Моя мать – Кассандра

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за март 2023:

 

На чтение потребуется 1 час 10 минут | Цитата

 

 

 

 

Похоже, Пантой решил загонять нас до смерти.

Пробежка началась ещё до рассвета. Проклятый грек погнал нас в самую гущу леса, да ещё вручил каждому тяжеленный щит и копьё, слава богам, хоть короткое.

По его команде мы ломанулись сквозь заросли, точно стадо кабанов. Когда бежали вверх по склону, я думал, что ещё шаг – и рухну замертво. Язык высох, как лист на солнцепёке, сердце прыгало прямо в глотке, того и гляди выскочит под ноги.

Ксантос бежал рядом и стонал в голос. Толстяк взмок, пот летел с него, как пена с загнанной лошади.

– Береги дыхание! – крикнул я брату, но тот не услышал.

А я зря крикнул. Горло сжалось, не вздохнуть. Упал на колени и тут же получил в спину мощный удар.

– Бежать! – раздался громовой голос Пантоя.

Ах, чтоб тебя скорпион ужалил в задницу!

Превозмогая боль, я поднялся и побежал. Спина болела так, будто он не кулаком ударил, а мечом саданул.

Только когда добрались до вершины, Пантой разрешил остановиться. Мы рухнули в траву. Учитель прошёлся между нами и кое-кого пнул для острастки. Мне не досталось, и я понимал почему. В нашем отряде я был лучшим. Вот и сейчас оклемался быстрее всех. Ксантос ещё стонал, а я уже мог привстать.

Огляделся – вот и рассвет. Золотой край солнца показался из-за гор. Денёк обещал быть жарким.

– Бежать! – неожиданно завопил Пантой. – Быстро!

Все вскочили как подорванные, схватили щиты и копья и, не желая поставляться под удары, рванули. Но не домой, а дальше – к холму Ате.

Я же говорю, Пантой решил нас загонять до смерти.

Когда я пробегал мимо, он одобрительно хлопнул меня по плечу, и я снова чуть не кувыркнулся лицом в землю. Проклятый учитель! Нужна мне его похвала...

Домой вернулись, когда солнце было в зените, и Трою накрыл привычный полуденный жар. Самое время выкупаться и заползти куда-нибудь в тень. Лежать, болтать с Ксантосом и маленьким Иианни, жевать сливы или виноград и поплёвывать косточками, соревнуясь, кто дальше.

Но как же, с Пантоем только и мечтать об отдыхе. Не успели мы скинуть доспехи, как он устроил жеребьёвку на кулачный бой.

Мне в противники достался Ксантос.

– Слушай, толстый, – тихо сказал я, – давай я по-быстрому врежу тебе пару раз, и пойдём к морю купаться.

– Ага, разбежался! – Братец уже успел отдышаться и был настроен воинственно. – А давай лучше я врежу тебе по-быстрому, а?

Я не успел ответить. Кусты позади зашуршали, и показалась голова Иианни. Он был слишком мал для военной учёбы, всего семь лет. Славный был малыш, мой двоюродный братец!

– Эй, – шёпотом позвал он, – идите сюда. Что я знаю!

– Что ты можешь знать? – спросил Ксантос.

Его я тоже любил, хоть мы с ним и дрались частенько. Вообще, из пятидесяти внуков Приама только мы трое были друзьями, так уж вышло.

Мордаха у Иианни была препотешная, глазёнки вытаращены, а сам так и подпрыгивал, видно, что новость распирала его до ужаса.

– Греки сбежали!

– Ну я же говорил! – Ксантос в восторге ударил меня по плечу. – Я же говорил, что мы победим! А ты что говорил?

Вообще-то, я говорил то же. А вот моя мать…

 

Вам когда-нибудь приходилось стыдиться своей матери?

Мне приходилось.

И часто.

Моя мать, Кассандра, пророчица.

Когда я был маленьким, ну примерно как Иианни сейчас, двоюродная сестра Илиона под страшным секретом рассказала историю превращения матери в ясновидящую. Будто бы давным-давно в мою мать влюбился сам Аполлон, но мама отказалась стать его женой. Тогда Аполлон рассердился и наказал маму. Плюнул в рот и сказал, что её предсказаниям никто и никогда не будет верить.

От большого ума я тут же пересказал услышанное бабке, царице Гекубе. Ох, та и рассвирепела!

Меня выпороли мокрыми розгами, чтобы впредь не повторял всякой ерунды, а Илиону заперли в тёмный чулан – чтоб не смущала умы младших детей. Сестрица, кстати, до сих пор держит на меня зуб. Хотя, подумаешь, делов-то – посидеть недельку на хлебе и воде. Меня лично и на дольше запирали. Но пёс с ней, с этой девчонкой. Есть дела и поважнее. Моя мать, например.

Нет, она хорошая. Любит меня и всё такое. Но иногда на неё находит. Стоит-стоит, а потом как задрожит. Лицо побелеет, руки задвигаются, точно перебирают что-то. И начинает говорить – быстро-быстро, да не своим голосом, а низким, глухим. Честно говоря, жутковато смотреть. Так что я Гекубу понимаю. Царица приставила к матери соглядатаев, и те, чуть что, хватают её под руки и уводят подальше от людских глаз.

Знаете, не очень-то приятно быть сыном женщины, которую все считают… Нет, не сумасшедшей, никому непозволительно оскорблять дочь царя Приама. Просто все поджимают губы и многозначительно говорят: она странная. А по мне, что странная, что провидица, всё одно – сумасшедшая.

Но я люблю свою мать! Хотя и злюсь на неё ужасно. Особенно в последнее время.

 

Сколько себя помню, вся жизнь Трои крутится вокруг войны с греками. Началась война, когда я лежал в пелёнках и ничего не соображал. Может быть, мирная жизнь и была лучше, но по мне – так и на войне хорошо. Тем более что мы всегда побеждали.

Уж как греки ни пытались, взять Трою никак не могли. Наш город – настоящая крепость. Вырос из холма Ате, и вместе с ним выросли охраняющие его стены. Куда там ахейцам с их хилыми стенобитными орудиями против стен, возведённых Посейдоном. Десять лет стоят лагерем, а внутрь пробраться не могут. Тоже мне вояки!

Мать же вбила себе в голову, что Троя непременно падёт, и весь наш народ погибнет. Вот сколько себя помню, столько она это и прорицает. Уже становится глупым.

Она прорицает, а каково мне выслушивать насмешки того же Ксантоса?

Вот за это я и злюсь на неё.

Хотя люблю, она ведь моя мать.

 

И ещё я люблю своего деда, царя Приама. Для кого-то он могущественный правитель, а для меня просто дед, ласковый, заботливый. Всегда покрывал наши шалости перед Гекубой, вот уж кто самый строгий в нашей семье.

Однажды Приам взял меня, Ксантоса и Мунита на совет. Царь разбирал городские дела, чинил суд, выслушивал жалобы.

Мы с Ксантосом чуть не померли со скуки. Какие-то подати, налоги, оброки… Купцы, ремесленники, крестьяне. Все жалуются, что-то выпрашивают, обвиняют друг друга. Тоска смертная.

Даже удивительно, как Муниту это всё понравилось. Хотя он вообще какой-то дохлый, в кулачном бою и мгновения бы не продержался – не то что против меня или Ксантоса, а даже против Иианни. Худой, долговязый… Понятно, что при таких данных ему лучше сидеть и вникать во всякие тяжбы, надеюсь, для этого ума в его шишковатой голове хватит.

А нас с Ксантосом Приам тогда изгнал. Мы, чтоб не уснуть, начали пихать друг друга локтями, ну и увлеклись. Гекуба хотела нас выпороть, но дед заступился. Сказал, что мы завоюем славу семье на полях сражений. Умнейший человек наш дед!

И он всегда говорил, что Троя непобедима. Так многие говорили, так и вышло. Греки сбежали. И не просто сбежали, а оставили после себя огромного деревянного коня. Иианни сказал: очень большого и страшного. И его непременно надо увидеть.

Мы с Ксантосом по-пластунски отползли в кусты, потихоньку, чтобы Пантой не застукал. А уж потом, когда оказались на свободе, вскочили и понеслись что есть мочи смотреть на опустевший лагерь ахейцев.

 

 

*   *   *

 

На берегу уже собралась куча народу, и толпа всё прибывала. Всем хотелось посмотреть на исполинского коня. Зрелище было не для слабонервных.

Чудище, высотой примерно в три человеческих роста, возвышалось над горожанами, как чёрная скала. Но на коня не похоже, слишком уж массивные лапы и чересчур огромное брюхо.

– Ой, какой страшный! – пропищал Иианни.

Я презрительно покосился на младшего братца, хотя, сказать по правде, мне тоже сделалось не по себе. А у Ксантоса прямо челюсть отвалилась, не то от удивления, не то от испуга.

Мы принялись шнырять между кучками горожан и слушать разговоры.

Больше всего говорили о каких-то морских змеях.

 

– А я говорю, было две змеи! Громадные, под стать этому коню! Плыли по морю, и пена во все стороны, – горячо рассказывал какой-то ремесленник.

– Неужто две? – засомневался кто-то.

– Две, клянусь самим Зевсом! Две, и я видел их вот этими самыми глазами!

– Тебе не Зевсом надо клясться, а Дионисом, – с издёвкой сказали из толпы. – Ты же пьян!

– Я пьян? Я? Да я прибежал сюда самым первым и видел всё до последней крошки! Как он кинет копьё в коня… Как у того внутри все задребезжит… И тут прям из моря полезли змеи! Громадные ужасные змеи!

Женщины заголосили, а оратор победно завершил:

– Обвились вокруг, задушили и поволокли в море!

 

В группке рядом рассказывали другую историю.

– …И простёр он руки, и закричал: опомнитесь, о несчастные! В этом коне таятся враги или скрывается иная военная хитрость! Не доверяйте данайцам даже и тогда, когда предлагают они дары!

– И что потом? – торопили рассказчика, а тот, длиннобородый почтенный купец, прочувственно продолжал:

– И заволокло небо тучами, и показались на море два чудовищных змея. Быстро плыли они к берегу, извиваясь бесчисленными кольцами. Пламенем сверкали их глаза. Выползли на берег, бросились на Лаокоона и его двух сыновей, обвили их, терзали ядовитыми зубами их тела. – Купец обвёл взглядом слушателей, которые боялись шевельнуться. – Всё глубже и глубже проникал яд в кровь несчастных, в страшных мучениях умирали они. И погиб Лаокоон и сыны его. Змеи же, совершив сие ужасное деяние, скрылись под щитом Афины Паллады.

 

– Мальчики! Подойдите-ка сюда, – позвали нас из третьей группки.

Мы подошли. Какой-то мужчина ухватил меня за плечо и втащил в круг.

– Вот примерно такой он и был, – объяснил он собравшимся. – Бедный ребёнок погиб в одночасье. А отец обезумел и бросился в море.

Все глазели на меня, как на диковинного зверя. Я разозлился и вырвался из его рук.

– Пошли на берег! – бросил я Ксантосу и Иианни, и мы выбрались из толпы.

 

Мы брели по берегу, рассматривая оставленное ахейцами поле. Вместо палаток его усеивали горы мусора. Мы гадали, где могла быть Ахиллова стоянка, а где – Аякса с Диомедом.

– Смотрите! – Иианни указал на две глубоких колеи у самой кромки воды. – Это здесь выползли змеи? – и его глаза расширились от ужаса.

– Ерунда! – сказал я. – Это след от кораблей. Здесь греки стаскивали их в воду.

Иианни присел на корточки и потрогал мокрый песок.

– Значит, война уже закончилась? – спросил он.

– Похоже на то, – ответил Ксантос.

Поднял камень и швырнул его в море.

– А мы так и не повоевали, – с сожалением добавил он.

– Ещё неизвестно, – сказал я и тоже поднял камень. – Может, греки и не сбежали вовсе. Может, это какая-то военная хитрость, – и я бросил камень дальше, чем Ксантос.

