Бретонские романы, или Кто придумал короля Артура

 

Автор: Петр Новицкий

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 15 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Истоки его следует искать на Юге, где сложился единый литературный язык на основе лимузэнского диалекта, и где рыцарская поэзия зародилась лирической песней лавандовых полей, с легким призвуком мавританских мотивов, донесшихся через Пиренеи. Ее пели трубадуры,^[43] – настоящие поэты, авторы и исполнители собственных мелодий и стихов, в отличие от жонглеров-компиляторов. Они выступали не на площадях и ярмарках, а при дворе крупных сеньоров-меценатов, покровительствующих искусству. Происхождение трубадуров было самым разнообразным, вплоть до крупных феодалов: прозвание «первого трубадура» носил граф Гильом VII де Пуатье (он же герцог Аквитании Гильом IX), 1071–1127 гг., дед Альеноры Аквитанской. Сохранились сведения о 500 трубадурах, биографии самых известных изложены в знаменитых «Жизнеописаниях трубадуров».^[44] Столь многочисленный и дифференцированный поэтический корпус свидетельствует об огромном интересе, проявляемый рыцарским сословием к поэзии.

 

А нынче, хотя над страной

Ветер докучный и тучи,

Счастлив я, рифмой летучей

Венчая певучий напев.^[45]

 

Действительно, превалировала рифма, которая в античные времена считалась моветоном, ибо стихосложение зиждилось исключительно на метрике, определяемой, к тому же, не акцентом, а длиной гласного. Подобная, лишенная эвфонии, поэзия благозвучна лишь при декламации нараспев (помните Нерона с его лирой?) Именно поэтому нам кажутся такими неуклюжими строфы Гомера или Архилоха.

К концу Античности стали проявляться робкие попытки рифмы, появились акценты в конце стиха, пока еще совпадавшие с длинными гласными. Это сказывалось влияние разговорной простой латыни^[46] на литературную. Грамматики-пуристы жаловались на порчу языка, называя такой литературный язык bas latin – низкая латынь. Однако на ней продолжали писать даже самые образованные люди. Трилингвист^[47] Иероним, автор до сих пор каноничного перевода Библии на латынь, допустил там немало «вульгаризмов», благодаря чему она получила название Vulgata^[48] и стала для нас источником изучения простой латины.

Современник Иеронима, известный политик и богослов Амбруаз (Амвросий) Медиоланский тоже писал на bas latin. Увлекался он и поэзией, в которой уже чувствовалась если не четкая рифма, то акцентированная ритмика. Такие стихи можно уже декламировать привычным для нас способом («Вечерняя песнь»):

 

За день сей, ныне гаснущий,

За ночь, в наш мир грядущую,

Пылая благодарностью,

Поем мы песнь уставную.^[49]

 

Впрочем, Сидоний Аполлинарий и многие другие авторы пользовались традиционным гекзаметром. Как бы то ни было, вскоре разверзлась пятивековая лакуна интеллектуального мрака, когда лишь в монастырских скрипториях теплились слабые огоньки знания, позволяющие нам ныне воссоздавать историю того времени. Но то была научная и клерикальная литература (не считая переписки работ античных авторов), художественная все эти годы оставалась уделом устной традиции и, как мы помним, дошла до нас в списках не ранее XI в.

«Каролингский ренессанс», пришедшийся на упомянутое пятисотлетие и достижения которого принято сильно преувеличивать, нельзя считать вспышкой, рассеявшей, на время, тьму тотального невежества. Пусть он примечателен сохранением (копированием) древних манускриптов и расширением хроникерской деятельности,^[50] но поэзии он дал мизер: творчество каролингской «академии» – это слабые подражания античным поэтическим памятникам, поскольку кружок был создан на пустом месте, в безграмотном окружении, без литературной школы, вокруг которой он мог бы развиваться^[51] и без оформленной народной эпической традиции.

К XII в. во Франции сложилась прямо противоположная ситуация. С ростом национальной культуры определенно выросла грамотность: образование перестало быть монополией клириков, читать и писать на родном языке умели уже все феодалы, городской патрициат, а кое-где и вилланы. Франция имела богатейшую эпическую традицию и разнообразную трубадурскую поэзию. Оставалось сделать последний шаг к рыцарскому роману: перейти от музыкальной декламации к поэтической, а тексты наполнить новыми образами и смыслами. На смену лирической поэтике пришли рыцарские роман и новелла.^[52] Но произошло это уже в Лангедойле,^[53] впитавшем куртуазные мотивы Юга, где лирика шевалье развивалась до середины XIII в., когда уступила место лирике городской.

