Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

Я подошёл к тому месту у озера, где в заводи стоял Семёнычев плотик. Плотик спокойно лежал на воде на противоположной стороне, уткнувшись в берег. Значит, Семёныч здесь, на своём острове. Вон и дымок легонько тянется над ивняками. И запах берёзовых дров доходит с той стороны.

– Семёныч, толкни-ка плотик сюда! – чуть приподнял я голос.

– Ты, Иваныч? – спросил Семёныч, выходя из-за кустов. – Давай, переправляйся.

Заводь была метров десять в поперечнике. Правой стороной от меня уходила в широкое озеро, левой – в заросли камышей и осоки. Так что пеше на остров можно было попасть только здесь, а не справа или слева.

Семёныч оттолкнул от берега плотик, и он, закачавшись на воде, поплыл в мою сторону.

Плотик был немудрён, четыре полутораметровые доски положены на сетки, наполненные пустыми бутылками из-под пива и минералки с закрученными пробками. Бутылки эти с воздухом были пловучей любого дерева, и на досках можно стоять вдвоём, втроём, не замочив обувь.

Поймав плотик, притянув его к берегу, я шагнул на него и оттолкнулся шестом. И поплыл к Семёнычу, с которым не видался с прошлого года, вот с этой же среднеиюньской поры.

Если кто-то на плотике отправлялся от Сёменыча, то, выйдя на берег, отталкивал его шестом, и плотик сам возвращался к хозяину. Если же его всё-таки сносило ветром в сторону, то Семёныч бросал на него «кошку», подтягивал и ставил на место.

Другого пути на остров не было.

Мы приобнялись с Семёнычем, внимательно оглядели друг друга, отметив каждый – не изменился за год прошедший, и пошли к его месту.

 

Ростом Семёныч повыше среднего, суховат, в меру морщинист, в меру сед, можно сказать, полусед.

Он потомственный житель Верейки, когда-то большого, тысяч на пять населения, села. Ныне же в Верейке даже школу пытаются закрыть, учить некого.

После десятилетки Семёныч начал работать в школе, заочно закончил пединститут, и только два года назад ушёл на пенсию, имея в трудовой книжке две записи – принят на работу в Верейскую школу и уволен в связи с уходом на пенсию.

Я же в этой школе отработал три года, жил у Семёныча, вернее, у его матери, Агафьи Николаевны.

Светлая ей память, добрая женщина, вдова, муж погиб на фронте, оставив ей трёх ребятишек, а потому была она необыкновенно трудолюбива и уважительна.

 

Место у воды у Семёныча хорошо обустроено. Удочек нет, закидушек с десяток стоят, привязаны к гибким ивовым прутьям с колокольчиками. Клюнула рыбина – колокольчик тут же отзовётся, известит хозяина.

В середине полянки костерок горит. Рядом с костерком дрова ольховые, берёзовые. Тут же фляга с водой, пара ведёрок, котелок и всё прочее, в чём сготовить кушанье и чем поесть.

Метрах в десяти от воды навес и рядом шалаш. Под навесом стол и вешала для вяленья рыбы, тут же, рядом, коптильня.

– Давно здесь? – спросил я Семёныча.

– Да как полая вода скатила, так сразу же и перебрался на место. В недельку разок схожу в село за продуктишками. Чего ж мне? А то сосед Николай принесёт когда молока или хлеба. Много ль мне надо? Ты как ко мне, надолго?

– Как надоем, так скажешь, – ответил я.

– Мне чего ж, места хватит. Живи. Если комар не выгонит.

– Тебя не выгоняет? – спросил я.

– Меня – нет. Признал. Я – свой. А чужака-то грызёт. Николай вон побудет здесь часок и сбегает, не выдерживает.

Я знал, что такое комар возле озера, возле камышовых зарослей, и потому прихватил с собой всякие натирки и мази, дух которых комар не уважает.

– Отмахнёмся, – пообещал я Семёнычу.

– Ну и добро, коли так.

 

Требовательно звякнул колокольчик. Семёныч напрягся.

– Клюёт, – прошептал я, заволновавшись.

– Примеривается, – ответил Семеныч. – Лещ пошёл на икромёт. Десятка два уже в рассоле.

Колокольчик и раз, и другой, и третий звякнул основательно. Сёменыч впереди, я за ним пошли к закидушкам. Ивовый прут наклонился до самой земли. Колокольчик лежал на земле обеззвученно. Семёныч взялся за толстую лесу, дернул её в сторону, подсёк рыбу и начал вести её к берегу. Рыба шла спокойно. Но метрах в пяти от берега начала бросаться из стороны в сторону, уходила на глубину, поднималась наверх. Это был большой лещ.