– Ах так? – рассвирепел брат и набрал кучу камней. – Давай поспорим, что ты перекинул меня случайно?

Я засмеялся.

– Никакой случайности, толстый. У меня рука сильнее.

– Ах, сильнее?

– Да, сильнее!

– Погодите, – остановил нас Иианни. – Гляньте вон туда.

Мы обернулись.

От городских ворот к коню направлялась целая процессия. Возглавлял её Эвмел, начальник дворцовой стражи. Я узнал его по плащу с красным подбоем. А чуть поодаль…

О боги! Я чуть не застонал от досады.

За ними шла моя мать.

– Сейчас начнутся предсказания, – насмешливо проговорил Ксантос.

Я сжал кулаки. Дать ему как следует? Хотя толку-то.

Процессия остановилась неподалёку от коня.

Эвмел энергично жестикулировал, распоряжаясь, а моя мать…

Стояла, неестественно выпрямившись. Накидка упала на плечи, и ветер свободно трепал светлые волосы. И доносил до нас обрывки её криков:

– …Безумные!.. Ослепление владеет вами!.. Порождение хитрости и обмана… Разве вы не видите… наши враги!..

Меж тем рабы, подчиняясь приказаниям Эвмела, стали укладывать брёвна, делать дорогу, по которой, как я догадался, хотели втащить греческого коня в город. Часть рабов чем-то поливали брёвна.

– Жир, – пояснил Ксантос, – чтобы легче скользило.

– Конь не пройдёт в ворота, – сказал я.

Не знаю почему, но мне совсем не понравилась эта идея – затащить чудовище за крепостные стены.

– А ты погляди туда, – Ксантос ткнул пальцем. – Они собираются разобрать стену.

И действительно, рабы-эфиопы уже стучали молотками, разбивая камни.

– Не надо! – вырвалось у меня. – Почему Эвмел не прекратит это?

– Паникёр, – презрительно бросил Ксантос. – Что ужасного в каком-то там коне, который и не конь вовсе? Это всего лишь деревянная будка на подпорках!

Но я так не считал. Почему, не знаю. Честно, не знаю!

Но уж точно не потому, что так считала моя мать.

С ней же случился её обычный припадок.

Когда мать увидела, что камни, уложенные Посейдоном, начали крошиться, а бревенчатая дорога почти достигла лап чудища, она истошно закричала:

– Остановитесь, безумцы!.. Ваш разум помрачён, троянцы!..

Даже издали я видел, как её трясло, как выплясывали её руки и ноги.

Четверо воинов из свиты Эвмела бросились к ней, схватили.

Она сопротивлялась. Её пальцы рвали их одежду, вцеплялись в волосы, царапали до крови их лица.

Но её всё-таки скрутили.

Поволокли прочь.

А она продолжала кричать:

– Горе мне!.. Горе вам!..

Толпа же издавала звук, похожий на угрожающее жужжание улья, из которого вот-вот вылетит рой пчёл.

Братья смотрели на меня с жалостью. Даже Ксантос.

Иианни протянул руку, чтобы коснуться моего плеча, чтобы подбодрить, но я отшатнулся, как от удара. Круто развернулся и побежал прочь, увязая в сером песке.

 

 

*   *   *

 

Бежал я домой. Хотел увидеть мать и наговорить ей кучу гадостей. Высказать все, что думаю о ней и её предсказаниях. Пусть знает!

Однако матери дома не было. Вообще, дом был непривычно пуст, видимо, все были на берегу. И все видели её позор. Мой позор!

Я выскочил на террасу.

Там, в тени, сидела любимая служанка матери, Марпесса, и забавляла годовалую Филомену.

– Где мать? – грубо спросил я.

Марпесса внимательно вгляделась в мое лицо и спросила:

– Ты был на берегу?

– Где мать, я спрашиваю?

– Её отвели к Приаму.

К Приаму? Тем лучше!

Я бросился во дворец.

В отличие от нашего дома, у Приама царило оживление.

Я сразу прошёл на его половину. Я не думал о правилах приличия, слишком уж был зол.

Все, кто попадались мне навстречу, были радостными, даже ликующими. Ну, понятно, осада снята, бедствия остались позади. Для всех – но не для меня.

В зале для приёмов было полно народу. Дети Приама, их мужья и жёны. Внуки Приама. Придворные. Важные люди из числа горожан.

Моя мать была среди них.

Я замер в дверях. Решимость покинула меня.

Дед увидел меня, поманил пальцем, указывая на скамеечку у своих ног. Он ласково улыбался.

И я зашёл.

Сел, стиснув руки между коленей.

Только спустя время осмелился поднять глаза и взглянуть на мать.

Она сменила одежду, причесалась, умытое лицо улыбалось. Она всегда улыбалась, моя мать!

Была спокойна. Но приглядевшись, я заметил, что пальцы дрожат и время от времени стискивают край накидки.

– Война закончилась, дети мои. И теперь нам предстоит учиться жить в мире, – проникновенно говорил Приам. – Это большое счастье – мир! Возблагодарим же Зевса, Афину, Посейдона и всех богов за дарованную нам благость!

Гости загудели, зашевелились. На лицах расцвело умиление, женщины вытирали счастливые слёзы.

И тут светлый шум перекрыл голос моей матери.

– Война ещё не кончилась, отец! Зачем ты позволил втащить ахейского коня в город? Зачем по твоему приказу рушат чудодейственные стены, охранявшие Трою веками?

Толпа притихла.

Я видел, какими глазами они смотрели на мою мать. Как усмехались. Как окаменело лицо Гекубы. Как напряглись соглядатаи, приставленные к матери.

И только Приам остался по-прежнему радушным.

– Ты ошибаешься, Кассандра. Моё слово лишь подтвердило то, что хотел народ Трои. Греки не меньше нашего устали от десятилетней войны и не меньшего нашего желали её завершения. Поначалу они думали, что, объединив множество племён, захватят Трою. Но не тут-то было. Боги вняли нашим мольбам. Недаром я – да и ты тоже! Мы все! – обходили алтари и на всех сжигали тучные жертвы. На золотых весах Зевс взвесил два жребия: жребий троянцев и жребий ахейцев. Мы победили.

– А не думаешь ли ты, отец, что бегство греков было военной хитростью? Что они ещё вернутся?

– Ты сама была на берегу, Кассандра. Ты сама видела: ни одного воина не осталось. Ни одного корабля. Ни одного, – в голосе Приама зазвучал металл.

– Но конь! Конь остался!

– Это их прощальная жертва Афине. Мы поставим коня на священном холме, и пусть он напоминает грядущим поколениям о наших славных делах.

– Отец! Коня надо сжечь! Разрушить до основания! Когда его втаскивали, разрушили могилу Лаомедонта, а, как известно, это одно из условий гибели Трои.

– Ерунду говоришь, Кассандра! – Металла в голосе царя прибавилось. – Калхас предрёк…

– Калхас – лживый лицемер! – перебила мать. – В самые тяжёлые времена он переметнулся к грекам, предал нас. Отец! Неужели прах Гектора не взывает к твоему сердцу? Неужели тени сотен троянцев, павших на этой войне, не вразумят тебя? О мудрый правитель! Обеспечь безопасность своего народа. Прикажи уничтожить коня.

– Замолчи, Кассандра!

Теперь уже всем, даже самым маленьким внукам Приама, стало ясно: царь разгневался не на шутку.

Гекуба подошла к дочери, положила руки ей на плечи. Это не было материнской лаской, я видел, как пальцы впились в плоть, как сморщилась от боли моя мать.

А Приам продолжил:

– Замолчи, дочь моя. Я не позволю тебе портить наш праздник. Война окончена. Осада снята. И больше я ничего не хочу слушать. А сейчас, – дед обвёл взглядом присутствующих, и его глаза вновь заискрились, – я приглашаю всех на пир!

Когда я увидел, что приготовлено на праздник, понял, насколько проголодался за это утро.

Нам, детям, выделили специальный стол. Чего там только не было! И дымящиеся куски мяса, и запечённые овощи, и множество каш, и фрукты, и сладости.

На лучшем месте восседал, понятно, Ксантос. Уже успел подгрести к себе лучшие куски. Но надо отдать ему должное: занял место и для меня.

А вот Иианни не было.

И отца его, Энея, тоже. Ну, тот понятно. Наверняка распоряжается на берегу. Но отчего нет его жены? Неужели сейчас Иианни получает взбучку за самовольную прогулку?

Бурчание в животе не располагало к размышлениям, и я решил подумать об этом после, на сытый желудок.

Отметил только, что матери тоже нет с нами. Она куда-то ускользнула в самом начале пиршества.

 

 

*   *   *

 

Праздник удался. Я обожрался так, что еле поднялся из-за стола. Вдобавок каждому из нас вручили мешок сладостей. Тащился домой, как осёл, нагруженный переполненными бурдюками. Тянуло в сон. Однако поспать не удалось. У матери в гостях был Эней.

К Энею я относился сложно. Уважал и восхищался за храбрость, знал, что однажды в бою он собственноручно убил шестерых греков. И одновременно…

Эх, ладно, чего уж там юлить. Правду так правду. Я ненавидел Энея, потому что завидовал. Завидовал Иианни и его брату Асканию за то, что у них был такой отец. Отважный, мужественный.

Мой отец, Кореб, был не таким. Я знал, что и он когда-то совершал подвиги, извёл демона Пойну в Аргосе и всё такое. Знал, но не особо верил. Среднего роста, довольно хилого телосложения, отец не походил на героя. Иногда я решительно не понимал, почему мать выбрала его в мужья, настолько он был скучным. И был рад, что он редко бывал дома: по приказанию Приама отец часто разъезжал по Троаде, улаживал какие-то дела.

Узнав, что Эней уединился с матерью в её покоях, я сразу смекнул: речь пойдёт о греческом коне. Теперь, когда перед глазами больше не маячило чёрное страшилище, мне тоже стало казаться, что оно – всего лишь деревянная будка на подпорках. Но с чего бы это мать так взволновалась? Настолько, что решилась противоречить Приаму в присутствии многих людей.

Хотя от неё можно ждать и не такого.

Я помрачнел, вспомнив свой позор на берегу.

Обнаруживать себя я не хотел, поэтому в комнату заходить не стал. Уселся снаружи, осторожно приоткрыл дверь и принялся подслушивать.

 

– …Мне ли не знать, как ревут жертвенные животные, когда над их шеей нависает топор. А теперь я знаю, как сжимается их сердце в ужасе перед неизбежным. Я чувствую это, вот здесь…

– Кассандра, если ты так чувствуешь своё сердце, загляни в него и скажи честно: не лукавишь ли ты? Не радуешься ли ты, предрекая нам нашу погибель?

– Как я могу радоваться близкой гибели? Я так же смертна, как любой из троянцев. И сострадание к ним у меня так же велико, как к себе самой… Хотя нет! Порой мне кажется, что самой меня нет… Во мне есть все люди. Все – ты, Мирина… отец… сын Лизандр… все мои братья и сёстры… даже последняя торговка на рынке, оскорблявшая меня сегодня, и та есть во мне… Но тогда где же я?.. И кто я?

– Ты? Ты прекраснейшая из жриц Аполлона.

Мать невесело рассмеялась.

– И провидица, которой никто и никогда не верит. …Ты не представляешь, Эней, какую боль я испытываю, видя будущее. Как мне хочется защитить всех вас…

– Ты не сможешь этого сделать и потому перестань терзать себя.

 

Я был разочарован. Они говорили о чём-то своём, и я не понимал, какое отношение имеет их разговор к бегству греков.

 

– Я слышал, сегодня Приам рассердился на тебя.

– Отец… – По голосу я понял, что мать улыбается. – Отец думает, что он рассердился. Все так думают. Но отец не может сердиться. Он действительно отец нам, своим подданным. Любит Трою, как свою семью. Его ошибки – не его вина.

– Может быть, они и не его, – Эней выделил голосом «его», – вина. Однако Приам правитель, и ему следовало бы принимать в расчёт условия, необходимые для сохранения его государства, – и он опять подчеркнул «его». – А наказывать тебя за слова…

– Оставь, – перебила мать. – В природе человеческой заложено желание наказать не того, кто совершил злодеяние, а того, кто его так назвал.