Пара слов о courtoisie (куртуазии, куртуазности) – этой новой модели рыцарского поведения, рыцарской культуры, сложившейся к XII в. и ставшей образцом для всей Европы. Куртуазный рыцарь должен быть доблестным, щедрым, любезным, интересным в обществе и учтивым с дамами. Такой набор качеств возник не случайно, и каждое требует пояснения.

Доблесть и смелость, традиционные рыцарские качества, мнимые или действительные, всегда считались имманентными этому сословию. Прочие добавились внове. Щедрость стала порождением ранее упомянутого экономического подъема с одной стороны, и растущих запросов, связанных с расширением кругозора, как следствие крестовых походов и повышения уровня культуры – с другой. Феодалы уже не жили натуральным хозяйством, не хранили продукцию впрок, – они заменяли шампар тальей.^[54] Крестьяне сами продавали излишки и платили сеньору звонкой монетой, которую тот тратил на предметы роскоши, поощрение придворных и подарки дамам. Щедрость (largesse) ставилась едва ли не выше доблести (prouesse) и требовала немалых расходов. Нагрузка не производящие сословия возросла, что сказалось на сеньориальных городах,^[55] обложенных тальей. Именно там возникли первые ереси, вроде вальденства, направленные против роскоши, проповедующие бедность и самолишения. На Юге ереси зашли так далеко, что закончились Альбигойскими крестовыми походами, подорвавшими экономику Лангедока.

Светскость, если угодно, салонность рыцаря – следствие определенного культурного роста. Сеньоры стали читать, в замках появились маленькие библиотеки, состоящие в основном из куртуазных романов; они научились играть в завезенные с Востока шахматы, trictrac, музицировать, петь, декламировать стихи. Несмотря на определенный культурный рост и эстетический флер, рыцари оставались жестокими солдатами, не забывавшими проявлять доблесть в междоусобных войнах и походах против иноверцев.

Любезность, галантность были непосредственно связаны с культом прекрасной дамы. К тому времени женщины заметно эмансипировались, с XI в. они получили право наследовать фьефы, что значительно подняло их социальный и политический вес.^[56] В светских замковых кружках, этих салонах Средневековья, они часто занимали центральное место, покровительствуя куртуазным поэтам, как Альенора и две ее дочери. В упомянутом списке 500 трубадуров – 30 женщин. Поклонение даме стало обязательным элементом рыцарского этикета, внося в жизнь шевалье элементы чувственности.

Потому куртуазный рыцарский роман – сплетение двух обязательных элементов: любви в возвышенном рыцарском духе и merveilleux – чудесного, удивительного, сверхъестественного, не в религиозном, а в сказочном смысле. Этот фантастический элемент, постоянно бросающий вызов герою, заставляет его проявлять все лучшие рыцарские качества, возвышаться над привычной реальностью. Весь сюжет – это цепь бесконечных aventures, приключений и подвигов, которые рыцарь совершает ради личной славы и, конечно, любви прекрасной дамы.

Это отличает роман от chansons de geste, где мотивы героя – вассальная верность, вопросы чести и религиозный пуризм; самоотверженность была одной из главных его черт. Наоборот, куртуазный герой эгоцентричен и, как ни странно это для эпохи крестовых походов, индифферентен религиозной конфронтации.

Наконец, куртуазный роман космополитичен тезисом о рыцарском универсуме, одинаковом для всех частей света во все времена, и обнимает античный мир, исламский Восток и Францию. Везде жизненный уклад не отличается от французского. Куда бы автор ни забросил героя, в древнюю Трою или в античную Британию, везде будут рыцари, замки, прекрасные дамы, привычные одежда и оружие, а люди будут жить теми же чаяниями и страстями.^[57] Зато все прочие элементы окружения – природа, животный мир, сверхъестественные существа, будут всегда новыми и разными.

Эта морально-бытовая стабильность в совокупности с дифференциацией антуража, позволяет роману освоить любую новую «вселенную», от античности до «королевства Артура».

В отличие от chansons de geste, основанных на динамике действа, куртуазный роман психологичен, наполнен пространными монологами и диалогами, раскрывающими мотивы и чувства героев, он описателен: дает проработанные женские портреты, абрисы бытовых деталей, оружия, доспехов и антуража.

В поиске почвы для сюжетов авторы разрабатывают экзотические темы древней истории и мифологии, следуя богословскому тезису об античности как фундаменте для христианского мира и Франции как правопреемнице античной культуры (à-propos, c'est vraiment):

 

Нам книги древние порукой:

Обязаны своей наукой

Мы Греции, сомнений нет;

Оттуда воссиял нам свет.