Семёныч прекращал выбирать лесу, давал рыбе успокоиться, и вновь вёл её к берегу. Действовал умело, спокойно.

– Удочку бы, – выдохнул я, – гибкая, не дала бы ему сорваться.

– Не сорвётся, – успокоил меня Семёныч. – Подставляй садок.

Я взялся за шест и стал подводить садок под леща. Семёныч аккуратно посадил леща в садок, и я выбрал его на берег. Лещ был внушительных размеров. Приподняв садок, я определил:

– Килограммов пять, не меньше.

– Сбавь немного, – отозвался Семёныч, – три верных будет.

Он отнёс леща к вешалам, захлестнул под жабры верёвочную петлю, повесил на просушку.

Лещ поболтался немного в воздухе и затих.

 

За весь долгий день мы поговорили обо всём и обо всех. И если передавать кому, о чём говорил Семёныч, то получится так:

– Все бы ничего, да вот один я остался. Жена, ты знаешь, три года назад померла. Детей двое, дочь и сын. Дочь на Урале живёт. Как после института уехала туда, так и осталась. Семья. У меня от неё уже правнуков трое. Дорого стало ездить. После похорон матери пока не приезжала. Всё собирается, а не удаётся.

Сын в Прибалтике. Служил там, он полковником ушёл в отставку. Тоже семья. И от него два правнука. Пенсии невеликие у военных. Тоже к отцу съездить накладно. Вот я и один. Огород не держу. Соседу отдал, Николаю. Огород-то мой добрый, с полным поливом, своя скважина. А в селе воды нет. Колхоз как рухнул, так и скважины забросили. Колодцы опять пооткрывали старые. Кто посильней – те свои скважины поделали. Но Николай меня не обижает. По осени и картошки даст на зиму, и капусты, и всех прочих огурцов-помидоров.

Обезлюдело село. Но землю-то обрабатывают. Фермер. У него десяток механизаторов наёмных. Техника сильная. Видишь как, при такой технике десять человек всю землю обрабатывают. Да какие урожаи берут! Одни низа наши гонят на армию огурцы, помидоры, капусту, кабачки, лук и всё другое. На поливе, что ж тут сказать. Бывало, до тысячи человек в колхозе работали, а сейчас у двух фермеров два десятка механизаторов со всем управляются. Приглашают, правда, на уборку овощей. Школьников. Пенсионеров.

Я тут, на острове, за лето и рыбкой запасусь, детям пошлю. И сенца накошу, а как лёд установится, так Николай и вывезет его. У него скотины полный двор. И я, опять же, с молоком да с творогом-сметаной. И пенсию в срок приносят. Невелика, но хватает и остаётся ещё внукам-правнукам на гостинцы. Можно бы жить-то так. Боишься, вот заболеешь, сляжешь, тогда плохо будет. Тогда, если ноги донесут, – к детям. А не хочется обузой быть. Вот такова она, жизнь старого учителя-пенсионера.

 

До вечера мы вытащили десяток лещей. Одни выветривались на вешалах, другие просаливались в рассоле, третьих, которых раньше поймал и засолил Семёныч, начали коптить. Семёныч вешал их в коптильне. Метрах в трёх от коптильни была топка. Дым от топки по трубе уходил в коптильню. Лещей коптили ольховыми дровами. В пламя гореть не давали, заставляли чадить, делать много дыма. Когда лещи приобретали тёмно-золотистый цвет, в коптильню вешали следующих.

После ужина – поллитровки доброй водки и ухи из окуней, которых Семёныч вылавливал специально для ухи – я сидел на берёзовом лежаке неподалёку от воды. В зарослях камышей крякали, плескались утки. Они уже вывели малышню на воду. Играли, учили нырять, охотиться за рыбой. На широкой глади озера взмётывались из воды рыбины, падали в воду, поднимая брызги. На самом закате солнца они выскакивали из воды, и по инерции, стоя на хвосте, пролетали по воде метра три или четыре и снова уходили под воду. Это играл карп.

Ночь медленно опускалась на остров. Да какая она, июньская ночь! Одна заря не догорела, как чуть поодаль от нее занимается новая заря.

После дневной жары сделалось зябко, дрожно даже. Семёныч принёс из шалаша одеяло, накинул мне на плечи со словами:

– Я привычный, а тебе надо утепляться. Враз при таком перепаде температуры простынешь.

Под одеялом, которым я плотно обернулся, стало тепло, уютно.

 

В полночь на небе стояла светлая полная луна. Свету было столько – хоть, как говорят, газету читай. Изредка курлыкали лягушки. Щекотали тишину соловьи. Перекликались коростели в лугах.

На листья легла роса, и они золотисто поблёскивали под луной. Деревья, кустарники светились во всей округе.

Вдруг на бугре кто-то запел. Я стал вслушиваться, определять, где поют. Человек шёл верхом, тропинкой, петляющей в кустарнике. Пел он басовито, хорошо поставленным голосом.

Казалось мне, что человек этот довольно внушительных размеров, коли так басит.

– Кто это может быть? – спросил я Семёныча. – Явно не пьяный, слова всё к ряду выводит.

– Не пьяный, – отозвался Семёныч. – Костя Выжанов. Сосед мой. Избы наши напротив стоят.

– А чего он ночью-то?

– А ему всё равно, что день, что ночь. Правда, днём больше отдыхает, по ночам ходит. Лётчик он. В аварии побывал. Выжил. А умом немного тронулся. Как луна полная, его дома мать не удержит. Ходит и ходит.

– А поёт-то, – вслушивался я, – как оперный певец. Голос поставленный.

– Пел где-то. Наверное, в армейской самодеятельности.

Человек спускался к озеру. Я стал явно слышать слова его песни. Это была ария Ивана Сусанина из одноимённой оперы.

«Ты взойдёшь, моя заря! Взгляну в лицо твоё, последняя заря. Настало время моё! Господь, в нужде моей ты не оставь меня! Горька моя судьба! Ужасная тоска закралась в грудь мою, терзает сердце скорбь... Как страшно тяжело на пытке умирать... Ты придёшь, моя заря! Взгляну в лицо твоё, последний раз взгляну... Настало время моё! В тот горький час! В тот страшный час! Господь, меня ты укрепи, ты укрепи! Мой горький час, мой страшный час, мой смертный час! Ты укрепи меня! Мой смертный, мой смертный час! Ты укрепи меня!»

Нет, что-то нереальное творилось со мной. Слова этой арии, голоса певцов наполняли грудь мою какой-то величественностью, исторической правдой. Великолепно эту арию пели Михайлов, Петров, Нестеренко. Но то в зале, по радио, по телевидению. А здесь, июньской ночью, перед всей этой небесной высотой, над всей этой надземной ширью, было по-особенному тревожно от мощного голоса, который, казалось, наполняет всё пространство до самой круглой, светлой луны. Доходит до самого Бога.

От пения корёжило меня. Пощипывало в носу. Хотелось заплакать.

– Пробирает? – спросил Семёныч.

Я только головой кивнул, не в состоянии вымолвить слово.

– И меня каждый раз пробирает.

 

Певец остановился на берегу. Я подумал: сейчас плотик запросит. Но нет. Вдруг захлюпала вода, и ясно стало, что человек идёт вброд.

– Костя! Да чего же ты? Я бы тебе плотик толкнул, – встретил гостя Семёныч.

– Да какой плотик, шёл-то кустарниками, вымок весь в росе. И полез в воду, она теплее, – басовито говорил гость.

Увидев меня, Костя остановился, спросил:

– Ты не один, Семёныч?

– Как видишь. Приятель из города приехал отдохнуть. Знакомьтесь. Иваныч. Костя.

Мы пожали руки. Костя оказался невысоким, не мощным, но грудь была у него широкая, мне показалось, что шла она колоком сверху вниз.

– А теперь давай-ка переодеваться. Мокрый весь. Вот тебе штаны, телогрейка. Садись к костру, грейся. И чего ты по ночам ходишь? Роса вон какая ядовая... – ворчал Семёныч.

– Да я чего по ночам-то, – пробасил Костя. – Луна. Иду по бугру – и всё к Богу ближе. Всё ближе и ближе...

Петрович налил Косте ухи, дал хлеба. Поставив чашку с уже остывшей ухой на колени, Костя медленно, будто нехотя, поел. Посидел на пеньке, начал клонить головой, вскидывать её и опять клониться.

Семёныч принес из шалаша шубняк, постелил рядом с сидящим Костей, повалил его аккуратно на шубняк.

– Ложись, ложись, сынок, поспи. Видишь как, всё к Богу поближе хочется ему. Мать-то его приказывает мне, чтобы принимал его. Он у меня иной раз и два, и три дня живёт. Голова у него болит. Добрый так-то он. Жена и двое детей в Москве. Но за ним догляд нужен. Вот и отправили к матери. Беда, одним словом...

Я смотрел на лицо Кости. По нему пробегали отблески пламени. И тени, тени метались по его лицу.