– Так или иначе, но ты должна уехать со мной, Кассандра.

– Когда?

– Мои корабли готовы к отплытию. Я пришёл за тобой.

 

Повисла пауза.

Я насторожился: что ещё за незапланированный отъезд?

 

– Что же ты молчишь, Кассандра?

– Ты прекрасно знаешь, что я никуда не уеду.

– Но почему? Почему? Троя падёт, я не хочу тебя потерять.

 

Ого! – подумал я. Как же Троя может пасть, если греки уже почти сутки как драпанули?

 

– Значит, ты всё-таки поверил мне? – спросила мать.

– Если моё согласие поможет тебе принять верное решение, то да! Да, поверил. Оставаться здесь стало неблагоразумным.

 

Неожиданно сквозняк вырвал из моих рук створку двери, и та с треском захлопнулась. Разговор умолк.

Мне ничего не оставалось, как войти в комнату и поздороваться.

Эней скользнул равнодушным взглядом, а мать так вообще не обратила внимания.

Мне и лучше. Я скользнул в угол и опустился на пол так, что скрыться за стоявшим у стенки ларём.

Мать и Эней немного помолчали, потом Эней повторил:

– Так ты поедешь со мной?

Ответа я не услышал, похоже, мать просто покачала головой, потому что Эней воскликнул:

– О боги! Как же мне убедить тебя, неразумная женщина?! О чём ты думаешь?

– О том, что я должна остаться с троянцами до самого конца.

– Глупости! Троянцы не нуждаются в тебе. Троянцы смеются тебе в лицо, несмотря на то, что ты царская дочь. Открой же наконец глаза, Кассандра! Ты не нужна им!

– Для меня это не имеет значения. Я останусь свидетельницей, пусть даже не уцелеет ни единый человек, кому бы понадобилось моё свидетельство.

– Надеюсь, ты понимаешь, что поступаешь глупо?

Пауза.

– Я даю тебе шанс изменить своё решение.

– Нет.

– О боги! Ну почему, почему ты такая?! Почему ты всегда поступаешь по-своему? Ты всегда так поступала! Почему?

– Поверь мне, Эней, моё решение готово, и оно – литое, прокалённое копьё. Я больше не хочу говорить. И доказывать мне больше нечего.

 

Последовала такая длительная пауза, что я не утерпел, высунулся из своего укрытия.

Мать сидела в кресле, а Эней стоял перед ней на коленях. Рука матери лежала у него на голове, пальцы перебирали волосы. И, как обычно, мать улыбалась. Однако в улыбке было что-то, что заставило меня отвести глаза.

Я нырнул обратно за ларь.

 

– Дай мне посмотреть в твои глаза, – наконец заговорила мать. – Я хочу запомнить их.

Эней с шумом поднялся.

– Хватит! – воскликнул он. – Не заставляй меня чувствовать себя негодяем.

– Нет, – голос матери был печальным и ласковым, – ты вовсе не таков. И ты совершенно прав, что уезжаешь и забираешь с собой лучших. Наш народ должен возродиться. На новом месте, искупив совершённые ошибки. Ты поможешь им сделать это. Я в тебя верю.

– Довольно! В последний раз спрашиваю: ты едешь со мной?

 

Тишина.

А потом шаги и хлопок закрывающейся двери.

И снова тишина.

Я сидел за ларём, ничего не понимая. Почему Троя должна пасть? Куда собрался Эней? Чего он хотел от матери?

Мысли путались, и я, чтобы избавиться от неразберихи, вылез и, громко топая, прошёлся по комнате.

Мать всё ещё сидела в своём любимом кресле, уменьшенной копии царского трона. Её руки лежали вдоль подлокотников, спина была слишком прямая, а глаза закрыты.

– Мама?

Она не шелохнулась.

– Мама! – повторил я громче. – Что случилось?

– Ничего, – ответила она. – Эней уезжает.

– Куда? Зачем?

– Так надо.

– Один?

– Нет, он берёт с собой своих солдат и часть горожан с семьями.

– Погоди, – сообразил я, – а как же Иианни?

– Он тоже уезжает.

– Далеко? Надолго?

Мать смотрела на меня. Улыбалась и, как я понял, ничего не собиралась объяснять. В этом она вся, и за это я ненавидел её. Ох, как ненавидел!

– У вас одинаковые глаза, – неожиданно сказала она.

Вот тут я разозлился по-настоящему. Ну сколько можно блажить? Неужели нельзя всё рассказать, ведь я уже не младенец!

– Довольно! – воскликнул я и осознал, что произнёс это с теми же интонациями, что Эней. От этого моя злоба только усилилась. – Хватит! Не хочешь рассказывать, не надо. Сам всё узнаю.

Внезапно тело матери обмякло, руки упали на колени, глаза закатились.

– Да, да, – невнятно пробормотала она, – иди, поиграй с мальчиками…

 

Как ошпаренный, я вылетел на террасу. Еле сдержался, чтобы не переколотить все вазоны с цветами. Даже замахнулся, однако морской ветер немного остудил голову.

Разрази меня гром, я ничего не понимал. Что делать? Куда бежать? К Ксантосу? Рассказать, что Иианни уехал неизвестно куда и неизвестно зачем?

Что-то подсказывало, что история ещё не закончилась, что надо ещё пошпионить.

Я уселся в тень самой большой вазы и приготовился к ожиданию.

Ждать пришлось недолго. В комнате опять зазвучали голоса. Появилась новая гостья, Мирина. Явилась в полном боевом облачении, даже с колчаном за плечами.

– Ну как? – спросила мать. – Что сказали амазонки?

– Увы, Кассандра, они не хотят больше воевать за Трою. Ни одна из нас не поднимет меч за Приама. Его предательство было слишком подлым. Сегодня вечером амазонки уйдут из города.

– Как уйдут? Троя же останется совсем беззащитной! Только небольшой гарнизон Эвмела.

– Греки уплыли, Кассандра. Уплыли, – раздельно, чётко, как маленькому ребёнку, объяснила Мирина. – Осада снята, город свободен.

– Нет! Нет, Мирина, ты ошибаешься! Греки задумали гнусную хитрость, я это точно знаю. Горожане разбили священные ворота и втащили коня внутрь. Гибель Трои неминуема.

– Но ведь это не проблема амазонок, правда? – мягко спросила Мирина. – Тем более что они уверены: греки бежали.

– Погоди, – встрепенулась мать. – Погоди, ты сказала «они»! Ты не сказала «мы»! Значит, ты веришь мне? Веришь?

В её голосе требовательность мешалась с отчаянием.

– Неважно, верю или нет, – столь же мягко ответила Мирина. – Я люблю тебя, Кассандра, и этого достаточно. Сегодня ночью я буду с тобой. Ты хочешь караулить этого проклятого коня, и я буду рядом. Вера и любовь – разные вещи, неужели ты ещё не поняла этого?

Я услышал всхлипы и заглянул в комнату.

Мирина стояла рядом с матерью и гладила её волосы. Мать сидела, опустив руки, и слёзы заливали её лицо. Но разрази меня гром, она продолжала улыбаться!

Этого я выдержать не мог и сбежал.

 

 

*   *   *

 

В дом, где жил Ксантос, я проник, как обычно, через забор, которым был огорожен фруктовый сад. И сразу же услышал пронзительные вопли и отборную ругань. Мать Ксантоса, хоть и была дочерью царя Приама, вела себя как рыбная торговка.

На мгновение я застыл в нерешительности. Если Коллидора задумала воспитывать своего сына, мне лучше смотаться, чтобы не попасть под горячую руку.

Пока раздумывал, маленький камушек ударил между лопатками. Я оглянулся и увидел брата, который сидел в тени старой айвы и лыбился. В руках у него была изрядная краюха хлеба, пожрать-то он всегда был не дурак.

– Чего ты такой встрёпанный? – спросил Ксантос и протянул мне кусок. – Хочешь?

– Нет, – я отпихнул хлеб. – Не до того. Слушай, что я узнал…

Но договорить не успел. Кусты с той стороны забора зашуршали, и над стеной появилась мордаха – кого бы вы думали? Да Иианни!

– Привет!

– Ты откуда взялся? – поражённо воскликнул я. – Ты же должен уплыть с отцом.

– Я сбежал, – радостно ответил малыш. – На корабль меня отправили со старой нянькой, а она глухая и слепая. Вот я и удрал.

– Тебя будут искать.

– Не будут, – столь же радостно заявил он. – Когда хватятся, корабль будет уже далеко в море. Не будут же они из-за меня возвращаться.

– Постойте! – взмолился Ксантос. – Какой корабль? Откуда ты сбежал? Объясните!

Иианни охотно рассказал свою часть истории. По его словам, родители, Эней и Креуса, долго ругались между собой. Потом отец ушёл, а мать, плача, начала собираться.

«Мы уезжаем», – сказала она сыновьям.

Куда, Иианни не понял. Понял только, что едут далеко и надолго, потому что мать велела собираться и рабам тоже, и все начали паковать вещи, даже самые крупные. А когда начали перевозить утварь на пристань, Иианни сбежал.

– Ничего себе ты отмочил, – Ксантос покрутил головой. – Где же ты теперь будешь жить?

– Не знаю, – беспечно сказал наш младший братишка. – Могу и в саду. Сейчас сухо.

– Не, в саду долго не проживёшь, – Ксантос был самым практичным из нас. – Завтра надо повиниться либо перед его матерью, либо перед моей. На улицу же тебя не выгонят. Будешь жить с нами. Только, наверное, сначала выпорют. Моя так точно выпорет, – заключил он, вздохнув. – Ну, а у тебя что случилось? – спросил он меня.

Я пересказал братьям оба разговора, и с Энеем, и с Мириной, и мы стали думать.

По всему выходило, что ночью ожидалось что-то интересное.

– А давайте мы тоже пойдём караулить коня? – предложил Иианни.

Его глаза горели от азарта.

– Зачем караулить? – спросил Ксантос. – Греки оставили коня в подарок, а сами тю-тю.

– А предсказание его мамы? – возразил Иианни.

Ксантос пренебрежительно махнул рукой.

– Она много чего предсказывала. Например, что греки победят. И где? Одна брехня.

– Ты полегче, – предупредил я. – Она всё-таки моя мать.

– Но греков-то нет?

Возразить было нечего, однако тон Ксантоса взбесил меня.

– Ты намекаешь, что моя мать ненормальная?

– Я такого не говорил, ты сам это сказал, – невинно заметил Ксантос.

– Немедленно возьми свои слова назад, слышишь?

– Какие слова? Никаких слов я не говорил.

Мы вскочили и закружились друг вокруг друга, как два драчливых петуха. Наверняка подрались бы, да Иианни бесстрашно влез между нами.

– Чего вы взъелись? Мы же братья, мы должны помогать друг другу.

Его слова устыдили нас, и мы разошлись.

Снова расселись на траве. А Иианни не унимался.

– Дайте друг другу руки и помиритесь. Помиритесь, а то я не буду дружить с вами обоими.

Пришлось нам с Ксантосом помириться.

На самом деле, в глубине души я был рад, что так всё закончилось. Жалею только об одном, что тогда не обнял их, своих братьев.

Потом мы уговорились встретиться здесь же, в саду, когда взойдёт луна, и отправиться на площадь перед храмом Афины, куда притащили греческого коня.

Остаток дня я следил за матерью, как кошка за мышью.

Та не делала ничего особенного. Разве что отправилась в храм и долго стояла, вглядываясь в лицо статуи Афины. Что-то шептала.

Потом вернулась домой, уселась на террасе и пробыла там до темноты, вглядываясь в морскую синь.

Когда червонно-красный диск солнца закатился за гору Иду, мать поднялась, накинула тёмный пеплос и вышла за ворота дворца.

Я понял: собралась на встречу с Мириной. Значит, и нам пора.

 

 

*   *   *

 

Ксантос и Иианни ждали меня в условленном месте.

Иианни держал в руках длиннющую, с него ростом, суковатую палку.

– Что это?

– Оружие, – похвастался тот. – Вдруг на нас нападут.

Мы с Ксантосом просто попадали от смеха – надо же было учудить такое!

Однако, отсмеявшись, я сказал:

– Иианни прав, оружие нам бы не помешало.

– Ага, понял, – воскликнул Ксантос и скрылся в кустах.

Вернулся с длинным хлебным ножом.

– Только его и смог стащить, – извиняясь, сказал братец. – Но хоть такой.

– Нормальный нож, – одобрил я. – Дай его мне.

– Почему это тебе? – заартачился толстяк.

– Потому что я старше. И потому, что греки тю-тю. Кто это сказал, я? Нет, это твои слова. Поэтому и нож тебе не нужен.

Вздохнув, Ксантос протянул мне нож. На лезвие упал последний отблеск солнца, алый, как кровь.

– Пошли? – спросил я.

– Погоди, дай хоть слив натрясу, а то что мы будем есть всю ночь?

Мы подождали, пока Ксантос набрал в мешок слив, пожрать-то он был горазд, и двинулись к площади.

 

Сумерки стремительно сгущались. Было полнолуние. Луна висела в тёмном небе, громадная, круглая и блестящая, как новенькая монета. Светила столь ярко, что можно было разглядывать камешки на дороге.

По дороге мы не встретили ни одного человека. Город точно вымер, даже странно.

Добрались до места и осторожно выглянули из переулка.

Огромное страшилище занимало почти всю площадь. Его спина блестела, словно облитая жидким серебром, а раздутое брюхо и массивные ноги утопали в чёрных зловещих тенях.

В общем, конь выглядел ещё кошмарнее, чем днём.

– Я боюсь, – прошептал Иианни.

– Тише! – одёрнул я. – Слышите, за нами кто-то крадётся?

Мы прислушались.

Ничего. Только шумят листья олив, стрекочут цикады и в отдалении тяжело дышит море. Почудилось, наверное.

– Вон твоя мать, – указал Ксантос.

У передних ног коня виднелись две фигуры, казавшиеся совсем маленькими на фоне идола. Мать и Мирина.

– Обойдём их справа, – решил я.

Мы прокрались вдоль мазанок, построенных у городской стены, и устроились в зарослях бурьяна.

Отличное место. Нас не видно, а площадь – как на ладони.

Признаюсь, я всё время дёргался. Не мог избавиться от ощущения, что за нами кто-то крадётся. Несколько раз внезапно останавливался, желая подловить преследователя, но ничего, кроме пения цикад, не слышал.

Мы разлеглись, Ксантос развязал мешок со сливами. Ночь предстояла долгая.

Но только я ухватил себе парочку, кусты раздвинулись, и перед нами выросла фигура рослого мужчины.

От неожиданности перехватило дух и противно заныло в животе.

А фигура спросила хорошо знакомым голосом:

– И что вы собрались делать дальше?

– Пантой! – хором воскликнули мы.

Фу, проклятый грек! Надо ж так напугать.

– Он самый, – согласился Пантой, оглядывая нашу компанию. – Вас двоих знаю, а этот малец кто?

– Я Иианни.

От нас с Ксантосом братишка был наслышан о зверствах Пантоя и оробел, хоть и старался держаться молодцом.

– Какой такой Иианни? Младший сын Энея?

Мы все трое кивнули.

– Разве твой папаша не уплыл сегодня?

– Уплыл, – ответил Иианни совершенно убитым голосом, видать, отвага покинула его окончательно.

– А ты почему не с ним?

– Я сбежал.

Пантой хмыкнул.

– Хорошенькое дельце! А сюда вы зачем притащились? Что? Не слышу.

– Караулить коня.

– Коня? – ухмыльнулся Пантой. – Не слишком ли много караульщиков собралось? – и он указал на фигурки у подножия страшилища, мать и Мирину.

Мы подавленно молчали.

– Ладно, – он неожиданно сменил гнев на милость. – Раз пришли, караульте. И я с вами.

Мы облегчённо перевели дух, а Ксантос осмелел настолько, что подсунул греку мешок со сливами.

– Что это, сливы?

Пантой надкусил одну и одобрил:

– Сладкая. Но я так и не понял, как вы узнали, что сегодня надо караулить коня.

– Это всё он, – Ксантос указал на меня, и мне не осталось ничего, как признаться:

– Я это… подслушал разговор матери с Мириной. Ну, что они собирались провести здесь ночь. Ну и мы решили тоже…

Пантой надкусил ещё одну сливу.

– Понятно. А ты молодец, что засёк меня. Похоже, мои уроки не прошли даром. А это что? – он ухватил палку Иианни.

– Моё оружие, – пискнул тот.

– Дельная вещь, – согласился Пантой и легко переломил палку надвое. – Что-нибудь посерьёзней у вас имеется?

Я показал нож.

Пантой провёл по лезвию ногтем и сказал:

– Это уже кое-что. Значит так, молодняк. Разрешаю вам остаться, но с одним условием. Сидеть тихо и слушаться меня беспрекословно. Усекли?

Мы кивнули.

– Вот и славно. Ну, харчитесь дальше, – и он отсел в сторону.

 

Мы привалились друг к другу и стали есть сливы. И плеваться косточками – кто дальше. Скоро вокруг нас образовалось кольцо. Была бы тут плодородная земля, вырос бы прекрасный сад, не хуже, чем у матери Ксантоса.

Ночь уже полностью вступила в свои права. Тёмный воздух источал запах тимьяна и был тих. Даже цикады примолкли. Только море всё ворочалось, точно большой зверь в тесной клетке.

Я лежал и смотрел в чёрное небо, усыпанное звёздами. Оно казалось застывшим, но я знал, что это не так. Стоит присмотреться, и видно, как небесный свод медленно поворачивается. Одни звёзды опускаются, другие, новые, выходят из моря.

– Какое это за созвездие? – спросил Иианни.

– Змея.

– А это?

– Геракл. «Образ мужа близ них, истомлённого тяжким страданием. Имя неведомо нам, ни скорбных страданий причина», – продекламировал я, вспоминая один из уроков деда.

Пантой подсел ближе.

– Ты знаешь все звёзды?

– Нет, – честно признался я. – Дед называл все, но я не все запомнил.

– Дед, – повторил Пантой. – Наверное, хорошо быть внуком могущественного царя Приама, а, Лизандр?

Я насупился, потому что уловил в словах насмешку.

За меня ответил Ксантос:

– Совсем не хорошо. Несколько раз на дню меня лупят только за то, что я якобы позорю семью.

– А ты позоришь?

– Очень редко. Во всяком случае, лупят меня гораздо чаще, – сердито сказал брат.

Пантой, было, расхохотался, но тут же заткнул себе рот кулаком.

– Весёлые вы ребята. А младший ваш уже заснул?

– Ничего я не заснул, – возразил Иианни. – Я спросить хотел. Правда ли, что после гибели в бою Зевс превращает героев в звёзды и возносит на небо?

– Правда, – твёрдо ответил Пантой.

– Ой, как здорово! Значит, я тоже попаду на небо.

– Если станешь героем, – уточнил Ксантос.

– Обязательно стану, – уверенно сказал Иианни. – Уж я-то знаю!

Мы молчали, слушая шум ветра и моря.

Наконец я решился.

– Пантой, можно я спрошу тебя кое о чём?

– Спроси.

– Ты ведь грек по рождению?

Пантой напрягся.

– Ну, грек, и что дальше?

Я осторожно подбирал слова, опасаясь налететь на зуботычину.

– Вот ты грек, а воюешь на нашей стороне. Почему?

Пантой молчал.

– Ты рассердился на меня?

– Нет. Просто думаю, как ответить. Видишь ли, Лизандр, я очень уважаю твоего деда. Приам – великий человек. Ты пока ещё личинка и много не понимаешь в его поступках, но потом, когда вырастешь и когда боги прибавят тебе мозгов, оценишь его величие. Кроме того, – Пантой помедлил, – есть ещё одна причина, о которой тебе лучше не знать, любопытный сын прекрасной Кассандры.

Пантой задрал голову, вглядываясь в раздвоенный рукав Млечного Пути, раскинувшийся над нами, как перевёрнутая река.

– Всё, молодняк, замолчали, – наконец сказал он. – От вас слишком много шума.

– Да кто тут услышит? – удивился Ксантос. – Город как будто вымер. На площади только его мать да Мирина.

– Ох, и погоняю я тебя завтра, – посулил Пантой. – Побежишь с полной выкладкой до горы и обратно. Без остановок.

– За что? – возмутился брат.

– За невнимательность и недогадливость. Неужели ты не сообразил, что я пришёл сюда не для того, чтобы есть с вами недозрелые сливы? Здесь, на площади, притаился десяток моих людей.

Ксантос надулся.

А я удивился.

– Погоди, Пантой, значит, ты веришь моей матери? Ну в то, что греческий конь сулит нам гибель?

Пантой почесал себе щёку и несколько смущённо ответил:

– Пёс меня знает. Вроде бы я своими глазами видел: ахейцы уплыли. Ни одного воина не осталось. Но с другой стороны, чего бы это им было уплывать? Ни с того ни с сего сняли осаду… А с третьей стороны, – Пантой вновь почесался, – твоя мать говорит странные вещи, однако рано или поздно они сбываются…

– Какие именно сбылись? – сварливо спросил Ксантос, но Пантой не обратил на него внимания.

– Кроме того, я знаю, что амазонки ушли. Ушли и фракийцы. Эней увёл своих людей. В городе остался только гарнизон Эвмела, а эти ребята так себе вояки… Короче, мне это не нравится, поэтому я здесь. Ещё вопросы?

– Куда уехал Эней? – спросил я.

– Во Фракию или Гесперию, точно не знаю. Но подальше отсюда.

– Зачем?

– Наверное, хочет основать новое государство и править в нём. Видать, лавры Приама не дают покоя.

– Ты ведь не любишь Энея, верно?

– Верно, не люблю.

– А почему?

– А вот это не твоё дело, мальчишка.

– Я тоже не люблю Энея.

Мне больно было говорить эти слова в присутствии его сына, но кривить душой не хотелось.

Сказав, я покосился на Иианни и облегчённо вздохнул: малыш уже спал, свернувшись калачиком и подложив кулак под щёку.

– Да неужели? – Пантой уставился на меня с откровенным удивлением. – И чем же он тебе не угодил?

– Он предатель! – выпалил я. – Уехал неожиданно, неизвестно куда, неизвестно с какой целью. Разве это не предательство, учитель? Он – как Калхас!

– Стой, Лизандр, не горячись. Давай разберёмся. Кого, по-твоему, предал Эней?

– Трою!

– Чем же это? Осада снята, началась мирная жизнь. Каждый из нас волен в выборе. Ты тоже можешь уехать – в любую сторону. Эней хочет основать новое царство. Ну и пусть пробует. В чём предательство-то?

Я закусил губу. Доводы Пантоя меня сбили. Но соглашаться с ними я не собирался.

– Всё равно он трус.

– Ты ошибаешься, Лизандр. Иногда трусость неотделима от политики. Человек, который взвалил на себя ответственность за других людей, должен быть немного трусом.

– Но ты же сам не любишь Энея! Почему ты его защищаешь?

– Эх ты, мальчишка. – Пантой погладил меня по голове, и я онемел от неожиданности.

Пантой способен на ласку? Да скорее камень расцветёт!

– Ты такой же упрямец, как твоя мать. Всегда хочешь настоять на своём.

– При чём тут моя мать?

– Ни при чём, – быстро согласился грек. – Но Эней не предатель, нет. Он – не Калхас.

– А почему Калхас предал нас?

– Калхас, – протянул Пантой, и лицо его помрачнело. – Калхас совсем другой. Он слишком хочет жить. Любой ценой. Знаешь ли, некоторые мечтают умереть, а некоторые – жить.

– Разве есть те, кто хочет умереть? – удивился я.