Велит признать нам справедливость,

За ней ученость и учтивость,

Которые воспринял Рим

И был весьма привержен к ним.

В своем благом соединенье

Они нашли распространенье

У нас во Франции теперь.^[58]

 

Этот постулат остается неизменным четыреста лет спустя:

«…достаточно вспомнить, как поразительно быстро сменили

ассирян – мидяне,

мидян – персы,

персов – македоняне,

македонян – римляне,

римлян – греки [византийцы],

греков – французы».^[59]

 

На основе нескольких апокрифических фантастических жизнеописаний Александра Македонского рождается первый известный роман, еще далекий от завершенного типа. Его мир полон чудес, Буцефал здесь – помесь слона и верблюда, Александр носит рубашку, хранящую его от ран, взлетает к небу, спускается под воду, встречает людей-киноцефалов, дев, растущих как растения, etc. Роман написан характерным для некоторых жест парно рифмованным двенадцатистопным стихом с цезурой после шестого слога. Благодаря широкой известности сочинения этот размер стал именоваться, с XV в., «александрийским стихом».

Но каноничным для романа стал восьмисложный стих с парными рифмами, приблизивший строфы к ритмам разговорной речи. Им был написан первый значимый рыцарский роман: «Роман об Энее» (Roman d’Eneas, ок. 1160 г.),^[60] переложение «Энеиды» Вергилия. Исключительно талантливый анонимный автор создал совершенное произведение, ставшее образцом для последователей, включая великого Кретьена де Труа. Через несколько лет появляется «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора, придворного поэта Анри II, посвященный Альеноре Аквитанской. С рыхлой конструкцией, написанный куда менее изящным языком, он явно уступает «Энею», превосходя последнего размером в 30 тыс. стихов.

Античной темы надолго не хватило – слишком чужды были многие ее фабулы средневековой ментальности. Тогда и нашли бретонскую тему, которая стала не столько источником сюжетов, сколько почти неограниченной средой творческого поиска для самых талантливых поэтов эпохи. Но о ней расскажем в следующей главе, а в завершение этой упомянем прочие оставшиеся циклы куртуазного романа.

В XIII в. после пика популярности бретонского романа, изобилующего баснословными элементами, появилась тяга к обыденному, нефантастичному. Так возник «византийский роман» с более простой сюжетной конструкцией и языком. Авантюрная линия едва заметна, зато много больше любовных историй. Основная тема – любовь двух юных существ, счастью которых мешают социальные препоны: разность происхождения, вражда родительских домов. Пройдут столетия, и Шекспир перепишет одну из «византийских» историй в своей «печальной повести».

Самые известные в этом цикле: «Флуар и Бланшефлер» (1170 г.) и «Окассен и Николет».^[61] Последняя относится к жанру chantefable – песня-сказка; частью исполнена в стихах, частью – в прозе. Она больше иронизирует над сюжетным стандартом, доходя местами до пародии. Окассен, сын графа Бокéра (реальный город в южной Франции) влюбленный в пленную сарацинку Николет, не хочет сражаться с врагами отца, пока тот не разрешит ему повидаться с его пассией. Отец обещает это свидание при условии выполнения сыном рыцарского долга. Тот соглашается, побеждает врагов, пленяет их предводителя. Но отец обманывает его и не держит слова. Тогда рыцарь отпускает пленного с условием, что тот будет… как можно чаще нападать на отца Окассена. Рыцарская мораль здесь вывернута наизнанку, а любовная линия утрирована до скандала. Впрочем, автор всем видом показывает, что все это шутка (drôlerie). Даже имена героев инвертированы относительно их происхождения: сарацинская принцесса Николет носит французское имя (уменьшительное от «Николь»), а Окассен – калька с арабского Аль-Кассим.

Последняя волна рыцарских романов, окончательно порвавших с фантастикой, и обратившихся к реальным историческим сюжетам, датирована XIII–XIV вв.: Jouffroy, La Châtelaine de Vergy (1285 г.), Le Châtelain de Couci (конец XIII в.) о шатлене (управляющем, кастеляне) знаменитого замка Куси с его циклопическим донжоном; фабула перекликался с новеллой «о съеденном сердце»^[62] знаменитого трубадура Гильема де Кабестана. В Провансе декламировали Flamenca (1240 г.), Raimon Vidal (конец XIII в.), Castia Gilos.

Французский рыцарский роман, подобно жестам и провансальской лирике, господствовал во всех европейских странах до XVI в. Родились мириады переводов, переделок и подражаний^[63] на всех языках Европы.^[64] Можно смело сказать, что европейская ментальная культура Средневековья с XII в. стала всецело французской.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: