, включил свет и долго разглядывал фотографии семейные, помещённые в самодельные рамки и развешанные по всей передней стене.

Много тут было Угловых. Род большой. У деда пять братьев да три сестры. У бабушки и того больше. Она и деревня-то называется – Углы. Многих война выкосила. Но многие и живы, и живут чуть ли не во всех уголках России. Не мила стала многим Угловым своя деревня, свои Углы. Почему так произошло? Почему же не жить всем на своей земле, в своих Углах? Да кто ж сегодня ответит на это!

 

Дед явился с большим решетом, прикрытым белым полотенцем.

Оборотистая бабка Катерина – Фомичиха – наснимала стопку блинов, нарезала доброй ветчины, холодца, посыпав его щедро тёртым хреном, чашку сметаны.

– А Фомич с бабкой Катериной что же? – спросил Андрей.

– Фомич-то? Да какой там. Катерина обратала и ни в какую. Сколько ни звал – нет и нет, и не уговаривай. Боится.

– Чего боится?

– Да поцапались мы с Фомичом третьего дня. И как это вышло между нами – сам удивляюсь. Вроде бы не к чему уже. Не молоденькие. Пенсию получили, и вроде бы с малого началось, а взыграло вон куда – подрались.

– До кулаков? – удивился весело Андрей.

– Да какие они кулаки-то ныне у нас? Так, цеплялись друг за друга. Да вот рубахи-то порвали. Давай, придвигайся к столу.

Андрей и дед сели напротив. Дед разлил в стаканы водку.

– Третий-то зачем? – спросил Андрей.

А это для неё, для моей. Поставь на угол и положи ломоть хлеба сверху. Не уважала покойница выпивки, но так уж заведено – стакан для неё. Сам когда себе налью и тут же для нее ставлю. И будто она со мной рядом сидит. Душами разговариваем и не наговоримся никак. Я всё ей расскажу-обскажу, чтоб знала, как я тут управляюсь с собой. А как она там – не знаю. И она не говорит мне об этом. А всё о делах наших земных ведём с ней беседу.

 

Закусывая, Андрей продолжил разговор о Фомиче:

– Так из-за чего ж вы поцапались? Уж не Катерину ли делили?

– Дурак, – отрезал дед. – Как есть дурак. Чего пустое мелешь?

– Да так я, к слову, – заоправдывался Андрей. – Как обычно среди мужиков. Не обижайся.

– Тут иное дело, Андрюха. Я за них за обоих в любой час головы не пожалею. А с Фомичом какими по молодости купырями были, такими и по сей день остались. Помнишь, чай, у нас и до кулаков доходило. А все оттого, что уважали очень уж друг друга. Всё следили друг за другом с тем, чтобы каждый лучше был, чем есть. Потому и... Силушка поигрывала. А случись, бывало, затронут кого из нас, так оба, плечо к плечу идём, кулаками помахиваем. Далеко нас знали. И не затрагивали. А теперь от бессилья то же самое. Не прощаем друг другу. Гляну на него иной раз, и за сердце возьмёт: что ж ты, такой-растакой, поддаёшься-то? А он на меня так же глядит. Вот и сразимся.

Да мы не всегда так. Мы ладим. Песни возьмёмся петь – молодыми делаемся.

– О Разине всё поёте? Помню эту вашу коренную-то.

– И о Разине... О нём как не петь? С малых лет в нас он. Ещё от прадеда моего. И што интересно – в малые мои годы казался он мне отцом моим, погибшим на войне, на финской. В года я вошёл, а Разин мне как друг-товарищ самый разблизкий, как брат родной мой. Теперь вот сыном видится. И всё-то он в одном возрасте. Я то малый, то взрослый, то старик, а он – в одном возрасте. Лет тридцати. Угловатый. В красной рубахе. Плечи и грудь бугрятся. Скажет слово – как отрежет. А в походке да в глазах отчаянность невиданная.

А Андрею вдруг вспомнилось, как дед проверял его. Лет семнадцать было Андрею. Приехал к деду, а дед на мельницу засобирался. Зерно получил, помолоть надо. Приехали на мельницу на лошадке. И всё бы ничего, но дед вдруг заспорил с мужиками из-за очереди. Мужиков четверо, а дед один. Шумнул – «Андрюха, сзади прикрой!» У Андрея дрожь под коленками. Во рту пересохло. Не помнит, как первого попавшегося под руки через мешки бросил. За первым – второго. И в голове прояснилось. Как-то возвысился весь. А его тоже не милуют, суют под бока кулаками чувствительно.

Когда же с мельницы ехали, дед признался:

– Шутка была. С мужиками переморгнулся я – внука испытать надо бы. Вот и испытали. Так все Угловы делали, молодых проверяли. А ты наш, неуступчивый. Вон как кидал их.

 

Отужинали. И Андрей спросил:

– Споём, что ли?

– Не позабыл? – встрепенулся дед. – Я-то завсегда с великой радостью.

Склонив голову, помолчав, дед запел:

 

Словно море в час прибоя
Площадь красная шумит.
Высоко перед толпою
Плаха чёрная стоит.

 

Андрей подхватил. И два Углова запели, приноравливаясь голосом к голосу.

 

Светит солнце золотое
На кремлёвские зубцы.
Вкруг помоста тесным строем
Становилися стрельцы.

 

Дед поднялся с места, обошёл стол, сел рядом с внуком, обхватил его рукой за плечи, привлёк к себе.

 

Вдруг народ заволновался
И дорогу все дают,
А к высокому помосту
Стеньку Разина ведут.

 

То ли капля пота, то ли слезинка покатилась, виляя по морщинам у деда.

 

С головы казацкой сбриты
Кудри черные, как смоль.
Он глядит на всех открыто,
Позабыв про пыток боль.
Он народу поклонился,
Помолился на собор,
И палач в рубахе красной
Высоко занес топор.
– Не страшны топор и плаха,
Та обида мне горька,
Что не силой, а изменой
Голова моя взята.
Ты прости, народ крещёный.
Ты прости меня, Москва.
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.

 

Кончили петь и долго сидели молча. Не глядя друг на друга, курили.

Наконец Андрей спросил:

– А скажи-ка, батя, почему на Руси про Разина опять запели? В книгах заговорили? А?

– Иль заговорили!? – не привстал, взлетел дед. – То-то же оно. Проснётся народ. И он, Степан Тимофеич, не замедлит явиться. Это, Андруха, ты в пору такую зашёл, что прислушиваться стал.

Про него не переставали петь, говорить, писать. А всё потому, что Русь взяла и как есть вся в нём повторилась. Или он в ней – это как поглядеть. Видишь как, Степан – это степь и степь. Разин – это что, сражение, сразимся. Вот ведь как оно.

Я как в Москву попал, так битый полдень простоял там, на Лобном месте, где казнили-то его. На соборы гляжу, на Кремль, и всё будто в яви вижу. И такое я там понял, чего и объяснить словами-то невозможно. Не выразишь, а в душе полным-полно. Живёт в душе. Вот как.

Пели два Угловых до петухов.

– Ты, Андрюха, не планируй скоро уезжать-то от меня. Отдохнём хорошенько. Болею я после песен-то этих. Да ладно, чего ж теперь.