– Есть. Мирина, например. После смерти Пенфесилеи она только и делает, что ищет смерти.

– Но почему?

– Не знаю. Честно, Лизандр, не знаю. Может быть, она утеряла свою мечту? У тебя есть мечта?

– У меня есть, – быстро ответил Ксантос. – Я мечтаю стать полководцем и рубить греков в капусту. Жалко, что они драпанули без боя, и нам так и не удалось повоевать.

– О, тебе ещё представится такая возможность. Войны будут всегда, такова уж человеческая природа.

– Тебе нравится быть воином, Пантой?

– Я больше ничего не умею, кроме как воевать, значит, нравится. Ну всё, хватит болтать. Вы – воины на привале, вам надо набраться сил перед завтрашним марш-броском. Особенно тебе, – сказал Пантой Ксантосу.

– Да я уж понял, что завтра мне не жить, – буркнул толстяк и отправился искать местечко поудобней.

Лёг и я.

Лежал и думал: надо же! Пантой оказался вовсе не зверюгой. Так странно…

Цикады совсем притихли.

Я лежал и слушал, как редкая волна шлёпает в берег.

Шлёпнет и уходит назад, волоча за собой гальку. Подождёт, подождёт и снова тащит камни обратно.

…Отличный мужик этот Пантой. Надо будет ещё с ним поговорить. С ним интересно, – думал я, засыпая под монотонные звуки моря.

Глупец, я и не знал, что разговор с Пантоем был первым и последним.

 

 

*   *   *

 

Очнулся от дикого крика.

Спросонья не понял, где я. Бросился бежать, запутался ногами в длинных стеблях, упал…

И только тогда пришёл в себя.

Кричала моя мать, я узнал голос. Кричала истошно, пронзительно.

Лунный свет заливал площадь и позволял видеть всё-всё-всё.

В брюхе коня появилось отверстие, из которого вываливались вооружённые воины. Греки!

Я видел Мирину, которая рубила мечом не хуже мужчины.

Я видел людей Пантоя, которые спешили к ней на помощь.

Но их было слишком мало!

Смертоносной рекой текли греки из чрева коня, и не было им конца.

Пантой схватил меня за плечи, больно встряхнул.

– Бегите во дворец! Предупредите Приама! Бежать!!

И громадными прыжками, как рассвирепевший зверь, кинулся в схватку.

Я видел, как Пантой врезался в гущу греков, как первый из них рухнул под мощным ударом его меча.

Я видел, как сражалась Мирина, как кричала отчаянно.

Увидел также, как один из греков подскочил к ней со спины и рубанул топором.

Я видел, как греки облепили мою мать, подобно мухам, и повалили наземь.

Я сжал длинный хлебный нож и ринулся вслед за Пантоем.

– Лизандр! – услышал я.

Ксантос и Иианни стояли, прижавшись друг к другу.

– Бегите во дворец! – завопил я. – Предупредите наших!

– А ты?

– Бежать!!!

Уже некогда было смотреть за ними, я нырнул в битву.

 

На площади кипело побоище. Каждый троянец отражал удары, по крайней мере, троих противников.

Ближе всего ко мне оказался Пантой.

На него наседали двое, и ещё двое лежали у ног, сражённые мечом.

Вдруг возник ещё один. Подкрался со спины, как к Мирине, и замахнулся топором.

И тогда я, сам не пойму как, понял, что должен сделать.

Подлетел к этому и с размаху воткнул нож ему в шею, туда, где заканчивались металлические пластины доспехов.

Нож вошёл легко. Было не труднее, чем воткнуть его в мокрый песок.

Но воткнув, я почему-то испугался и мигом выдернул нож обратно.

Вслед за ножом из раны хлынула кровь. Ахеец издал странный булькающий звук и рухнул ничком.

И знаете, что я ещё услышал? Хруст костей. Ахеец упал на свой собственный топор, и тот раздробил ему кости носа, скулы и, наверное, лба.

Я стоял и смотрел на длинное лезвие. При лунном свете кровь на нём казалось чёрной как дёготь.

Пантой сумел отбиться от двоих. Одному рассёк плечо, а второго оглушил ударом по голове. И повернулся ко мне. Хотел что-то сказать, и…

Крик мы услышали одновременно. Одновременно посмотрели.

 

Кричал Иианни.

Как он попал на площадь, не знаю. Я велел ему бежать во дворец.

Может быть, отважный маленький братец хотел помочь мне.

Может быть, он видел, как пятеро вооружённых мужчин повалили на землю мою мать.

Может быть, он видел, как ахейцы наседали на Пантоя, а один с топором прокрался учителю за спину.

Может быть.

Так Иианни оказался в самой гуще.

И какой-то чернобородый обеими руками поднял меч высоко над головой и готовился опустить его на моего брата.

Ахеец держал меч высоко над головой и готовился разрубить моего брата.

Готовился разрубить.

Моего брата.

Маленького Иианни.

 

Иианни закричал.

Пантой схватил с земли копье и метнул прямо в лицо ахейцу, который готовился разрубить моего брата.

Пантой опоздал буквально на мгновение. Ничтожную часть ничтожного мгновения.

Поэтому прежде чем тяжёлое копьё достигло лица ахейца и превратило его в кровавое месиво, тот успел опустить меч.

И разрубил моего брата пополам.

Моего брата.

Маленького Иианни.

Пополам.

 

Я как будто оглох.

Видел, как вокруг безмолвно падают люди-куклы.

Как сшибаются щиты со щитами.

Как земля покрывается кровью и кусками мяса.

Но ничего не слышал.

Хотя нет, слышал.

– Бежать! – раздался громовой голос Пантоя.

Услышал и побежал.

 

 

*   *   *

 

Часть греков откололась от битвы и устремилась прочь с площади. Бежали они к дому Приама.

Успел ли Ксантос предупредить дворцовую стражу?

Я кинулся в обход, по переулкам, которые знал как свои пять пальцев.

Город уже встрепенулся. Зажигались огни, то там, то тут слышались крики.

Я вбежал в квартал ремесленников и, чтобы сократить путь и не петлять по узким улочкам, взобрался наверх и побежал по плоским крышам.

В одном месте я оказался выше уровня городской стены и увидел море.

Весь берег был усеян пылающими сигнальными огнями, а в заливе кишели греческие корабли.

Они обманули нас! Провели как младенцев!

Отвели корабли за остров Тенедос и там укрылись. А теперь набросились на город, лишённый божественной защиты, ибо троянцы собственными руками разрушили стены, возведённые Посейдоном.

О, почему горожане не послушались моей матери?!

Жители квартала, по которому я бежал, мирно спали, и значит, греки застанут их тёпленькими.

Я заорал во всё горло:

– Спасайтесь! Спасайтесь! Греки напали на Трою! Враги уже близко!

Я нёсся что есть мочи, а вслед за мной, как сильный ветер, поднимался шум. Хлопали ставни, жители громко перекликались между собой.

Это хорошо. Это значит, что греки потеряли часть своих преимуществ. Это значит, что мы сможем дать отпор.

Но когда добежал до дворца, понял, что опоздал.

На ступенях распростёрлись тела заколотых стражников. Изнутри слышался лязг и вопли – в покоях шёл бой.

Однако галерея, ведущая в покои Приама, была пуста.

Я кинулся туда и на повороте влетел в группу людей.

Поначалу выделил из них только Гекубу. Бросился к ней.

– Гекуба, где Приам?

Вгляделся ей в лицо и онемел.

У неё были совершенно неподвижные глаза, страшные своей глубокой пустотой. Как у каменных статуй в храме. И лицо высохшее, как пергамент. Она как-то враз постарела. Смотрела поверх моей головы, и я понял: она меня не узнаёт.

– Гекуба, это я, Лизандр, твой внук, – запинаясь, выговорил я.

Взгляд, переместившийся ниже, в район моего лба, остался таким же пустым.

– Мальчик, иди и скажи всем: царь Приам убит.

Внезапно она расхохоталась, и смех её был ужасен. Потому что глаза оставались пусты, а смеялись только губы, искривлённые, как на театральной маске.

– Греки вернулись, – выдавил я и обнаружил, что нахожусь в окружении тех самых греков.

Один из них железными пальцами ухватил меня за ухо и рванул так, что ухо затрещало.

– Значит, ты один из щенков Приамова помёта?

Они загоготали.

– Гляньте-ка, мы поймали ещё одно царское отродье!

Грек провёл мне по лицу потной ладонью.

Я почувствовал такой прилив ненависти, что в глазах потемнело. Я извернулся и укусил его за руку.

Он ударил меня по носу. В глазах вспыхнула радуга, которая ещё более разожгла ярость. И я ещё сильнее впился в ненавистную руку, пропахшую железом.

Грек взревел и другой рукой ухватил за раненое ухо. Боль была жуткая, однако я вгрызался и вгрызался в жёсткую плоть. Рвал зубами, как волк. Если бы я вцепился не в руку, а за горло, я бы его точно вырвал.

Изо рта у меня вылетало рычание, смешанное с плачем.

Я плакал по деду.

Деду, который качал меня на колене. Который играл со мной. Который любил, когда я сидел на низкой скамеечке у его ног и слушал всю эту ерунду про налоги и подати.

Пантой считал его великим правителем, а для меня он был просто дедом.

И вот теперь его не стало.

Горе моё было так велико, что я рычал и рвал. Рвал и рычал.

Плохо помню, но кажется, на помощь моему греку пришли ещё двое других. Только вдвоём смогли оторвать меня. Но – клянусь! – в зубах остался клок его мяса, который я брезгливо сплюнул.

Они отшвырнули меня.

Я треснулся о колонну и потерял сознание.

 

Очнулся и увидел перед глазами яркие цветные квадратики с красными и бурыми пятнами. Потребовалось время, чтобы сообразить: это мраморная мозаика на полу. А пятна – кровь. Моя ли, лившаяся из разбитого лица, кровь грека или кровь Приама – неизвестно.

Да и неважно.

Отныне все законы повергнуты в прах.

Отныне ни один пол в Трое не будет чистым. Я всегда буду видеть на нём красные и бурые пятна.

И я тоже никогда не буду прежним.

Так это происходит. Теперь я это понял.

Обнаружив, что я пришёл в себя, греки пинками попробовали заставить меня подняться. А когда не вышло, просто ухватили под мышки, вздёрнули и поволокли.

Опять плохо помню. Кажется, меня тащили по каким-то переходам.

Ещё помню открытую дверь, оттуда несло затхлостью.

Меня с размаху закинули в темноту.

Дальше – провал.

 

 

*   *   *

 

Когда очнулся, вновь обнаружил себя лежащим на полу. Только пол был уже другим. Каменные, плохо отёсанные плиты. И темнота кругом.

Боль была такая, будто мне переломали все кости до единой. Меня часто секли розгами, я знал, каково это, но теперь было ощущение, что меня били цепями, как последнего раба.

Спина была мокрой, и я не знал, что это – кровь, пот или всё вместе. Хитон прилип к лопаткам, а когда я ими пошевелил, ткань точно отслоилась вместе с кожей.

Я застонал, и ответом мне был какой-то шорох. Кто-то находился рядом.

– Кто здесь?

Шорох приблизился, и вроде бы раздался шёпот, но проклятый грек, похоже, оторвал мне ухо напрочь. Я ничего не мог разобрать.

– Кто здесь? – спросил громче и немного успокоился: свой голос я слышал.

– Не кричи. Это я, Марпесса.

– Марпесса! – обрадовался я.

– Говорю же, тише! Разбудишь сестру, а я её только-только укачала. Нам-то с тобой крик ни к чему, верно?

Её руки принялись ощупывать моё тело.

– Ты ранен?

– Не знаю… Больно! – вскрикнул я, когда она особенно сильно сдавила плечо.

– Терпи, надо всё проверить. Хотя кости вроде целы.

Рука залезла под рубашку и прошлась вдоль спины.

– Явных ран нет. Перевернуться сможешь?

– Не знаю.

Она помогла перевернуться, ощупала грудь и живот.

– И тут вроде ничего. Но хитон весь в крови.

– Это с лица.

Рука коснулась головы и случайно задела больное ухо. Я опять вскрикнул.

– Т-с-с! – её ладонь прикрыла мой разбитый рот. – Где ты так подвернулся?

– Я был на площади. Там, где конь… Марпесса, мать и Мирина…

– Кассандра жива?

– Не знаю, – я всхлипнул. – Марпесса, они убили Иианни.

– Маленького Иианни?! О Кибела…

– Да, они его убили. Длиннобородый поднял меч и… и разрубил пополам…

У меня хлынули слёзы.

Марпесса обхватила меня и крепко прижала.

– Тише… Тише…

– И ещё они убили Приама.

Я давился слезами, а Марпесса укачивала меня, словно маленького ребёнка.

– Тише… Тише…

– Откуда взялись греки? – спустя какое-то время спросила Марпесса.

– Вылезли из чрева проклятого коня.

– Значит, она была права.

Марпесса разжала объятия, точно собиралась оставить меня.

– Нет! Не уходи! – воскликнул я в панике.

– Куда же я отсюда уйду? – горько спросила Марпесса и вновь обняла.

Так мы сидели долго-долго.

Временами я впадал в забытьё, даже видел сны. Что именно снилось, понять не мог, но что-то страшное. Когда это страшное из сна приближалось слишком близко, вздрагивал и просыпался.

Тогда Марпесса гладила меня по голове и напевала:

– Тише… Тише…

Я успокаивался и вновь проваливался в сумрак, полный кошмаров, рождавших ощущение непоправимой беды.

 

 

*   *   *

 

Постепенно воздух в нашей темнице начал сереть. Свет пробивался через щели под самым потолком, такие узкие, что и кошка бы не пролезла.

Я осторожно высвободился из объятий спящей Марпессы и встал.

Боль пронзила тело от макушки до пят.

Я поднял руки – вроде действуют. Дрыгнул одной ногой, потом второй – целы. Покрутил головой – и шею не свернули. Все нормально, могло бы быть и хуже.

Я двинулся в обход комнаты. Это была кладовка, куда сваливали всякую рухлядь – дырявые корзины, треснувшие амфоры, куски полуистлевших тканей. Нашёл я и разбитую статую. Поднял и взвесил на руке кусок гипса. Слишком лёгкий и маленький, чтобы служить оружием.

Разочарованный, отбросил обратно.

Стук камня разбудил Марпессу.

– Что ты ищешь?

– Палку или камень, – хотел сказать я, но вышло: – Ау-ии-амее…

Челюсти! Свернул я их вчера, что ли?

– Тебе выбили зубы? – озабоченно спросила Марпесса.

Руками я взялся за нижнюю челюсть, подвигал. Открыл и закрыл рот. Больно, но терпимо. Хотя распухло всё ужасно. Провёл пальцем по зубам – все на месте. Только язык заплетается.

– С зубами порядок. Челюсть болит. Вчера покусал одного грека.

Марпесса слабо улыбнулась.

– Я всегда говорила, что ты – вылитый волчонок.

– Эх, если бы я им был! Жалею, что я не загрыз его до смерти! Это был один из тех, которые убили Приама.

Марпесса помрачнела.

– Иди сюда, я ещё раз осмотрю твою спину.

Глубоких ран она не нашла, только синяки и ссадины. Больше всего пострадало ухо. Покраснело и оттопырилось, до него страшно было дотронуться.

– До свадьбы заживёт, – успокоила Марпесса. – Расскажи лучше…

И замолкла – снаружи, по галерее, кто-то шёл. Лязгали и стучали доспехи.

Глаза Марпессы тревожно расширились, она приложила палец к губам.

Замерев и почти не дыша, мы слушали.

Шаги затихли у нашей двери. Лязг запора, дверь распахнулась, и в чулан хлынул яркий солнечный свет, который тут же заслонили тёмные фигуры.

Греков было трое, но с перепугу нам показалось, что их гораздо больше.

Они заполнили комнату медным бряцанием и едким запахом пота.

– Кто тут у нас? – спросил один.

– Мальчишка, внук Приама, и рабыня с младенцем.

– Баба? Ну-ка, ну-ка…

Один из них сдвинул меч, висящий на поясном ремне, за спину и пошёл на Марпессу, растопырив руки, точно собрался ловить курицу.

– Ну-ка, ну-ка…

Резким движением Марпесса выбросила вперед правую руку со сжатым кулаком и будничным голосом сказала:

– У меня нож, и клянусь Кибелой, кто меня коснётся, отведает этого ножа. По рукоятку в шею.

Грек отшатнулся, в глазах промелькнул испуг. Остальные загоготали, но как-то невесело.

Потом захлопнули дверь и ушли. Просто ушли.

Марпесса шумно выдохнула.

– У тебя был нож, и ты молчала? – возмутился я.

Марпесса разжала кулак. Смуглая ладонь была пуста. Только беловатые линии жизни, сплетающиеся в замысловатый узор.

– А где нож? – не понял я.

– Его не было.

Тут я и сам сообразил, что никакой нож невозможно спрятать в таком маленьком кулачке.

– Значит, ты обманула их, Марпесса? – Я был восхищён её смелостью и хладнокровием. – Ух ты!

Марпесса опустилась на пол, притянула к себе корзину с Филоменой.

– Но почему они поверили? Их же было больше! И они сильнее.

– Люди верят в то, во что хотят поверить.

Марпесса распеленала сестру.

– Как это?

– Это ослепление жадностью. Чванством. Самомнением. Человек видит только то, что желает видеть. А того, что не желает, для него не существует. Твоя мать никогда этого не учитывала. Все пыталась раскрыть людям глаза.

– Как ты думаешь, мама жива?

– Всей душой надеюсь, что это так.

Марпесса пристроила Филомену у груди. Та нащупала сосок, зачмокала.

– Расскажи, что было на площади.

Я начал рассказывать.

Когда дошёл до гибели Мирины, Марпесса вздрогнула, отняла сестру, опустила её в корзину. Филомена недовольно закряхтела, но плакать не стала, заснула, сытая. Марпесса принялась её укачивать, что-то бормотать.

Потом, когда я уже подумал, что она забыла про Мирину, сказала:

– Она всегда хотела умереть в бою. Стремилась к смерти.

– Пантой сказал то же. Ну, что Мирина ищет смерти.

– Пантой! – Марпесса презрительно фыркнула. – Что может понимать мужчина?

– Пантой отличный мужик!

Марпесса скривилась.

– Ладно, не будем о нём. Тебе жалко Мирину?

– Как я могу жалеть человека, который получил то, что хотел?

Я не нашёлся, что ответить.

Вообще, за последний день произошло слишком много событий, которые следовало хорошенько обдумать.

– Как ты оказалась во дворце Приама?

– За нами прислала Гекуба. Какой-то мальчишка прибежал ночью, поднял тревогу.

– Это Ксантос! Значит, он всё-таки добежал. Ты не знаешь, что с ним случилось?

– Понятия не имею. Я и имя-то его услышала только от тебя. Гекуба прислала за матерью и тобой, но вас не было. Я схватила Филомену и побежала во дворец, думала, вы там. Однако опоздала. Там уже были греки. Мне повезло, в суматохе не стали разбираться, кто я и чей ребёнок, заперли здесь и всё. А потом появился ты.

– Я видел Гекубу. Она велела передать всем: царь Приам убит.

Марпесса передёрнула плечами.

– Твоя мать была права. Троя погибнет. И первыми погибнут члены семьи Приама.

– И мы тоже?

Марпесса не ответила.

– Нас тоже убьют? Марпесса! Отвечай!

– Хватит задавать дурацкие вопросы! Конечно, убьют. Неужели ты думаешь, греки пощадят хотя бы младенца из рода Приама?

– Что же нам делать?

– Ждать.

– Чего?!

– Чего-нибудь.

Мы уселись у стены и стали ждать.

Чего-нибудь.

 

 

*   *   *

 

Прошло немало времени. Солнце закинуло в нашу темницу несколько тонких лучей. Пылинки плясали в них, и серые тени лежали на стенах, покрытых тленом.

Потом лучи покинули нас.

Сидя в полумраке, я таращился на сваленные по углам вещи и думал, думал, думал…

Я думал не только о себе, Пантое, Ксантосе, Марпессе, Иианни.

Я много о чём думал, и обо всякой ерунде тоже.

Вспомнил, например, как в прошлом году мы нашли на берегу дохлого дельфина. Он уже раздулся как шар, и вокруг кружились мухи. А внизу, на мокром песке, копошились сотни морских букашек.

Думал о том, что, может быть, завтра я буду таким же дохлым, как тот дельфин.

Ещё думал о том, что сталось с длинным хлебным ножом, который Ксантос стащил из дома и который я потерял на поле битвы.

Думал, что если бы мать приняла предложение Энея, то сейчас мы бы плыли на корабле куда-нибудь во Фракию. Солёный ветер трепал бы волосы, сыпал холодными брызгами, и Иианни был бы жив. И я бы ещё долго-долго не знал, что деда убили.

Это было бы очень хорошо.

Хотя нет.

Когда-нибудь я всё-таки узнал бы правду и потом всю жизнь мучился бы от мысли, что предал своего деда, царя Приама.

От всех этих мыслей дико разболелась голова. Хотелось пить и казалось, что в каморке не хватает воздуха.

Филомена беспрестанно хныкала, Марпесса то укачивала её, то бросала и сама начинала тихонько подвывать…

Поэтому, когда снаружи снова загремел запор, я даже обрадовался. Во всяком случае, с нами что-то произойдёт.

Дверь открылась, и вошёл всего один грек. Небольшого роста, с редкой бородёнкой и одутловатым лицом. Ни слова не говоря, стянул мои руки за спиной, я даже не сопротивлялся.

Так же молча обыскал Марпессу. Брезгливо приподнял накидку, которой была прикрыта корзина с Филоменой, и пошарил там.

Потом вытолкал нас из чулана.

Мы оказались на галерее. Я с наслаждением втянул воздух и закашлялся – пахло дымом.

– Они подожгли город, – сказал я Марпессе.

Та ничего не сказала, отвернулась.

Конвоир ткнул меня в спину.

И мы пошли.

Я был уверен, что нас ведут убивать. Вспомнил слова матери о том, как ревут жертвенные животные, когда над их шеей нависает топор. И поклялся, что я точно не зареву. Ни за что.

Я шёл и гадал: где это случится. Во дворце? Или нас принесут в жертву у ног коня, с которого всё началось?

А потом увидел свою мать.

 

 

*   *   *

 

Конвоир вывел меня и Марпессу за ворота, и мы оказались на придворцовой площади, запруженной людьми.

Приглядевшись, я заметил: середину площади занимали троянцы, в основном, женщины и дети, мужчин было совсем мало. А по краям растянулось оцепление из греков.

Вот тут-то я и увидел мать.

Она стояла чуть поодаль, прямая, высокая. Лицо было полускрыто накидкой, но я всё равно её узнал. Это же была моя мать.

Бросился к ней. Связанными руками я не мог обнять её, поэтому только прижался, всхлипнув.

Она положила руку мне на макушку, погладила.

Кивнула Марпессе.

Всё молча.

Я понял, почему она прикрывала лицо. Вдоль щеки и шеи тянулся кровоточащий надрез, а вокруг рта запеклась кровь. Что же с ней случилось этой ночью?

Вокруг нас было не очень много народу, нас будто бы сторонились.

Вдруг к нам приблизилась пожилая троянка. С растрёпанными волосами, в разорванном пеплосе, вид совершенно безумный.

Она тяжело рухнула ниц. Распростёрлась на земле и поползла к ногам матери. Что-то бормотала и глотала жёлтую пыль.

Когда подползла, подняла голову. Глаза были отчаянные и почему-то напоминали глаза Гекубы, когда я видел её в последний раз… Ну, когда Гекуба сказала про деда…

Мать молча смотрела на женщину, а та смотрела на неё.

Я заметил: у матери на шее задёргалась жилка. Но мать всё равно молчала.

А женщина вдруг закричала, срывая голос:

– Прости нас! Прости нас, о вещая Кассандра, за то, что насмеялись над тобой! Боги покарали нас тяжкой карой за тебя! Прости нас, Кассандра!

Губы матери задрожали, рука, лежащая у меня на голове, напряглась.

Я подумал, что сейчас начнётся обычный приступ. Пожалел, что руки мои связаны, что не смогу поддержать её. Только и смог, что крепче прижаться.

Однако мать сумела взять себя в руки.

Вслед за пожилой троянкой к её ногам поползли ещё женщины и завыли:

– Горе, горе, горе! Какие земли, какие воды дадут нам убежище! Где наши мужья и сыновья! Вещая Кассандра, досточтимая Кассандра, умоляем тебя! Заклинаем богами, сжалься над нами, злосчастными!

Среди взывающих я заметил и несколько мужчин. За них мне стало особенно стыдно.

Мать обвела толпу взглядом и сказала:

– Стыд вам, троянцы! Куда девалась ваша прежняя отвага и похвальбы ваши?

Пресмыкавшиеся в пыли люди согласно взвыли:

– Горе, горе нам! Прости нас, Кассандра!

– Смертные, пусть судьба ваша послужит вам уроком: не смешите богов поспешными суждениями, не гневите судьбу. И примите кончину свою достойно, о достойные мои сограждане!

Она сказала так и завернулась в покрывало, закрылась ото всех.

Я стоял рядом и видел, как тряслись её плечи.

 

 

*   *   *

 

Вскоре греки начали рассекать толпу на части, разводить в стороны.

С матерью они обращались довольно почтительно. Во всяком случае, её никто не толкнул ни разу.

Мы с Марпессой вцепились в её одежды, не позволили нас разлучить, потому и попали в одну группу пленных.

Нас повели по улицам Трои.

Везде виднелись следы жестокой ночной битвы – зияли распахнутые окна, валялись камни и сгоревшие головни, сброшенные с крыш. Залитые кровью мостовые и множество трупов. Кое-где курился дым.

Жуткий вой сопровождал нашу процессию.

Когда вышли на площадь перед храмом, вой стократно усилился.

Громадный чёрный конь взирал на нас с высоты, а на боку сияла надпись: «В благодарность за будущие победы ахейцы посвящают этот дар Афине».

Каждый кусочек площади был покрыт мёртвыми телами воинов-троянцев.

Я спешно опустил голову. Боялся смотреть. Вдруг увижу изуродованное тело Иианни.

Я смотрел только вниз, на свои сандалии.

Каменная мостовая сменилась деревянным настилом. Это нас вывели за ворота, и мы шли по той самой дороге, которую наивные горожане выстроили для греческого коня.

Нас гнали как стадо.

Кричали воины, плакали пленницы, ревел скот.

Марпесса шепнула мне, что мы – часть добычи Агамемнона, нас ведут к его кораблям.

Агамемнон подготовил к отплытию три корабля. На один греки мешками стаскивали награбленное, на два других – загоняли пленных.

По мосткам шли вереницы женщин и детей, мужчины остались лежать на улицах Трои.

Я возненавидел себя за то, что иду с ними, вот так, как баран на убой. Лучше бы мне было разделить судьбу Иианни. А ещё лучше – Пантоя.

Я до зубовного скрежета ненавидел себя за то, что убил только одного, что рано бросил нож. Что во дворце Приама не разорвал того грека на куски.

Мать шла рядом, прямая, с высоко поднятой головой. Уже с открытым лицом. Лицо спокойно, на губах играла обычная улыбка блаженной.

О, как же я ненавидел эту улыбку!

Марпесса догадалась о моих мыслях. Ухватила за локоть, сжала как клещами. А когда я попытался освободиться, прошипела в ухо:

– Ради Кибелы, не добавляй страданий своей матери. На вот, помоги, понеси сестру, – и всучила мне корзину с Филоменой.

Так я и поднялся на борт – с младенцем в руках.

Стражники связали меня и Марпессу одной верёвкой, протянув её через отверстие в борту корабля и крепко-накрепко опутав нам ноги. Стреножили, ну точно, как баранов.

Мать греки оставили свободной. То ли из уважения к царскому имени, то ли просто побоялись коснуться.

Пока мы с Марпессой ёрзали, пытаясь хотя бы сесть на палубу, мать ни разу не шевельнулась. Даже не оглянулась на нас.

Стояла и смотрела на берег. На серебряное сверкание олив на ветру, на коричневые и лиловые тени, скользящие по степным травам, на бледно-синее, обесцвеченное зноем небо.

Чернобокий корабль уж поплыл, а она всё стояла.

Я не видел её лица, но знал – она улыбалась.

Она всегда улыбалась, такова уж была моя мать.

Скоро крепостные стены скрылись из глаз, осталась лишь покрытая лесом гора Ида. Да ещё клубы дыма. По ним и по зареву пожаров, которые разгорятся ближе к ночи, соседние народы узнают, что погиб самый могущественный в Азии город.

Моя Троя.

 

 

*   *   *

 

Ночью я впал в забытьё. Происходящее видел как сквозь пелену.

Помнится, мать закутала меня своим покрывалом, а сама осталась простоволосой.

Ветер раздувал волосы, они клубились, как рыжеватое облако. Было похоже на пыль, которую поднимает табун, когда на закате его гонят по степи. Медное облако, в котором мчатся быстроногие кони.

Копыта дробно стучат – тра-та-та…

И сердце стучало в такт торопливому бегу – тра-та-та…

 

Кони скакали прямо на меня. Я видел их продолговатые глаза, бледно-розовые ноздри, из которых вылетало горячее дыхание, чёрные губы, покрытые травянисто-зелёной пеной.

Вдруг один остановился. Храпящая морда приблизилась, обнажились крупные зубы…

Да это же не конь!

 

Сердце билось короткими злыми толчками, и я снова и снова переживал увиденное.

Чернобородый грек вздымает меч и обрушивает на лежащего у ног человека.

 

Полная луна заливает всё холодным белым светом, а по лицам прыгают красные отблески. У всех, у греков, у троянцев, лица искажены ужасными гримасами – гнева, ужаса, ненависти. Даже белки глаз отливают кровью…

 

– Иианни, назад! – кричу я, хотя мой маленький братишка далеко. – Иианни!!

– Тише… тише…

 

Руки матери обнимают мою шею, подносят к губам плошку с водой…

Я жадно пью.

– Мама?..

– Тш-ш… Все будет хорошо, – шелестит её голос.

– Ты обещаешь?

– Да, я ведь прорицательница…

Это последнее, что я слышу. Проваливаюсь в темноту, туда, где неумолчно трещат цикады – тр-р-р-р… тиш-ш-ше…

 

Не знаю, сколько дней я так провалялся. Просветление наступило внезапно. Я просто открыл глаза и понял: всё прошло. Вновь чувствовал своё тело, руки и ноги были послушны, как прежде.

Я огляделся. Рядом сидела Марпесса. Наши взгляды встретились, и она равнодушно заметила:

– Лучше б было тебе умереть.

Умереть? Ну уж нет! Я с удовольствием сжал руку в кулак.

Марпесса отвернулась.

Она очень изменилась за эти дни. Щёки ввалились, нос заострился, как у мёртвой.

Но ещё более изменилась мать. Синяки прошли, лицо стало мраморно-белым, как у статуй в храме.

Мать мягко улыбнулась мне.

– Здравствуй, Лизандр.

Её голос был так мягок, что я зажмурился. Крепко-крепко. До боли. Только бы не разрыдаться.

 

Дважды в день нас отвязывали и вереницей вели к отхожему месту. Мы с Марпессой шли на одной верёвке, я впереди.

Мы проходили через весь корабль. Все закуты на палубе были наполнены пленными. По сравнению с их, наше место казалось даже удобным.

И я с горечью вспоминал слова Пантоя о том, что, наверное, здорово быть внуком Приама.

Здорово, слов нет! К месту жертвенной казни семью Приама везли со всеми удобствами.

Однажды я споткнулся, упал. Даже прокатился немного по палубе. Марпесса налетела на меня, недовольно зашипела.

Я упал потому, что увидел: в двух шагах, под бортом, валяется какой-то металлический штырь. Небольшой, чуть длиннее ладони, но с виду крепкий и заострённый на одном конце.

Когда я упал и покатился, мне удалось подпихнуть его под себя. С отчаянной надеждой поднял глаза на Марпессу, и она мгновенно поняла. Опустилась на колени, помогая подняться, и штырь перекочевал к ней под платье.

Только тогда подоспел стражник. Пара пинков – пустяки по сравнению с тем, что у меня теперь было оружие!

Я ещё не знал, как его применю, но что применю, знал точно.

 

 

*   *   *

 

Корабли на всех парусах летели в Микены, Агамемнон жаждал похвалиться своей добычей.

Плаванье проходило спокойно. Днём и ночью катились длинные пологие волны, солнце красно-жёлтым шаром поднималось из моря, и туда же валилось, совершив свой путь.

В один из дней к вечеру резко посвежело. Небо затянулось тучами, почернело, а горизонт, наоборот, сделался резко-зелёным, слепящим.

Греки забеспокоились, забегали.

– Будет буря, – сквозь зубы процедила Марпесса. – Поделом.

Мать окинула её внимательным взглядом, потом обратилась ко мне.

– Позаботься о сестре, Лизандр, – и пододвинула корзину.

Право же, мне только и достаётся, что нянчиться с младенцем!

Шторм надвигался стремительно. Волны росли прямо на глазах, и скоро мы оказались в окружении громадных чёрно-синих водяных гор.

Корабль заметался точно птица, попавшая в сети. Несколько раз наклонялся так, что черпал воду, и пенные валы перекатывались через палубу.

Вот тут я возблагодарил Зевса за то, что у греков хватило ума привязать нас. Только верёвки и удерживали, не давали соскользнуть в кипящую бездну. Я крепко вцепился в корзину, а Марпесса ухватила мать.

Среди греков нарастала паника. Вдобавок началась гроза. Сверкала молния, гром звенел бронзой в оглушённом воздухе.

Хлынул дождь, и из-за водной пелены появился человек.

Агамемнон! Ему-то что надо?

Вид его был жалок. Хитон насквозь промок и облепил изрядный живот, борода развилась и висела сосульками. Агамемнон был рослым мужем, говорил басом, мне доводилось слышать его командный тон, но сейчас он срывался на визг.

– Это ты! Ты натравила на меня Посейдона! – заорал он на мать. – Перед выходом в море я пожертвовал ему лучших своих лошадей!

– А Афине? – холодно спросила мать. – Что ты пожертвовал ей?

Она была гораздо ниже микенца, пеплос её был столь же мокрым, и волосы висели такими же сосульками. Однако в её позе было столько достоинства, что Агамемнон сбавил тон.

– Ты должна умолить Посейдона не губить нас. В конце концов, ты и твои дети тоже погибнут.

Мать презрительно усмехнулась.

– О чём ты беспокоишься, жалкий трус? Тебя всё равно зарежут дома. Не лучше утонуть сейчас и избавиться от лишних мучений?

– Молчать! – Агамемнон вновь потерял контроль над собой. – Если ты не вознесёшь молитву богам, это сделаю я! И жертвой будет твой сын!

Он схватил мать за руки, потащил. Ей не хватало сил сопротивляться, а я был накрепко привязан.

Я что есть силы закричал. Напрасно – крик потонул в свисте ветра.

Сквозь пелену дождя я видел, как Агамемнон грубо вздёрнул руки матери вверх, и понял: он хочет, чтобы она укротила бурю, вознесла молитву Посейдону.

Как заворожённый, я смотрел на белую фигуру на носу. Мать стояла, не сгибаясь под ударами волн и ветра. Руки простёрты к кипящим небесам, пряди мокрых волос, теперь уже совсем чёрные, шевелились, как живые. Иногда, сквозь бурю, ко мне долетали звуки её голоса. Того особенного голоса, которым она прорицала.

Я так испугался за мать, что даже пальцы ног сжались в болезненной судороге. А вдруг сейчас у неё возобновится её обычный припадок? Кто ей поможет?

В отчаянии я оглянулся на Марпессу и похолодел.

Её место было пусто, только порывы ветра трепали тяжёлый кусок верёвки.

Значит, пока я смотрел на мать, Марпесса сумела распутать узлы. Распутать при помощи моего штыря. Распутала и бросилась в море.

Почему-то я ни минуты не сомневался, что Марпесса сама сделала такой выбор.

И я заплакал. Да что там заплакал – завыл, как дикий вепрь. Вцепился в корзину с Филоменой и орал, орал, орал…

 

К исходу ночи шторм утих, и суеверные греки в который раз убедились в могуществе моей матери.

А та еле добралась до меня. Со стоном опустилась у ног, спросила:

– Как ты?

– Марпесса, – я указал на обрывок веревки.

Мать мельком глянула, наклонилась к Филомене.

– Она ведь сама, – я не спрашивал, я утверждал.

Поймал еле заметный кивок и тогда спросил:

– Почему?

– Она не хотела, чтобы кто-то распоряжался её смертью.

Это было непонятным. Это надо было обдумать.

Мать не мешала, возилась с сестрой.

Внезапно явилась мысль, такая чёткая, что удивительно, почему я раньше никогда не задумывался над ней.

– Мама, но если Марпесса кормила Филомену, значит, у неё тоже был ребёнок? Куда он делся?

Ещё один быстрый взгляд – и никаких объяснений. Это моя мать. Отвечает только на те вопросы, на которые желает ответить.

Ну ладно, ребёнок. Ребёнок меня не особо интересовал. Но почему всё-таки Марпесса кинулась в море? Может быть, надеялась спастись?

– Нет, – мать покачала головой, отвечая на незаданный вслух, но угаданный вопрос. – Она не хотела спастись. Она хотела сама распорядиться своей смертью.

– Она не хотела, чтобы её убили греки? А нас они убьют?

Мать уложила Филомену, задвинула корзину глубже под борт.

– Нас убьёт Агамемнон? – не отставал я.

– Нет, – гневно отрезала мать. – Агамемнон умрёт первым. К закату того дня, когда вернётся в Микены, он будет уже мёртв

– Что с ним случится? – ошарашенно спросил я.

– Его зарежет собственная жена.

Я недоверчиво покрутил головой.

Чтобы героя, а проклятые греки считали Агамемнона героем и победителем, зарезала женщина? Что-то слабо верится…

Нет, это мать явно навыдумывала…

Подумал так, и острый стыд пронзил тело. Я ведь опять не поверил матери!

А она опять угадала мои мысли. Глянула мне в лицо и всё поняла.

Я отвернулся и стал рассматривать море. Волны уже почти успокоились. Тучи разошлись. Небо не чёрное, а серое, значит, скоро рассветет. Воспоминания о шторме – только наша мокрая одежда и обрывок верёвки, которой была привязана Марпесса.

– Ребёнка Марпессы забрал Парис, – раздался голос матери.

– Парис? Но зачем? А как же Прекрасная Елена?

Мать рассмеялась коротким лающим смехом.

– Какая Елена, Лизандр! Скажи, ты хоть раз видел её?

Я был озадачен. Действительно, я никогда не видел невыразимо прекрасной жены моего дяди. По-честному, не особо-то и хотел. Париса я недолюбливал, потому что он был… каким-то скользким, что ли…

– Значит, никакой Елены не было?

– Была. Но очень давно. Она сбежала от Париса ещё тогда, когда тот вёз её в Трою. Кажется, это было в Египте.

– Погоди, – в смятении воскликнул я. – Тогда из-за чего же шла война? Если Елены не было, что хотел вернуть Менелай?

– Менелай знал, что во дворце у Приама его жены нет и никогда не было.

– Знал?! – я вообще перестал что-либо понимать. – Выходит, и они, и мы воевали за призрак?

– Нет, не за призрак. Греки воевали за власть, мы – за жажду наживы.

– А как же дед?

– Приам был страшно доволен, что греки придумали такой повод. Согласись, воевать за красоту – более благородно, чем за золото. Елена – это только красивое прикрытие. Я осуждала отца за это.

– За что за это? – моя голова шла кругом.

– За нежелание открыто признать правду. Он почему-то считал, что только он может решать, что полезно его народу, а что нет. Впрочем, – добавила она, – и народ тоже знал. За то боги и покарали нас – за двуличие. За то, что говорили не то, что думали.

– Все знали? – переспросил я. – Все-все? И Эвмел, и Пантой, и мой отец?

Мать бросила на меня быстрый взгляд и сказала:

– Кореб не отец тебе.

Если бы в тот момент грянул гром, и из пучины поднялся бы сам Посейдон с золотым трезубцем, я был бы не так поражён. Мой отец не отец мне? Не может быть!

Я во все глаза глядел на мать, и о чудо, впервые она сдалась передо мной, отвела взгляд.

– Кто же мой отец?

– Эней.

– Эней?!

– Эней, – повторила мать, и я поразился тому, как прозвучал её голос. – Твой отец Эней.

Я во все глаза смотрел на мать, а она сжалась под моим взглядом.

 

Эней – мой отец.

Эней, которого я обожал, из-за которого завидовал Иианни. И которого ненавидел потому, что обожал.

Если бы я знал это раньше!

Но теперь…

 

– Значит, мой отец трус? – гневно спросил я. – Он же вышел из боя! Сбежал, бросив тебя, меня. Свою землю!

– Разве человек, оставшийся в живых, когда остальные мертвы, трус?

– Да, трус! Трус, трус, трус!!

Я готов был разрыдаться.

– Нет, – спокойно возразила мать. – Эней увёл своих людей, чтобы сохранить им жизни. Должна же остаться хоть горстка людей, переживших это? Так почему не Эней и не дарданы? Только они смогут поведать миру о коварстве греков и наивности Трои.

Зря она это сказала. Больше я не хотел разговаривать. Отвернулся и сделал вид, что заснул.

Мать не настаивала. Возилась с Филоменой. Кормила её, забавляла.

Я вытянулся на палубе и уставился в небо, которое совсем расчистилось. На нём ещё сохранились звёзды, только побледнели.

Я решил, что выберу одну и буду думать, что она – Иианни.

Мой брат.

Мой настоящий брат.

Но выбрать не смог. Все звёзды расплывались, потому что глаза были полны слёз.

 

 

*   *   *

 

Вскоре выкатилось солнце и начало припекать. От одежды валил пар, так стремительно она сохла.

А впереди – да, мне не показалось! – появились смутные очертания земли.

Наше плавание подходило к концу?

Мать подошла ко мне и легонько коснулась плеча.

– Ну? – мой тон был груб, но я не сожалел.

– Нам надо поговорить, Лизандр.

– Неужели осталось ещё что-то, о чём я не знаю? – с горечью спросил я.

– Да, и это важно.

– Говори.

– Мы вошли в залив Арголикос. Сегодня после полудня наше плаванье закончится. Нас высадят с корабля и повезут в Микены. Там Агамемнона ожидает неприятная неожиданность. Его жена, Клитемнестра, вынашивает планы убийства. Сначала она зарежет его, а потом меня.

– Мама!

– Молчи. Для меня благо – сойти в царство теней после того, как собственными глазами увижу гибель дома Атридов, погубивших мою семью. О, как я предвкушаю это!.. Но ты, сын, должен остаться в живых.

– Мама!

– Молчи. У самого берега первый корабль налетит на скалу. Поднимется паника, и на нашем корабле тоже. В этот момент ты прыгнешь в воду, а я сброшу тебе корзину с Филоменой. Ты отличный пловец, ты доплывёшь до берега, там близко. Спасёшься сам и спасёшь сестру. Ты понял меня?

Онемев, я во все глаза смотрел на мать.

– Всё будет хорошо, сын. Всё получится, только сделай так, как я говорю. Выберешься на берег, ищи добрых людей, они помогут. И не бросай сестру. Вот тебе ещё, – она сняла с шеи кожаный мешочек. – Здесь монеты и золотые украшения. Они дорогие, так что не спусти их за бесценок.

Уловив в моём взгляде изумление, мать усмехнулась:

– Хорошо быть безумной Кассандрой. Греки побоялись меня обыскать. Надень на шею и спрячь под одеждой.

– А как же ты?

– Мне золото уже не понадобится.

– Мама!

– Молчи. Тебе придётся идти далеко. Очень далеко. Постарайся вернуться в Троаду. Ты и Филомена – единственные оставшиеся в живых, в чьих жилах течёт кровь Приамова рода. Вам придётся возрождать нашу семью. У вас получится, я верю. Нет, я это знаю.

В смятении я вскочил, насколько позволила длина верёвки, которой был привязан.

– Ох, – мать прижала руки к щекам, – совсем забыла. Возьми, – и дала тот самый штырь, который я подобрал на палубе несколько дней назад и которым Марпесса…

Я не сразу протянул руку. Сам не знаю, почему медлил.

Мать вдруг осеклась.

– Лизандр, – позвала она.

– Чего, мам? – спросил я, забирая наконец этот проклятый штырь.

– Погляди мне в глаза.

Она крепко взяла меня за плечи, заставила приблизиться.

– Ты веришь мне, Лизандр?

Я не мог отвести своих глаз от её.

Бесконечно глубокие, светлые. Такими большими, что увидел там своё отражение.

– Ты веришь мне?

– Да, – торопливо ответил я. – Да, да, да!

– Нет, – с разочарованием сказала она и оттолкнула меня. – О жесткосердный Аполлон! Только теперь я прочувствовала те муки, на которые ты обрёк меня! Мне не верил никто, ни отец, ни мать, ни любимый. Ныне мне не поверил сын… Ты победил, Лучезарный. Ликуй же, злобный бог!

И она, как подкошенная, рухнула на палубу, зайдясь в рыданиях.

– Мама! – я подскочил к ней, обнял. – Мама, я верю! Верю! Клянусь, я всё сделаю так, как ты сказала. Я доплыву. Я спасу сестру. Мы возродим род Приама. Только не плачь, пожалуйста! Ну не плачь, прошу тебя!

Я гладил её по голове, по плечам, что-то причитал…

 

Постепенно она успокоилась.

Мы сидели рядом и смотрели на приближающийся берег.

Время от времени мать прерывисто вздыхала.

Не знаю, о чём она думала, а я думал опять о всякой ерунде.

Например, о том, есть ли в Микенах виноградники.

Мы с Ксантосом и Иианни любили ходить на виноградник. Особенно в полдень. В полдень остро вырезанные виноградные листья сквозят медовой зеленью, и их извилистые жилы такие же, как лозы, узловатые и скрюченные.

Земля в винограднике серая от пыли, и над ним дрожит и струится зной.

Хорошо…

Внезапно резкий толчок заставил нас покачнуться.

– Что это?

– Первый корабль налетел на скалу. А наш – на него.

Далее всё пошло так, как предсказывала мать.

Паника охватила греков, они опасались, что повредили днище, и теперь корабль затонет, не довезя награбленное богатство. О пленниках они не очень-то переживали, поэтому я без помех распутал веревку и наконец-то выпрямился в полный рост.

Ого! Оказалось, что мы с матерью почти одного роста.

Она поцеловала меня в щеку. Шепнула:

– Береги себя и сестру.

А я в первый раз в жизни признался ей:

– Мама, я тебя люблю.

Она улыбнулась.

– И я тебя люблю больше жизни. Прощай, сын!

Я вскарабкался на борт.

Сине-зелёная вода плескалась где-то очень далеко. Но ещё дальше был берег, до которого мне предстояло доплыть.

Невольно я замешкался.

– Прыгай! – требовательно крикнула мать.

И я прыгнул.

Когда вынырнул, рядом покачивалась корзина с маленькой Филоменой.

Мать я не видел, её скрывал высокий борт, но знал: она улыбается.

Она всегда улыбалась, уж такой она была, моя мать Кассандра.

 

 

Конец.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: