Осенний апокалипсис

Бездонные пустоши малиновым перезвоном нашептывали ему о чем-то необъяснимо зеленом. Знал ли он о причалах, помышлял ли о долгих колючках, пушистых и влажных хлопьях. Зима. Он улыбался этому чуду сквозь пелену своих белесых морщин. А трещины с каждым часом увеличивались сквозь его проломы, и ему было неведомо, что это и для чего у его рук есть полосы, ведущие в смерть, к болезни, сквозь любовь, на обладание вечной печали. Никто не обязывал его искать глаза радуги, поскольку никто не верил в ее существование, и лишь пульсирующие стены и отвесный каучуковый потолок заставляли его прятаться по обе стороны нереальности. Ему не приходилось выплескивать свое никогда всюду, где бы его ни встречали заботливые руки, увенчанные длиннозубыми, когтистыми пальчиками, отдаленно напоминающими ничего. Стоило ли печалиться при виде лестниц, ввинчивающихся шурупами в невинное тело, пережившей бесконечность вечности. Парой безрассудных волн он плескался в кружке, дарующем затхлому пространству свою теплоту, чая. Отхлебывая себя, он проникал в самую суть своего желудка и распространялся по всему организму заботливым грудным материнским теплом. Он был дорог самому себе и при всем этом юн. За окном белесыми пушинками падали чьи-то жизни и таяли как леденцы в жестком детском ротике, воздействуя на молочные зубки уже познавшего боль организма. С каждым глотком он отхлебывал от своей юности седину морщин и печальную мудрость сужающихся до состояния млечного пути зрачков. Гулким стоном чаек ему хотелось оттопырить себе грудь и возвестить безудержному пространству широт о своем безличии. Все это не сулило ему выгод, он вряд ли задумывался, безумно радуясь своему пессимизму. Шары наслаждения венами сладострастия набухали на горле. Ему не было страшно, он вбивал в стену гвозди, методично и целенаправленно. Ему не хотелось любить, так как любовью для него была лужа, в которой отражалось лишь его обезображенное лицо.

– Ну, я не знаю, – ответил он кому-то, не владеющему дождевой россыпью лоскутов.

Обе стороны нереальности вдыхали в его уныние промозглую слякоть дробящегося настроения, одиночные выстрелы в левую височную область разума. Все было похоже на полотна Матиса. Золотая пыль звезд куталась в его прядях, находя себе приют в тиши его локонов. Колесница медленно набирала обороты. “К солнцу, к солнцу”, – пели его ноздри брызгами матовых устриц.

– Поедая себя, ты будешь знать чуточку больше о пространственных координатах пустоты, – нашептывала ему точка пересечения.

– Зачем мне что-то знать о тебе, – сопротивляясь натиску, возражали его губы.

– Обязанность быть прозрачным не обязывает к чему-то долгому, на призрачных путях к великолепию, именуемому в простонародье точкой начала отсчета, фигурой замкнутого круга, над которой не властны окаменелые статуи и магические заклинания полых особей.

– Я не силюсь понять четверть, отвар лебеды сделал ноги вялыми, а голос податливым. Откровения кислот заставили меня внимать запахам и шелесту атмосферных слоев, защитным панцирем покрывающих эндоплазму моей клетки. Я пытаюсь проникнуть, на сколько это безболезненно моим венам, растянутым канатами над пропастью, разделяющей две параллельные прямые замкнутого пространства. И все же я превращаюсь в чревоугодника, подвергая себя анафеме.

– Неслыханно плодятся жуки, доставляя удовольствие гигантским питонам и сизокрылым ящеркам, радующимся многому отсутствующему. Приходит время пройти сквозь песок и появиться на другой стороне тыквы с теми же отсутствующими чертами лица.

Его лодка плыла вдаль по бурным волнам спертого воздуха сладострастно щекочущей душу меланхолии. Ему оставалось ждать, так как сумерки вновь растворили его портрет в скрипящей мглистой материи. Он был трехстворчатым окном, каждое стекло которого пропускало сквозь себя какой-то отдельный спектр синтетического света, выведенного им в лаборатории своего мозга, и наполняло его призрачное тело лучистой энергией жизненного начала.