Яибэ

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

А если б вы знали, что там, в зной,

жнёт беременная баба...

 

 

Хороший был у нас город, не падкий на безумие.

 

У многих цвели свои сады, где собирали вишню. Женщины варили варенье, мужчины рыбачили, дети и старики росли. А кто уезжал – жалел и писал тем, кто остался: жалею, тут, где я сейчас, намного хуже.

 

Жители знали друг друга и честно смотрели в глаза соседям. Никто не приставал с ненужными расспросами. «Что это у вас каждую ночь кричат женским голосом? Бьёте жену?» И без того было известно, да, бьёт, но за дело. А если за дело, то какое оно наше? Может, она ему жить не даёт. Не живи, говорит, и покончим на этом.

 

Случалось у нас, конечно, серьёзное. Не государственная измена, куда нам, – помельче. Убийство. Приехал в наш город человек и не уехал – убили. Остановился в гостинице, пошёл вечером подышать самым сосновым воздухом в лес, а утром его грибник разыскал. Валяется приезжий, а рядом – нож. Отвезли нож на экспертизу, но эксперт сказал, никаких следов. Боровик ножом резали, это да, свежий, крепкий, а человека не трогали. Какое-то время подозрения полежали на том самом грибнике, но у него пол-леса в свидетелях: солнце, дятлы, ветви. Всех проверили, в газете написали: не волноваться, мол, несчастный случай. Я лично статью писал.

 

Пилоты вели самолёты над городом – и те притормаживали. Разглядеть эту каплю: не то пряной смолы, не то мёда.

 

Что за город был чудесный! Название вам едва ли что-то скажет. С одного из финно-угорских языков оно переводится то ли как «возмездие», то ли как «радушие» – спорят учёные. Похожих городов по России – дюжин сто. Поезжайте, ещё застанете. Посмотрите, как у нас было. Потому что в нашем всё перевернулось. Кончилась сказка, зазвучала действительность.

 

 

*   *   *

 

Мы не знали, что и думать. А когда не знаешь, начинаешь сочинять. Говорили, это в Москве решили поставить над нами эксперимент. То есть – взять маленький город и превратить его в филиал большого, но с прежними жителями. Посадить в нашу плодородную землю свою ядовитую рассаду. Помочиться на наши вишнёвые деревья... впрочем, это я уже от злости говорю. Да вы бы тоже разозлились, попадись вы в такие сети. Вот смотрите: где работал хороший молочный магазин, открыли модный журнал. Вместо училища – клинику преждевременной детской фертильности. А прямо в поле – завод с газировкой. И так далее. Только специалистов не завезли, оставили местных. И получилось, что заметку «Десять способов не забеременеть от старика» пишет бывший кассир. За фертильность отвечает преподаватель философии. А агроном проводит встречи с партнёрами и без. И даже если куда-то закинули специалистов, то около таких же: вышеописанных. Скоси одного косой – на его месте трое новеньких появится, а о скошенном уже все и забыли.

 

И всё это растёт, переливается и плесневеет. Как будто все новый канал строят к намеченной дате. А кто не строит, – книгу красивую о нём пишет. Чтобы весь тираж впоследствии испепелить.

 

Никто уже в глаза не смотрел: их не различить было. И жители нашего сползающего в пропасть города, вместо того чтобы протестовать, засуетились. Забегали. Как будто в агонии задумались, как они смотрятся, что вокруг творится. А вокруг – что ни месяц, то обновка. Пекарни, спортклубы, закусочные, кофейни, магазины, компании. И наступают они крепостью на наше хилое войско, обратным ходом.

 

Хуже всего я переживал, когда мою любимую пивную раздавил Центр юношеского превосходства «Тамерлан». Всё стало как в Москве или ещё подальше. Курсируя мимо «Тамерлана» и родственных заведений, я сильнее всего удивлялся, что жители не покидали тонущий город, что и я не покинул его. Наоборот – появлялись новые люди: из близлежащих городов и сёл. В комфортной одежде. С остро отточенными блестящими привычками, приобретёнными позавчера. Молодые и стремительные. Мы смотрели на них и менялись тоже. Как считалось – к лучшему. Перестали обедать дома, собираясь в кафе. Перебарывая лень и похмелье, возвышались на беговых дорожках. Спотыкаясь, шли в ногу с пленительным и бурлящим временем. И глядели бодро и чуть насмешливо.

 

Наши матери, наши бедные матери не узнавали нас. Разве могли они угнаться за детьми, ведь мы были дети завтрашнего дня. Наши остроты звенели громко и пронзительно, на иностранных языках. Наши ночи текли под контролем десятков приборов. В наших ваннах била вода определённой общепринятой температуры. Отцы – те попросту запили, осознав беспомощность, смотря в удаляющиеся спины. Мы уезжали на трамваях, которых город прежде не видел, есть утреннюю сдобу, которую город прежде не пробовал. Как скоро, как неуловимо скоро перелистнули мы вчерашнюю страницу, а ведь только что мы, брезгливо жмурясь, брались за её краешек.

 

Но приезжие всё равно сильно нас обогнали. Они нагрянули к нам с уложенными удобными сумками, пока мы всё ещё паковали старые чемоданы всяким тряпьём, место которого давно уже в церкви. Мы шли за ними и вели сквозь лабиринты пещер каждый свою Бекки, держа её за маленькую и, как нам казалось, преданную руку. Конечно, приезжие желали идти быстрее, проскочить каменные своды и увидеть синее небо уже сегодня. Неудивительно, что многие из наших Бекки пошли с ними: пока мы копались с факелами, новые люди просто доставали фонари.

 

Мы продолжали путь, мало что понимая. Кто-то должен был объяснить, почему всё так происходит. Почему нужно рушить старое здание и защищать его руины. Зачем вовлекать в обсуждение призраков онанистических сеансов целые общества. Почему безобразный ожог на боку делает тебя неповторимым. Кто причислил километровую прогулку к достижению. Спросить нам было, в общем, некого. А спроси мы – получили бы в ответ едкую ухмылку. «Не понимаете? А к чему тогда вы...»

 

Глупо блуждать по музею, в котором сторож выключил свет: можно упасть и так и пролежать до утра у шкафа с местной рыбой. Кто-то должен был появиться и, если не разъяснить нам всё, то хотя бы – показать план эвакуации. Ведь вокруг нашего города ютились и другие города и местности, наполненные такими же непонимающими.

 

Поэтому, в конце концов, в центре города вылупилось и развернуло крылья – Агентство.

 

 

*   *   *

 

Не помню, кто из моих знакомых впервые сравнил их с детской каруселью, но точнее придумать никому не удалось. В самом центре, на металлической оси, держалось Агентство, а вокруг, вцепившись в тигров и коз, вращались испуганные дети. Ось лишь едва ускорялась, а дети кричали и плакали, роняли обувь, падали с животных.

 

В Агентстве нам всё разжёвывали и клали в рот – только глотай, не думая.

 

Они стали скверными шутниками, объясняющими шутки. Или ещё хлеще: теми людьми, которые после чужой шутки говорят: «Конечно, а как же иначе», надеясь, что узенький лучик весёлой славы упадёт и на них.

 

Со временем они нас во всё посвятили. Про руины здания и про ожоги. Про сдобу и беговые дорожки. Их безмерно зауважали в городе. Им предлагали себя такие девушки, которые прежде смотрели только на собственные фотопортреты, где они у воды или с большим надувным мячом. Все, кто считали себя хоть сколько-нибудь практическими и нужными, старались вскочить на карусель. А я, хоть и старался, долго не понимал, зачем всё-таки понадобился Агентству. Да, я перенял некоторые манеры, но по-прежнему горевал по пивной, осторожно относился к трамваям и порой казался стариком, который вламывается с порнокассетой в VR-кинотеатр. Узнал всё я лишь в самом конце.

 

 

*   *   *

 

Когда они меня разыскали, моя милая городская газетёнка стала спортивным инновационным изданием «Большой лыжный окрик». Нами (то есть, мной, фотографом и главным редактором) разбавили огромную толпу менеджеров, маркетологов, продуктологов и юристов. При этом, все статьи писал я один, оправдываясь на летучках за скверно выбранную тему. Два года я ждал, что меня выкинут с позором, но меня держали, смеясь и угрожая. Выгнали только после лонгрида о тайном обществе стрельбы по движущимся мишеням, которое я разоблачил. Оказалось, что три дня в неделю стрелки палили по обычным глиняным тарелочкам. А на четвертый раз собирались, чтобы поразить выстрелом живого гуся. У всех членов общества были красивые итальянские ружья с одинаковой гравировкой «Бей гусей, спасай лисицу». И окровавленная ощипанная тушка с розой в клюве. Я назвал статью «Га-га-га», а через две недели покинул «Большой лыжный окрик» почти по собственному желанию.

 

А ещё через несколько недель оказался в Агентстве. Причём этому предшествовал странный случай.

 

 

*   *   *

 

Я с усилием дорабатывал последние дни в «Большом лыжном окрике», когда меня отправили на интервью со Степаном Королёвым, автором полусотни триллеров. Он уже лет тридцать жил в нашем городе, но встал в полный литературный рост только теперь, когда начались все изменения. Возможно, я никогда не попал бы к нему, если бы он вдруг не написал книгу на спортивную тематику – «Овертайм человеческой подлости».

 

Разговор поначалу получился скучноватым: немолодой писатель ходил у рояля, касался клавиш, выбирая в основном чёрные. Он много говорил об успехе и маршрутах к нему, курил трубку. А я неохотно слушал. Так часто случается, когда ничего не держит, а уйти нельзя.

 

– Главное – это название, – сказал он, – оно должно пугать, манить. Я редко мучаюсь дальше первого слова, но его, это самое первое – отыскать надо непременно. Я действую так. Первым словом должно идти такое, чтобы оно обозначало цифру. Люди боятся цифр. Пять, одиннадцать – это очень страшно. Это время, время, утекающее от нас. Так что в любом моём названии сначала стоит цифра или временной промежуток. А дальше… дальше можно нести что угодно и желательно – не сдерживая себя.

 

Я мысленно пробежал по его книгам. «Семь восковых пианистов», «Полчаса, пока все лягут», теперь вот «Овертайм человеческой подлости». Писатель не врал. Я выключил диктофон.

 

– Почему вы так откровенны? – спросил я. – Ваше интервью появится в моём издании, другие писатели подхватят вашу манеру.

 

Он перебил меня.

 

– Мне не страшно это. Я так много писал о времени, что овладел им. Я вижу его насквозь. Я слишком искусно управляюсь с ним: целиком и по кусочкам. Я овладеваю минутами, сплю с часами, пожираю дни, растлеваю столетия. Никто не сможет написать так же. Вот вы же пишете статьи, значит, и придумываете заголовки. Давайте так: я буду говорить первое слово, и мы по очереди, не задумываясь, будем предлагать продолжение. И вы поймёте, что мои – намного лучше.

– Ну, давайте.

– Месяц… – начал он. – Говорите, быстрее, любую чушь.

– ...невысказанных страданий, – сказал я.

– ...мертвых птиц.

– Ваше лучше, – признал я.

– Ещё бы, – сказал он, – видите, там два «м», это усугубляет красоту. М, месяц, м, мёртвых… Давайте дальше. Четырнадцать…

Я уже приготовился, поэтому выпалил:

– ...чёрных течений.

– Недурно, – одобрил Королев, – но вы перегнули с «ч», куда столько, это же не детская считалочка. Четырнадцать черных течений сочились, качаясь, сквозь ночь… Я бы дал так: «Четырнадцать белых ловушек». Почему моё лучше: потому что тайна кроется. Что за белые ловушки, почему их четырнадцать…

 

Мы прекратили сражение: он везде обходил меня. Я спросил:

– Если время для вас не секрет, может, вы и будущее знаете?

Он отмахнулся:

– Это проще, чем несколько рисовых пятнышек (то было название его ранней книги). Вы и сами его знаете.

– Я?

– Да. Каждый человек так желает чего-либо, что эти желания рельсами пролегают у него на лице.

– И чего желаю я?

– Устроиться куда-то, где вы будете как все, но делать что-нибудь такое – повеселее.

– И всё?

– До копеечки. Опять «ч», вы меня заразили.

– А...

– Да, совсем скоро. Правда, много трудного случится.

 

На меня вышли из Агентства дней через десять. А Королёв вскоре уехал из нашего города. Его книги как будто уехали вслед за ним: они пропали из магазинов, и уже никто не сказал бы наверняка: жил он у нас или не жил. Говорили, что его квартиру сдали старухе, совершенно не интересовавшейся никакой литературой.

 

 

*   *   *

 

Вышли на меня тоже не совсем привычно. Как будто я бабочкой сидел на простецкой, ещё никем не квашенной капусте, а начинающий энтомолог, полюбивший своё занятие после красивого обучающего видео, принял меня за павлиний глаз. Я пил пиво в недавно открывшейся пивной со школьным другом Игорем. На месте этой пивной ещё три месяца назад была другая, а до этого – ещё одна. Не хочу показаться обскурантистом, но открылись они в помещении бывшей парикмахерской, которая проработала пятнадцать лет. Прежние заведения держались надёжнее.

 

Впрочем, Лариса – мужской мастер из той парикмахерской – никуда не делась, просто сменила ножницы на двадцать пивных кранов. Женщины приучаются ко всему безболезненно, и уже через пару недель после открытия Лариса сверкала новенькими словами не хуже, чем ножницами. Рекомендовала сауэр эли, предостерегала от имперских стаутов, отпивала барливайна, чтобы быть с посетителями на единой волне. Сказалась её стажировка в известном московском заведении «Весна Эдипа». Сегодня она посоветовала нам с Игорем балтийский портер с малиной. Мы и не заметили, как он занялся спонсированием наших откровений.

 

– Ищу, – сказал я, – не очень активно, но ищу. Сейчас какие-то вопросы странные задают. Кем вы видите себя через пять лет? Ну, наверное, не пожарным, если я сразу после института как пошёл в газеты-журналы, так и торчу там. Хотя если вот как Лариса... – я кивнул в сторону барной стойки. – Откроется вместо газеты пожарная часть, я и начну тушить всё, что горит. Переучусь.

– Какое хорошее пиво, – ответил Игорь, – разве два года назад мы могли бы с тобой пить малиновое пиво, да с удовольствием? Переучились же.

– Ты к чему?

– Мы с Мариной разошлись.

– Почему?

– Сказала, что не видит развития наших отношений. Такая же чушь, как и тебя спрашивают про пять лет. Какое развитие? Ну, допустим, поженились мы. Родилось сорок детей. Какое ещё развитие? Как будто она развивается. Ведь нет же: та же Марина.

– Расстроился?

– Да так. Просто ты скажи, ну какое развитие? Никто ведь не развивается. Или она хотела, чтобы я превратился в красивый цветок, который даже во сне думает, чего бы такого изобрести для неё? Какие сельские формулировки, идиотские причины. А так-то – чего расстраиваться, вон их сколько бродит.

– Мне мама говорила про вас: они предложения друг за другом заканчивают, так тонко чувствуют друг друга.

– Просто это были очень примитивные предложения. Ну, обедаем, например, рядом с ней стоит корзинка с хлебом. Я показываю на него, говорю, передай, пожалуйста... А она: хлеб? И радуется. Больно уж тонко Игоря чувствую. Романтично.

– Ну, то есть, не расстроился.

– Нет. Вот ты мне объясни… Как на тебя-то никто не давит? Ты же давно развёлся.

– Давят.

Игорь приподнял стакан и сильно, с чувством, опустил его на деревянный стол.

– Мне вообще кажется, – сказал он, – что как только ты остаёшься один, у всех загорается красная кнопка. Все садятся сразу и так издалека начинают говорить о тебе. «Слышал? Он один. Да, что-то такое слышал. Хмм, нехорошо. Мы вот вдвоём, и нам вон как хорошо. А то на работе весь день один, в автобусе домой едешь один, хоть дома родная душа: накормит, расспросит. Сразу лучше делается».

Он выпил ещё и продолжал:

– Самое удивительное, что даже приличные люди этим занимаются. Вот мама моя. Она же видит, что я один не истекаю кровью от голода. Но нет, как присказка все время: найди кого-нибудь, найди кого-нибудь.

 

Он ушёл, а я остался ещё. Пил пиво и думал о себе, о нём, о других знакомых и друзьях. Многие к моему возрасту разводились. Разогнавшись на первой жене, не могли остановиться на второй, третьей. Тоже вроде карусели. Везде карусели, только животные разные: от случая к случаю. У меня тоже была первая жена, но совсем далеко. Зачем она была – я сказать не мог. Вроде как открыл кран и моешь посуду. А потом, вдруг, когда захочешь помочиться, уже поздно: в раковине и рядом – чистые пустые тарелки, становится жаль помытого. И ты идёшь в туалет, и даже полуминутного домашнего бунта не получается.

 

Малиновый портер – крепкое пиво, несмотря на ягоды, и я начал гадать, что сталось с моей женой – окончательно она отупела или нет, – когда вдруг ко мне подсела молодая трезвая девушка. Аккуратно одетая и с пачкой документов. Хмельной шум, кисловатый запах её не смущали. Она внимательно посмотрела на меня, покопалась в бумагах, отделила три листа и спросила:

– Вы – Пётр Гостев?

– Я.

– Меня зовут Татьяна. Я – представитель Агентства. Из HR-департамента. Вы же ищете работу?

– Ищу. Не очень активно, – сказал я, – но ищу.

– Нам нужны активные.

– Я активный, просто ищу не активно.

– Это хорошо. Наш метод набора персонала называется агрессивно-активный рекрутинг. Вам интересно, в чём он заключается? Я расскажу?

– Конечно.

От такой агрессивной активности я протрезвился: жена улетучилась.

– Мы считаем, что компания не должна ждать. Компания, по-хорошему, это акула, почуявшая вкус крови. Это не мои слова, это нам спускают сверху, из головного офиса в Нью-Йорке. Так вот, если Агентство чувствует кадровый голод, оно нападает. Представьте себе подводный мир.

– Спросите лучше, когда я его не представляю.

Видимо, я был пьянее, чем полагал. К счастью, она слышала уже только себя.

– Компании – это хищники, акулы. А специалисты на рынке труда – добыча, мелкая рыбёшка. А что делает хищник, когда видит добычу и при этом испытывает голод?

– Ест.

– Неверно. Хватает!

Разница была существенная, я понял, что ошибся.

– Мы же действуем проактивно. Например, сейчас вы нам не нужны. Мы – сытая акула. Но нам понравилась ваша статья в «Большом лыжном окрике». Вот эта: «Тра-та-та».

– «Га-га-га».

– Там хватало недочётов, но вы написали остро, по делу. Поэтому мы взяли вас на карандашик. На самое остриё. И если вдруг кто-то из наших Авторов захочет бросить себе новый вызов в какой-то другой компании или сфере деятельности, мы сразу схватим вас.

– Понятно. – Я решил, что разговор этот – пустой. Сытые акулы, остриё карандашика – жена поверила бы в такое, чёрт, снова она проступила на стекле бокала... Татьяна ещё рассказала мне про Агентство, но я уже не слушал. Только удивлялся, сколько всякого им «спускают» из Нью-Йорка. Я пил пиво, а она трепетала от причастности к волнующему настоящему Делу. Всё, что они творили в Агентстве, летело в костёр, обогревающий планету. И благодаря им он горел ярче, действительнее. Около пяти раз я повторил, что заинтересован. Только тогда Татьяна утихла, попрощалась и ушла. Я забыл о ней и вспомнил понятно о ком.

 

Недели три я продолжал поиски. Сходил даже в «Поезд, полный спорта» – журнальчик, который всегда топтался в тени «Большого лыжного окрика». Меня провели по редакции, я поговорил с шефом отдела футбола. На нём цвело такое лицо, как будто всё, что он говорил, и вправду имело смысл. Всю беседу меня терзал злорадный вопрос: уволили ли они корректора или им просто нравилось упиваться своей безграмотностью (они писали так, словно русский язык виделся им чистой формальностью). Но конечно, ничего я не спросил. Из редакции я вышел как секретное дерево, в которое вместо любовных писем напихали что-то неприятное.

 

Тем временем на меня снова стали давить, теперь по рабочей причине. И чем ближе люди держались ко мне прежде, тем яснее был нажим. Один знакомый сказал, что в моём возрасте уже нужно идти, куда зовут, потому что молодые церемониться не привыкли и расхватают места. Другой спросил, на что я живу и на что намереваюсь. Даже Лариса из пивной рассказала, как скучает по работе в парикмахерской. У всех водились одна-две истории с корпоративным запахом. Хорошо, что я попадался этим людям: можно было поделиться ими со мной.

 

Дошло до того, что я уже совсем собрался в «Поезд, полный спорта». Вспомнил, как злорадствовал над ними, мысленно извинился и подумал: «Ну и ладно. Ну не любят они длинное тире, и я разлюблю». И тут позвонила Татьяна из Агентства. Она сказала:

– Наш Автор Армен больше не с нами. Приходите завтра на собеседование.

 

За время поисков я финансово истрепался. В «Большом лыжном окрике» мне при увольнении заплатили скупо, без желания, но расходовал я эти деньги с удовольствием. Поэтому в Агентство шёл с большими надеждами.

 

 

*   *   *

 

Ради меня собралось даже не собеседование, а встреча. Позже я узнал, что ко встречам здесь особенное отношение. Их лелеяли, их ждали, их назначали на 21:15. Во время встреч пили кофе и съедали булочку с позволения коллег. Того, кто не приходил, высмеивали на других встречах. «Но ведь не вы же», – говорили сотруднику, который пытался откреститься смертью бабушки. В Агентстве всё было очень серьёзно, очень. С самой первой и до последней минуты.

 

Я удивился, войдя в белую комнату с городскими пейзажами на стенах. Я узнал Москву, Лондон, Париж, конечно, Нью-Йорк. За столом сидело шесть человек: я-то ожидал, что мы уединимся с Татьяной. Но она совсем не участвовала, только привела меня. Её лицо было скорбно: на встречу её не позвали. Она нехотя, по очереди, называла собравшихся.

– Даша Уэльбек-Шолохова, директор Департамента авторов, ваш начальник.

Я посмотрел на Татьяну, она объяснила:

– Мы – часть зарубежного агентства, The Agency, поэтому у всех директоров есть вторая часть фамилии. Если вы сделаете у нас головокружительную карьеру и станете директором какого-нибудь департамента, вам спустят сверху вторую часть фамилии.

Я кивнул, представляя себя, скажем, Оруэллом-Гостевым, а Татьяна продолжала:

– Александр Китинг-Рерих, директор Департамента дизайнеров. Ирина Освальд-Толоконникова, директор Департамента ивентов. Светлана Нильсен-Блаватская, Финансы. Анна Дурова-Жарова, SMM. И директор HR-департамента Валентина Наст-Орлова.

Вот это да: я зашел помочить ножки в Иванове и Кузнецове, а меня накрыло совершенно не запоминаемым приливом. «Фамилии» поднимали руки в приветствии, стараясь не повторить предыдущее. А Китинг-Рерих даже встал и сказал:

– Очень рады тебе здесь.

Все они были оглушительно молоды и красивы, подтянуты и отточены. Из-под закатанных рукавов виднелись татуировки: кинокамеры, велосипеды, футболисты, морские звёзды, добрые пожелания. На мне никогда не рисовали, и я подумал, что между нами – засаженные поля недопонимания. Я подумал бы так в любом случае: всё новое всегда представлялось мне отталкивающим. Кроме малинового портера.

 

Татьяна ушла. Со мной в основном говорили Уэльбек-Шолохова и Наст-Орлова. Кто-то сказал пару фраз, а Нильсен-Блаватская не проронила ни слова, задумчиво крутя в руках какую-то безделушку: не то колокольчик, не то напёрсток. Потом я бывал на встречах, где кто-нибудь обязательно отдыхал молча. Зачем их звали – секрет: я же подписывал «о неразглашении».

 

– Ну, расскажите нам о себе, – сказала Уэльбек-Шолохова и ярко улыбнулась.

– Ох, сколько мы этого слышали, – повернулась к ней Наст-Орлова.

Они улыбнулись вместе.

– Меня зовут Пётр, мне тридцать два года, я работал...

– Вам – сколько?

– Тридцать два.

Я почувствовал, что они борются с неодолимым желанием потрогать меня: так грибник тычет ореховой палкой в подберёзовик, проверяя на внутреннюю уцелевшесть. Со всех сторон вдруг посыпались шутки, которые как будто достали из гробницы фараона.

– Вы знаете, – сказала Наст-Орлова, – нам всем тут по двадцать четыре-двадцать шесть. Двадцативосьмилетних мы тут уже держим за престарелых...

– Ну да... Размытое кладбище...

– Возраст пост-дожития...

– Вишенка уже варенье...

– Как вы думаете, – спросила Наст-Орлова, – вы сможете сойтись с молодым коллективом? Мы здесь – просто семья. Нет, буквально: Эс-Е-Эм-Мягонький знак и Я. Всё компанией, везде компанией. Праздники, корпоративы, дни рождения, марафоны.

– Я думаю, смогу.

– Понимаете, Армен был для нас не просто Автор. Он был...

– Часть семьи...

– Элемент пазла...

– Шарик в лабиринте...

– Супергерой...

Наст-Орлова снова взяла разговор в свои руки.

– Ладно, старость старостью, но давайте проверим вас на командный дух. Я буду задавать ситуацию, а вы – находить выход из неё. Ситуация первая: «Хромая собака». Вечером в пятницу, в конце рабочего дня, к вам подходит коллега из департамента Дизайна и говорит, что ему нужна помощь. Каковы ваши действия?

Вопрос был сложный, но я справился:

– Помогу.

Они переглянулись: достойный ответ.

– Следующая ситуация… «Эльбрус-одиночество».

Я мог ошибаться, но, кажется, нащупал ключ. Верно определил кинопросмотр как совместный. Отыскал кафе с большими столиками. Поставил корпоративную культуру выше художественной. Наконец Уэльбек-Шолохова сказала:

– Нам понравилась ваша статья в «Большом лыжном окрике». Там есть шероховатости, мне попалась одна неточность. Но в целом...

Она оглядела остальных.

– Мы вам позвоним, – сказала Наст-Орлова.

– Ни за что не позвонят, – сказал совершенно пьяному мне вечером Игорь в пивной.

Но они позвонили. В ближайшую среду меня уже ждали, и я пришёл. Чего уж: смотрелось так, как будто мне делают огромное одолжение. Как умирающий без любимой пищи мусульманин-вегетарианец, согласившийся снизойти до свинины.

 

 

*   *   *

 

Что я чувствовал? С одной стороны это было как новая женщина лет в двадцать пять. Ещё не подточенный ссорами высокий ствол в лесу, где стоит только это дерево. Ещё не тронуты гниением первые впечатления. Каждая кривая ещё смотрится украшением. «О, как же чудесно льются стихи, когда ты припоминаешь их после двух стаканов вина». И в каком пруду, загаженном гусями, всё тонет через несколько месяцев. «Стихи? Асадова ты считаешь поэтом? Или это повод купить вина? Лучше давай-ка я познакомлю тебя с родителями, им давно интересно, почему ты скрываешься от них».

 

В третьем классе к нам привели новенького. Круглого мальчика с рюкзаком, полным бутербродов. А на следующий день в школу пришёл фотограф – сделать снимок нашего класса. Каждого фотографировали по очереди, а в конце должен был собраться весь класс. Учительница бормотала:

– Это вам на долгие годы, на долгие годы.

 

Когда фотография была сделана, а фотограф ушёл, оказалось, что новенький не ходил на общий снимок. Он ел бутерброды и слушал плеер, сидя на последней парте. Мы набросились на него, а он невозмутимо ответил:

– Да ну, я лучше Slayer послушаю. Чё мне эти фотографии…

– Это же на долгие годы… А тебя не будет… – холодея, сказала учительница. Год спустя он переехал вместе с семьёй, и его никто не вспоминал. И даже как звали его, никто не сказал бы с ходу: Костя, Кирюша. Но его невозмутимое бутербродное лицо я не забыл. И мог бы точно сказать, почему оно пришло мне на ум сейчас, перед первым рабочим днём…

 

 

*   *   *

 

В каждом департаменте был начальник и по четыре обычных сотрудника с обычной фамилией. В среду, в одиннадцать утра, четвёртым сотрудником департамента авторов стал я. Все департаменты так и назывались: Авторов, Создателей, Графиков. Стандартную бухгалтерию – и ту называли департаментом Финансового благополучия.

 

Татьяна водила меня по комнатам до заиндевения улыбки. Я никого не запомнил и очнулся только в комнате, которую занимал мой департамент. Я опознал его по Уэльбек-Шолоховой. Остальную тройку я увидел впервые, кажется, они были ещё моложе.

 

– Ну, как тебе? – спросила она. Я посещал здание Агентства в детстве, когда оно ещё было банями, поэтому знал, как мне отвечать, уже лет двадцать.

– Хорошо, – сказал я, – уютно.

Она улыбнулась.

– Скоро тебе совсем не захочется отсюда уходить.

– Я люблю свою работу, я приду сюда в субботу, – сказала одна из Авторов: милая девушка с беспросветным лицом. Остальные засмеялись. Уэльбек-Шолохова назвала их имена, но их засосало, как рыжих собак в полчища диких пчёл. Потом я знакомился с ними заново.

– Я иногда вечерами сижу, – продолжала Уэльбек-Шолохова, – и думаю: идти домой, нет.

– Да, да, – согласились все.

Я сел за рабочий стол и увидел, что на нём стоит чья-то чёрно-белая фотография и маленькая вазочка с пластмассовой розочкой.

– Кто это? – спросил я.

– Это Армен. У нас такая традиция: человек не просто поменял работу, он оставил семью. Тебе не мешает? Она простоит всего день.

Возвращаясь в памяти к тому моменту, я понимаю, что именно тогда впервые подумал: «Что за уёбки?». До глухого раздражения и ненависти предстояло пройти ещё много километров, но первоцвет уёбищности проклюнулся в то мгновение. Его тут же сорвала Уэльбек-Шолохова, обмакнув меня в текущие задачи. И вновь я отметил нечеловеческую скорость происходящего.

 

– Смотри, у каждого из нас есть свои клиенты, для которых мы пишем. Иногда, если задач по клиенту много, над ними может работать два Автора. Мы решили, что тебе пока достанется Центр преждевременной детской фертильности: у них слишком много негативных упоминаний в СМИ в последнее время, будешь исправлять. Плюс, вести их соцсети: рассказывать об акциях, новом оборудовании. И ещё тебе достаётся журнал «Мужской Секс». Большая просьба запомнить сразу: он просят писать оба слова с заглавной буквы.

– Но это же…

– Понятно, что неправильно, но это клиент. И его просьба. А мы работаем до полного удовлетворения.

– Ну, да. Это же – мужской секс, – сказал я.

– Вот, да. Я уже сегодня попрошу тебя написать новость для них. Они недавно провели исследование, которое показало, что «Мужской Секс» читает уже 17% женщин. Я пришлю все цифры, название агентства, которое делало исследование для них. Это все безумно интересно. Напомни мне сегодня. Теперь про учёт рабочего времени. Все задачи мы получаем и отмечаем потраченное время в нашей системе Family Office. Сейчас придут ребята, подключат тебя…

Она рассказала ещё про почту, столовую и ушла на встречу. Я остался наедине с Авторами: двумя девочками и мальчиком. Не думаю, что их имена поменяли бы что-то в моём рассказе, поэтому я обозначу их прозвищами, к которым всегда мысленно обращался в момент общения с ними. (За редким исключением я применил этот же подход ко всем в Агентстве.) Итак, я остался наедине с Кривым еб*лом (мальчик), Сонным бурятом и Миссис Зоб. Я старался давать несложные прозвища. Так было легче понять, о ком речь, а ещё – мне не хотелось тратить изобретательность попусту.

 

Мы пошли в столовую. Перед этим они долго спорили, честно ли идти без Уэльбек-Шолоховой. На споры потратили минут пятнадцать. Я понимал, что по одному в столовой им трудно, и поэтому не лез.

– Ага, – говорила Сонный бурят, – а если она сейчас придёт со встречи, а мы ушли? Тебе бы так хотелось?

– Да, но что если у неё встреча на два часа? Я бы не хотел быть стопором, который удержал трёх голодных человек от похода в столовую.

– То есть, она стопор?..

– Я не об этом…

В итоге они написали ей во внутреннем чате, а Сонный бурят дополнительно оставила записку на клавиатуре. Смысл был в том, что если Уэльбек-Шолохова вернётся, пока мы ещё будем в столовой, она запросто может написать нам, и мы принесём ей еду навынос. «Мы все с телефонами», – написала Сонный бурят.

 

В столовой ванна обильных разговоров продолжила переполняться.

 

– Ты что брала вчера? – спросил Кривое еб*ло.

– Я брала рассольник, но он был не очень, сегодня я возьму что-нибудь другое, – ответила Миссис Зоб, – и ещё брала котлету по-киевски с гречкой. И сегодня возьму, если есть.

– А если нет?

– Блин. – Она задумалась. – Тогда я…

Она стояла в нерешительности.

– Давай подойдём ближе, там разберёмся.

– Да.

У супов полилось снова.

– Блин, опять рассольник, – расстроилась Миссис Зоб.

– Мне жаль, что у тебя почти нет выбора, – вежливо сказал Кривое еб*ло, – но есть же ещё борщ.

– Борщ? – переспросила Миссис Зоб. – Ты мне еще кулебяку предложи. Или что там ели до девяностых?

– Так ты говоришь, по-киевски нормальная была, – вмешалась Сонный бурят.

– Да, я брала на той неделе, но почему-то было не так вкусно. А вчера подумала, ладно, дам шанс. И угадала.

– Челлендж, челлендж, – заговорил Кривое еб*ло, – я придумал челлендж. Надо каждую неделю брать котлету по-киевски и смотреть, как она. А потом сравнивать ощущения. Хэштег «котлетачеллендж».

Они засмеялись.

– Ой, как некрасиво, – опомнился Кривое еб*ло, – Пете не даем выбрать, а ему-то в тридцать два, наверное, уже тяжело стоять.

Они засмеялись намного охотнее.

 

– А тебе правда тридцать два? – спросил Кривое еб*ло, когда мы в конце концов сели за столик с подносами. Это была правда, и я не утаил её.

– Ого, – сказал он. – Я думаю в тридцать совершить самоубийство.

– Так ты не тяни, пробуй уже сейчас. – Я попытался нехитрой шуткой расположить его к себе. Кривое еб*ло расстроился.

– Жёстко... жёстко, – сказал он и задумчиво почесал татуировку на запястье: чьё-то лицо. Я спросил его, чьё. – Это Уинстон, – пояснил он, – из моей любимой рок-группы. Он покончил с собой в тридцать.

(Группу я потом послушал. Ну... Справочник «Печные работы» авторства Агаты Кристи.)

– Тебе, возможно, достанется мой клиент, – сказала Миссис Зоб, нежно налегая на котлету по-киевски. Я представил, как она ест дома: яростнее, без ненужных приличий.

– Какой?

Она назвала крупный спортивный бренд. Я и сам носил их кроссовки, но, конечно, без должной заносчивости, которой посыпали их рекламные ролики. Я погружал в кроссовки ноги, а не «стопы атлета, побеждающего град и обстоятельства».

– А почему? – спросил я.

– Им не нравится мой уровень английского, – призналась она, – но я делаю всё, чтобы его исправить.

Мы ещё немного поговорили. Все они были москвичи сразу после университетов, приехавшие сюда. Вот и всё, что я у них спросил. На этом этапе я просто не смог бы узнать их лучше. Хотя и в будущем не старался: они и без меня охотно говорили о себе.

Уэльбек-Шолохова так и не объявилась, и Кривое еб*ло не отказал себе напомнить об этом Сонному буряту.

 

А после обеда я написал первый свой текст в Агентстве. Уэльбек-Шолохова прислала данные, и я соорудил из них следующее:

«По данным международного агентства «Маркес», полученным в ходе исследования 2019 года, журнал «Мужской Секс» читают на 17% больше женщин, чем по сравнению с аналогичным периодом в прошлом году. Руководство журнала рассчитывает, что уже к четвёртому кварталу этого года прирост составит дополнительные 6%. Такой рост интереса, считают менеджеры и редакторы «Мужского Секса», связан с вариативной тематикой журнала и адаптивностью к запросам читателей. «В непростое для журнальной продукции время мы боремся за каждого читателя, – сказал генеральный директор «Мужского Секса», – рад, что борьбу эту мы пока у конкурентов выигрываем».

 

Уэльбек-Шолохова посмотрела и сказала:

– Невесёлый текст. Фактически всё правильно, но невесело. Надо оживить. И потом «прирост-рост», не очень читается.

Я снова немного разозлился. В «Большом лыжном окрике» ценилась точность, острые, как шашка, формулировки. Тут же от меня требовали детской сабельки. Я сел и «развеселил» текст:

«По данным комического агентства «Маркес», полученным в ходе веселого исследования 2019 года, безумный журнал «Мужской Секс» читают на 17% больше игривых женщин, чем по сравнению с аналогичным скучным периодом в прошлом году. Компанейское руководство журнала рассчитывает, что уж к четвертому-то кварталу этого года прирост составит дополнительные 6% идиотов. Такой всплеск неподдельного интереса, считают менеджеры и редакторы «Мужского Секса», связан с юмористической тематикой журнала и непритязательными запросами читателей. «В непростое для журнальной продукции время мы набьем морду за каждого читателя, – сказал гениальный директор «Мужского Секса», – рад, что борьба эта пока не переросла в оргию».

Какое-то время я разглядывал написанное, успокаиваясь. Потом немного изменил исходный текст и отправил Уэльбек-Шолоховой. Ей стало повеселее. Но ещё не окончательно. После четвёртого варианта ненасытное желание весёлости начало угасать, и она сказала мне:

– Иди домой, я ещё посмотрю, что можно сделать. Сама отправлю клиенту.

 

По дороге в пивную, и домой, и дома я всё думал о прошедшем дне. Как обычно, на первый взгляд, мне ничего не понравилось. Я решил, что в Агентстве занимаются бессмысленной деятельностью, которая нужна только чтобы занять себя. Отмени завтра «Мужской Секс» – и никто не огорчился бы. Роль Агентства тут представлялась совершенно бесполезной. Ты просто приходишь в киоск или открываешь сайт и понимаешь, что «Мужского Секса» больше нет. Зачем ещё писать об этом: тратить силы, лишний раз злить преданных читателей, которым теперь только и остаётся что перебирать старые номера. Какая пустая затея – сообщать очевидные вещи. «Вашего кота раздавил мальчишка на велосипеде. – Я вижу. Я держу на руках пушистый окровавленный трупик. – Но послушайте, ведь он прослужил вам пятнадцать лет, что на три года больше по сравнению с аналогичным животным предыдущего призыва. Сейчас это очень важно...»

Наутро мне сказали, что мой текст принят, и я подумал, что не так уж всё и бессмысленно.

 

 

*   *   *

 

В субботу мы с Игорем ездили к нашей школьной учительнице по географии. Она коротала пенсионную жизнь в городке ещё меньше нашего. Купили полкило зефира, вафельно-шоколадных конфет, винограда – всё мягкое, без расчёта на достойные зубы – и поехали утренней электричкой. Ни у касс, ни в вагоне почти никого не было. Ещё три года назад нас сдавила бы толпа запоздалых рыбаков, деловитых старух, детей, военных. Но с тех пор, как у нас открылись десятки пивных, город по субботам отсыпался.

 

Мы ждали отправления, Игорь расспрашивал меня про работу. Я коротко все рассказал: пишу невесёлые тексты, исправляю, злюсь, коллектив – молодёжь.

– «Мужской Секс»? – спросил Игорь. – И что там? Ты читал?

– Пришлось. Вечером вчера вместо пивной. Мне же нужно по работе. Но – быстро сморило. Надо ещё попробовать. Одна статья называлась «Хвоя вашего пениса».

 

Мы купили мороженое у безрукого старика. Он смотрелся довольно одиноко: не из-за рук, нет. Раньше продавцы сновали по вагонам с носками, газетами, средством от потливости ног и изданием Ветхого Завета в иллюстрациях Лотрека. А этот шёл совсем один, как будто по привычке. Но эскимо у него было хорошее, холодное. У станций, проплывающих за окном, появился приятный мороженный вкус.

 

Игорь начал рассказывать об учительнице: другие наши одноклассники ездили к ней. Но тут к нам подсел мужчина, лицом напоминающий зеркального карпа. Он расположился напротив и спросил:

– Мороженое едите?

Мы переглянулись. В последнее время такое лёгкое предрассветное сумасшествие становилось нормой. Мы знали, что оно нарождается и у нашей учительницы, и у других людей из поколения постарше. Совершенно здоровыми считались только приезжие.

– Да.

– С каким же вкусом? – спросил мужчина.

– Молочное.

Он вздохнул.

– Ах. Почему? Почему никому в голову не приходит создать мороженое со вкусом сазана?

Я не знал, что отвечать. Жал плечами. Игорь тянул неопределенное «ну-у». Незнакомец продолжал:

– Вот вы везёте конфеты. Наверняка там шоколад, сладость. А почему в продаже до сих пор нет щучьей карамели? Зефира с ароматом пескаря?

Он достал из кармана стеклянную банку, в которой веселились красные черви.

– Вы – рыбак? – догадался Игорь.

– Был, сейчас уже нет. Всё в прошлом. Да и зачем?.. Вы знаете, я звонил в Министерство рыбного хозяйства. Много раз звонил. Ну, раз десять. И всегда в четверг. Рыбный день. Хотел поговорить с этим идиотом – министром рыбного хозяйства. Но меня не соединяли. Смеялись. Тогда я решил попытать сотрудников. Посмотреть, кого он там себе набрал в помощники. Задал простой-простой вопрос: на что лучше всего ловить щуку. А они мне там и говорят: на кукурузу. Ха-ха-ха! Отчего же не на томатную пасту? Идиоты.

Он ощутимо погрустнел.

– Могу спорить, – сказал он, – сейчас нет ни одного молодого дельного рыбака. Всё уплыло. Поэтому такие министры...

Мы подъезжали, я поделился этим с рыбаком. Он сказал на прощание:

– Знаете, что самое печальное. Раньше бы я позвонил в ЦК, и этот министр улетел бы из своего кресла куда-нибудь подальше. Например, ловить щуку на кукурузу. А теперь к чему звонить, никто не ответит...

– Хорошо выходные начались, – сказал Игорь, когда мы вышли.

 

Городок отличался от нашего. Я бывал здесь раньше, но как-то не замечал... Тут уже не спали: шли за хлебом, курили на скамейках. Цвели лиловые флоксы, место которых у нас в городе давно заняли гвоздики.

 

Учительница открыла быстро, как будто сидела у двери. И сразу стало как на уроке: ты – достань вазочку для зефира, ты – завари чай, а ты, который достал вазу, садись и слушай про тех, кто уже приезжал до тебя и собирается ещё приехать. Нет, телевизор выключать не надо, а то дом как мёртвый.

 

Волна печали, накрывшая рыбака в вагоне, захлестнула и учительницу. Она бегло рассказала о бытовых приключениях – тоже не самых радостных – и вдруг сказала:

– А вы знаете, ребята, я вчера подумала... Помните, я рассказывала вам про Африку, про озеро Чад? Послушай: далёко, далёко на озере Чад изысканный бродит жираф... А ведь я нигде не была. Я – учитель географии – нигде не была. Ни на озере Чад, ни в Латинской Америке, ни в Народной Республике Бангладеш. Только красиво о них рассказывала. Тридцать семь лет подряд. Мальчики, вам не кажется, что наша жизнь – это пересказ чужих геройских похождений? Описание цветной картинки, которую мы увидели через плечо маленькой девочки в автобусе. А автобус – битком, и ты протискиваешься, протискиваешься к выходу. А девочка с картинкой всё дальше за спиной. И это не только моя география. Учителя литературы не были в Ясной Поляне. А в восьмидесятых я знала слепого учителя физики, который даже опытов не видел. Только повторял: атомы или молекулы твёрдых тел не могут разорвать своих связей с ближайшими соседями, не могут…

Вокруг её рассказа вставали вершины серванта и шкафа, дули изподзанавесочные ветра, светило солнце старой люстры.

 

– Да, завернула Капитолина Васильевна, – сказал Игорь на обратном пути к станции. – Не знаешь, она никогда не подрабатывала учителем литературы?

Я думал о своём.

– Ты слышишь меня? – спросил он снова.

– Я знаешь о чем думаю? У нее телевизор работал, реклама шла...

– И?

– Так вот там ни разу не рекламировали ни «Мужской Секс», ни этот Центр фертильности...

– Ты совсем обезумел? Три дня там отработал и уже думаешь, что только об этом везде и говорят?

– Да, нет, просто дома у нас от этой рекламы отбоя нет, только и слышно: мужской, мужской, секс, секс...

– Ну, может, какой-то местный канал у неё...

– А ещё, ты помнишь, реклама... ее уже года два крутят. Сеть фитнес-клубов Family Fit, клиентам с детьми – скидка.

– Ну.

– Так вот у неё играла эта реклама. И ни слова про детей. Просто: сеть фитнес-клубов Family Fit, большие скидки. И всё.

– Может, ты не расслышал?

Я задумался.

– Местный канал, местный канал...

– Что ты бормочешь, как слепой учитель физики? – спросил Игорь.

– Ладно. Ничего. Пошли на футбол сегодня, а то день какой-то тоскливый. Ты не занят?

– Нет, я теперь всегда свободен. Только пива выпьем перед матчем.

– И поедим чего-нибудь несладкого.

 

Наш футбольный клуб барахтался в третьей по счёту лиге. А раньше было ещё хуже: когда СССР держался молодцом, грузинские, украинские и прочие команды вытесняли его в разряд любителей. Сейчас он регулярно занимал четвёртое-пятое место в своём дивизионе. Сегодня в гости приехал смоленский «Закат».

 

У касс стадиона, как и на вокзале, было не людно. Игорь ходил на футбол почти регулярно, я же был последний раз три года назад.

– Что это? – удивился я, когда перед началом встречи капитаны команд не только обменялись вымпелами и пожали руки, но и поцеловались.

– Давно уже так, – ответил Игорь.

Я рассеянно смотрел на поле и думал про сегодняшний день. Всё менялось, а я не замечал этого, пока кто-нибудь не приближался ко мне с гигантским плакатом: «Петя, всё меняется». Даже на поле происходило что-то... Я не был большим футбольным специалистом, как телеэксперты, посвятившие этому важному искусству всю жизнь, но и я понимал, что что-то не то. Футбол стал изящным. Никто не бил соперника по ноге. Не летел головой вперёд. И напротив – царапина превращалась в событие. Появились стеночки, забегания, как будто тренеры стали учить этому. Матч походил на игру двух команд из пожилых гомосексуалистов, неплохо знакомых друг с другом. Игорь вскрикнул и оторвал меня от моих мыслей.

– Гол!

– Это он от поцелуев ещё не отошёл, – сказал я: капитаном «Заката» был как раз вратарь.

– Давят наши, в сборную бы их.

Мы засмеялись.

Странный получился день. Я потом много думал о нём. Но мы хотя бы отыскали над чем посмеяться.

 

 

*   *   *

 

Когда мне было лет двенадцать, и считалось, что ещё многое предстоит, я нашёл в компьютере папку с родительскими фотографиями. На них было что обычно и бывает: мамины цветы в вазе, папа, вернувшийся с грибами из леса, каждый гриб по отдельности, групповые фото грибов, пустая корзина, такая одинокая без грибов, папа в шортах, мама уговаривает бабушку переехать к нам из деревни, виды природы. Не знаю, кто и что чувствует, натыкаясь на такие фото, – я испытал смущение двенадцатилетнего. Вроде как охранник в издательстве, которого ты давно знаешь, вдруг расчувствовался и показал тебе интимную тетрадку со стихами. А там:

 

Я – каратэ большой фанатик,

Меня влечёт удар ногой,

Но после драки я романтик

И в декольте гляжу с тоской...

 

Трудно что-то ответить. Ну, может, только посоветовать рифмовать каратэ и декольте, чего зря пропадать рифме. Но в остальном – будет преобладать то же ледяное смущение.

 

В понедельник на работе я ощутил это чувство, только помноженное на тысячу. Мой отдел и ещё несколько людей из других отделов собрались, чтобы поиграть в «прими меня в коллектив». На самом деле у этой игры даже было настоящее название – «Семейный круг». Сквозь него проходили все новички.

 

Сначала мне пришлось лечь на пол на резиновый коврик: он был удобный, да, но так и остался единственным удобством за этот час. Потом все окружили меня на стульях, нависая сверху. Я смотрел в их приветливые лица: они лучились участием в таинстве, радостью наползающего сюрприза. Я же лежал с выражением лица детей капитана Гранта, которым минуту назад сообщили, что отец давно дома и заняться больше нечем.

 

По очереди все задавали вопросы. «Что ты думаешь о бывшей девушке?» – «Когда ты в первый раз испугался?» – «Ведёшь ли ты дневник: да, нет, почему?» – «Как часто ты рассматриваешь себя в зеркале?» Я отвечал. Если они считали, что я пытаюсь хоть что-то утаить, они хором кричали: «Стоп, секрет», и я должен был либо рассказать ещё, либо изобразить человека какой-нибудь профессии на их выбор.

 

Наст-Орлову не устроил ответ на вопрос, использовал ли я когда-нибудь секс-игрушки не по назначению, поэтому я лежал, изображая полицейского и думал. Я думал о том, как взрослые люди… час рабочего времени… какое мудачьё… кто это придумал… опять спустили сверху?.. отчего им так радостно?.. Примерно через месяц ко мне подошла Наст-Орлова и спросила, не хочу ли я поучаствовать в «Семейном круге», но уже с другой – нависающей – стороны. Я открестился срочной загрузкой, она кивнула, улыбнулась, как было принято, но улыбка выскочила тусклая. Что? Отказ? От круга? И где – у нас в Агентстве. Дожили…

 

Час спустя я поднялся и пошёл работать. Все приняли серьёзный вид и пошли тоже.

 

 

*   *   *

 

Во вторник я ездил на встречу в Центр преждевременной детской фертильности – знакомиться. Признаком зарождающегося ко мне в Агентстве доверия стало то, что отправили меня одного. А может, клиент был угасающий, этого я никогда не узнал.

 

На дверях Центра были изображены две юные беременные девушки, соприкасающиеся животами. Я подошёл ближе, и двери разъехались, ненадолго разлучая счастливых подруг. За дверьми стояла скамья и большая корзина с бахилами в форме презервативов. Я надел их, привычно раскатав от верха к низу. Меня уже ждала девушка – пиарщица со стороны Центра.

– У вас есть дети? – спросила она.

– Нет.

– Вам будет трудновато. Всё-таки у нас специфика – дети.

 

Сначала она провела меня в переговорную и рассказала о Центре.

– Сегодня детская беременность – это, в основном, явление положительное. Не так давно всё было по-другому, беременные дети подвергались насмешкам в школе, им тяжело было учиться, пробиваться в жизни. К счастью, появились проблемы с демографией. К счастью, конечно же, для детей нашего профиля. И общество взглянуло на них по-другому. С улыбкой одобрения. Пять лет назад наш Центр открылся в Москве, и пять лет назад у нас появился первый клиент.

 

На стене, которая служила экраном, загорелся слайд «Первый клиент». Я увидел девочку лет тринадцати, лицо её было засекречено квадратами, как в криминальной хронике.

– Само собой, её имя – это тайна, – сказала пиарщица.

– Сейчас наши центры, – продолжала она, – уже во многих регионах. Пережить радость материнства можно в любом крупном городе.

 

Мне предстояло писать о них, поэтому пришлось спросить:

– А кто отцы этих детей? Почему они не… в тюрьме?

– Вас не проинструктировали?

– Нет.

– Хорошо. Значит, я не зря… Мы сейчас пойдём с вами в кабинет к доктору Семендяеву и тихонько посидим там, послушаем. У него на десять как раз назначена девочка. Вы всё узнаете.

– А как же тайна имени? Я увижу её лицо.

– Не увидите. А имён тут не произносят.

 

Она повела меня полутёмным коридором по Центру. Оказалось, что из каждого кабинета Центра есть выход в этот коридор. На дверях висели бумажки с фамилиями: Семёнов, Семенников, Семененко, Семендяев…

– Врачи носят вымышленные имена, – шепнула мне она.

– А что-нибудь настоящее тут есть?

– Только счастье будущих юных мам. Остальное – под запретом.

 

Мы остановились у двери с «Семендяевым». Она достала связку ключей, мы вошли в тёмное крохотное помещение.

– Видите, дверь, – ещё тише проговорила она, – это в кабинет доктора. Садитесь.

Мы сели на стулья у стола. На нём стоял монитор, лежали наушники. При свете из коридора она включила монитор, мы взяли наушники. Она закрыла дверь. На мониторе появилось лицо доктора.

– Мы будем видеть только его, – предупредила она, – пациентку вы не увидите.

 

Какое это было лицо? Совершенно обычное. Воображение рисует нам гораздо худшие картины. Просто пухлые щёки, маленький пухлый рот, очень аккуратные усы. В гостях такие люди говорят:

– Торт? Конечно, буду.

 

В наушниках мы услышали стук.

– Заходите, – сказал доктор. Фертильный Боже, какая сталь была в голосе. Я подумал, что где-то тут обман: либо лицо не его, либо я слышу кого-то ещё. Мне стало страшно. А доктор продолжал:

– А, вы. Плод ШЛ-602. Проходите. Садитесь.

Задвигался по полу стул, девочка села. Эмоции на лице доктора вспыхивали те же: он хотел торт.

– Ну, что же, – сказал он, – анализы у вас выдающиеся. Уже на этой неделе ляжете к нам, начнём процедуру оплодотворения.

Я ясно услышал далёкие всхлипывания и посмотрел на пиарщицу.

– Слышите, как она счастлива, – зашептала она, сияя, – это слёзы счастья. ШЛ-602 будет мамой.

Девочка в наушниках запричитала:

– Я не хочу, доктор, я не хочу. Пожалуйста. Мне всего тринадцать лет.

Сталь голоса точно вытащили из ножен: она заострилась, угрожающе заблистала серебром:

– Отечество выбрало вас. Вы согласились. Вернее, ваши родители. Теперь уже не время обсуждать, хотите вы или не хотите. Деньги выплачены. А вам пора послужить. Не время думать о себе, о своём детстве, об игрушках. Вы создаёте новую ступень общества. На которую сами в будущем и шагнёте. А ваше имя прогремит как имя первооткрывателя, пионера, творца.

– Какое имя? – рыдала девочка, – Плод ШЛ-602?

– Она «шестьсот два», потому что она шестьсот вторая по счёту? – прошептал я.

– Да, за пять лет более шестисот девочек стали счастливыми мамами.

Доктор наступал:

– Вы только представьте этот миг. Вы держите на руках розовый здоровый плод. Это мальчик. Вы и только вы даёте ему имя. Он растёт неправдоподобно здоровым, вы наблюдаетесь в нашей клинике. Он идёт в школу, получает отличные отметки, хорошо ест, на классной фотографии выглядит здоровее остальных. Занимается самбо или прыжками в воду. И всё это время страна следит за ним. Страна ждёт. А ваш сын уже окреп. Уже как-то отличился, о нём написали в местных новостях. «Такой-то такой-то защитил старуху от собак», «...помог полицейскому», «...выиграл в лотерею». Страна ему с этим поможет, не волнуйтесь. И вот, когда он станет нужен, она его позовёт. Дни и ночи на работе. Ни капли себе, всё – обществу. Без устали, без сожаления…

Девочка заёрзала на стуле, всхлипывания прекратились. Я не видел её лица, но чувствовалось, что она заулыбалась.

– А я смогу родить ещё? – спросила она.

– Сколько угодно, – ответил доктор без прежнего энтузиазма, – правда, за последующих детей мы уже не несём ответственности.

– А что же тот? Первенец?

Доктор снова преобразился.

– Его фигура воспарит в веках. Поколения после будут оглядываться на него, мечтая принести хоть сотую долю той пользы, которую он предъявит стране.

– Кем же он будет?

– Он не будет учёным. Не станет художником. Для этого есть всякие малопривлекательные угнетённые личности: онанисты с двенадцати лет, вечно болеющие худосочные мальчишки. Городские бездельники, неспособные починить даже электричество. Оскорблённые жизнью, к чему о них в такой момент! Он понесёт самый тяжёлый груз – будет Обычным человеком на своём месте.

– Но ведь обычный человек…

– Самый нужный, – перебил доктор, – самый ценный. Я нарочно произношу будто с заглавной буквы. Это шуруп, держащий на себе всю конструкцию. Атлант, подпирающий плечами небесный свод. Слон, несущий Землю… Прочие ссохнутся, отпадут, а шурупы – шурупы переживут всех!

Девочка тихо хихикнула. Пиарщица выключила монитор и нащупала ручку двери. Мы вернулись в переговорную.

– Это какая-то правительственная программа? – спросил я.

– Это просто доктор так уговаривает. Сейчас же приходится уговаривать людей завести ребёнка. В общем, пишем в лёгком информативном стиле, не употребляем слова «фертильность», «центр», «преждевременный» и тому подобные. Счастье материнства – вот наш ориентир.

 

«Мужской секс» и Центр преждевременной детской фертильности – такие у меня были клиенты. Хорошо, что скоро многое изменилось. Для Центра я написал лишь несколько слащавых комментариев, в которых преобладали дети и счастье.

 

 

*   *   *

 

На выходных мы с Игорем ходили на лекцию молодого тренера по личностному богатству. Я нарочно не называю имени, потому что вдруг тренеров стало слишком много, и их имена утонули, как масло в пшённой каше, и сами стали кастрюлей каши. Они звучали одинаково коротко и деловито: Антон Ребров, Давид Сучков, Митя Партин, Сергей Бельков. Никаких Варфоломеевых или Прокопенко. Правильно – какое там богатство с Прокопенко.

 

Тренер был ослепительно молод и предприимчив. Настолько, что даже не приехал сам, а читал материал, сидя в бунгало, в Таиланде. Мы смотрели на него на огромном экране, установленном в нашем старом кинотеатре, который теперь притворялся лекторием. Собрался полный зал: из Агентства пришло человек десять, а может, и больше: я не разглядел.

 

Темой встречи было половое равноправие. Тренер говорил:

– Половое равноправие правит! Правит!

Он раскраснелся, зажёгся, и это передавалось через экран. Сидящие на первых рядах почувствовали сильную жажду: они часто отпивали из спортивных бутылок. А тренер наступал:

– Помните, что предназначение современного юного человека состоит в том, чтобы вырасти в здоровую, сексуально привлекательную особь, готовую к равноправию. Это единственная нравственная форма существования, в настоящее время доступная человечеству. Для этого каждый молодой человек должен думать прежде всего о себе. Как он выглядит со стороны, как одевается, как говорит, какая музыка играет в его наушниках – все это крайне важно.

 

Кто-то записывал.

– Вполне может выйти так, что кто-то из вас захочет задать себе вопрос: почему я должен считаться с правами другого? Да потому что противиться равноправию бессмысленно: так или иначе оно проникнет в вашу жизнь. Вы можете доедать завтрак или наклониться, чтобы завязать шнурок вашему университетскому товарищу... но оно овладеет вами.

Обратимся к истории. Возьмем Наполеона. Наполеон был очень высок, прекрасно сложен и хорош собой. Его белокурые пряди ниспадали на красивый высокий лоб, а на волевом подбородке была маленькая ухоженная эспаньолка. Его правильной формы ногти…

Мы с Игорем переглянулись.

– ...что позволяло Наполеону заручиться поддержкой любого солдата. Армия Наполеона – это прежде всего армия равноправия. Равноправие, секс, потребление вкусной пищи и здоровая дефекация, – вот что лежало в основе всех достижений этого великого полководца. Если бы вы или я родились в те времена, у нас обязательно был бы фамильный герб. Неважно, что его украшало бы: лев, пурпурная роза или жаба, но снизу обязательно было бы выбито: эквалитатемус!

 

После лекции шли вопросы. Последним поднялся мужчина за нами и неуверенно сказал:

– Вы знаете, у меня дома валяется старая книжка, так там написано, что Наполеон был коротеньким. И никакой эспаньолки у него не росло – только треуголка.

– Кто сейчас верит старым книжкам? – засмеялся тренер, и с ним засмеялись многие, – все прекрасно знают, что они искажают историю. Выкиньте её. Скоро вообще не будет ничего старого. Да здравствует равноправие. Хороших вам выходных!

После мы, конечно, пошли в пивную. Как и половина участников лекции. После третьего стакана я сказал:

 

– Вот бы свою пивную открыть. Я бы назвал – ВИП.

– Для важных персон? Для нас с тобой? – спросил Игорь.

– Нет, «Выпить и Перепихнуться». И чтоб никакого равноправия.

– Ты чего так разозлился?

Я снова рассказал про «Мужской Секс» и добавил про Центр фертильности.

 

 

*   *   *

 

Возможно, тут стоит слегка объясниться. Поскольку дальше дела понеслись совсем стремительно, и мне стало не до подробностей, я хочу немного прояснить рассказ. Наверное, в нём не хватает имён, описания внешностей и обстоятельств. Какие обои крепились к стенам, насколько волевое лицо крепилось к шее и тому подобное. Соглашусь, что я не выдающийся рассказчик и сообщаю только то, что мне видится важным. Моя история напоминает сумбурный пост в соцсети, в который я попытался впихнуть слишком много и забыл почти обо всем. К сожалению, моя работа в Агентстве сильно повлияла на мои способности.

 

Поэтому пробелы в рассказе можно восполнять как вздумается. Если хочется назвать безымянного героя Сергеем и приклеить ему усы, измятый костюм или бесконечное курение – это нетрудно устроить. Да что там – даже хоть сколько-то обозначенным персонажам не запрещается менять имена, возраст, пол. Делайте что хотите: людей навалом.

 

 

*   *   *

 

Получилось так, что после тех выходных мы с Игорем стали видеться совсем редко: я больше писал ему, рассказывая как дела. А всё потому, что я получил клиента Миссис Зоб, из-за которого пропадал теперь на работе до ночи.

 

В середине недели нас – несколько человек из Агентства – позвали на встречу в офис клиента. Они сидели в экологически дружелюбном районе нашего города, которые всё чаще стали появляться на окраинах. Вид из комнаты для переговоров открывался удивительный: ровные зелёные лужайки, ряды малиновых кустов, пионовые клумбы, теплицы с помидорами. Если бы моя мама увидела, как аккуратно может расти малина, она бы поверила, что геометрия нужна в обычной жизни. Пока тянулась наша встреча, девушка в белом одеянии усердно жужжала газонокосилкой, нагибаясь к траве с линейкой. Иногда к ней на самокатах подъезжали люди. Машины тут не ездили. Даже наше такси выбросило нас метров за пятьсот до входа: у стоянки с самокатами.

 

Здесь к себе относились ещё учтивее, чем в Агентстве. С их стороны был только один человек: не так и много времени у них водилось. Человек был девушка: красивая, спортивная, с едва заметным прикосновением косметики. Ни одного лишнего движения или слова: всё по делу. Она бережно поставила на стол небольшую бутылочку с белым, как молоко, содержимым. За её спиной на экране брела презентация.

 

– Это, – сказала она, – «Гибрис». Протеиновый коктейль. Наша компания начинает игру на поле спортивного питания.

 

Потекло медленное объяснение. Я вспомнил картинку из учебника по биологии. Человек наматывает на палочку ленточного червя, неохотно покидающего другого человека. И предупредительная подпись: бывает, что это продолжается несколько часов.

 

После тягучей истории о том, что компания заботится обо всём на свете, девушка перешла к «Гибрису». Я вдруг заметил, что общение с этими людьми – менеджерами, пиарщиками и прочими «ключевыми участниками процесса» – меньше чем за месяц обратило меня в колючего и едкого человека. Всё, что говорила девушка, мне хотелось оспаривать, оставляя противотанковых ежей несогласия. Вроде как в детстве, когда ты должен много разного, но хочешь только играть.

 

Года два назад я навещал маму в больнице. Как верно говорят в таких случаях: у неё было что-то по женской части. В её палате лежала женщина, которая не умолкала. Её оскорбляло всё современное.

 

– Вы видели этих людей, – говорила она, – которые всё время требуют? Им всё время мало, недостаточно. Сначала они говорят: убирайте говно за собакой. Сто лет моя собака срала на улице, и только польза от этого была. Ладно, уберу. Но тут же поднимается возмущённый крик! Что-о? Вы убираете говно в полиэтиленовый пакетик? Да вы знаете, что они не разлагаются? Что потом это всё попадет в океан и невинный тюлень подавится собачьим говном? Немедленно положите в бумажный пакетик. Хотя стоп! Просто обхватите говно рукой и вотрите в себя. Вы и так говно, ничего не усугубите!

 

Тогда всё только начиналось, город и его жители едва вступали в эпоху перемен. А теперь я сам себе напоминал ту разъяренною современностью женщину. Попав в Агентство, я и сам сделался таким же ветераном. Который ещё и должен делать вид, что ему всё безумно нравится.

 

Девушка-клиент сказала, что «если у человека есть тело, он уже атлет». Я мысленно посоветовал ей заглянуть в палату с лежачими больными. Она заверила нас, что у современного человека «есть все возможности дожить до ста двадцати лет». Я отправил её в любую российскую деревню на выбор. Она заявила, что все должны заниматься спортом. Тут я неаргументированно послал её на х*й. Увы, снова в пределах своей головы.

 

Поднялся небольшой шум: сильно спорить здесь казалось невежливым. Все обсуждали, как лучше преподнести «Гибрис» человеку, который уже занят спортом и выпил озеро других протеиновых коктейлей. Странички в соцсетях отмели. Рекламный ролик сочли скучным. От лифлетов и раздачи «Гибриса» в спортзалах отказались сразу. Уэльбек-Шолохова занервничала. Она, видимо, решила, что наше Агентство могут запросто оставить без контракта. Лицо девушки-клиента каменело. Я совершенно не умел предлагать ничего в таких групповых условиях, поэтому предложил:

 

– Давайте снимем сериал. Например, ситком. Короткие серии по пять минут. Серий десять-пятнадцать. Все подсядут: необычный формат, новые незаезженные актёры. А мы в конце снимем фильм о сериале и расскажем, что все это затевалось ради «Гибриса».

Девушка задумалась и сказала:

– Что-то в этом есть. Только не ситком: не думаю, что над «Гибрисом» или вокруг него уместно шутить, не тот продукт всё-таки. Но идея не худшая. Значит, мячик теперь на нашей стороне. Мы обсудим и вернёмся к вам с этим.

 

Уэльбек-Шолохова посмотрела на меня. Такие взгляды во все времена означали вопрос: «Кто последний в очереди на отсос тебе?». Я принял скромный вид, как будто молния моего рюкзака не закрывалась от обилия подобных идей. Всю обратную дорогу в офис Уэльбек-Шолохова сулила мне премию, сбиваясь на то, что работа с таким клиентом лучше любой премии.

 

Девушка-клиент и её друзья из их головного офиса думали недолго. За неделю от моего изобретения остался только формат. Ситком стал драмой, фильм о сериале отрубили. Зато они придумали главного героя: бывшего бодибилдера-диабетика, который вынужден работать охранником, чтобы хватало на инсулин. Каждая серия, решили они, станет одним днём из его несчастной жизни. Его работа полна проблем, близких каждому. Начальник охраны насилует уборщицу, он вступается за неё и теряет место. Инсулин пропадает из аптек, и ему приходится тащиться в другой город, поприличнее. А вечерами он приходит в любимый бар и говорит приятелю-бармену одну и ту же фразу: «Смешай мне «Гибрис». Бармен, сочувствующе улыбаясь, протирает стакан и говорит: «Уже смешан, дружище». Потом ставит стакан с коктейлем перед бодибилдером, поворачивается к камере и секунды три смотрит на зрителей. И говорит: «Ну, расскажи, что у тебя сегодня случилось».

 

Такие убогие фантазии посещали девушку-клиента и её товарищей. В Агентстве затею нашли божественной.

 

 

*   *   *

 

Оглядываясь назад, на мою газету, которая была ещё до «Большого лыжного окрика», я вспоминал, как неспешно там двигалась работа. Я копался в темах, согласовывал, неторопливо писал, исправлял. Небольшая заметка путешествовала во времени, покачиваясь на волнах под ласковым солнышком. Сериал об унылых приключениях бодибилдера оброс молодыми листьями и плодами неправдоподобно стремительно.

 

Совсем скоро нам прислали английский сценарий пилотной серии, список действующих лиц, описания интерьеров: я переводил. Было объявлено, что ключевые посты съёмочного процесса займут приглашённые люди. Режиссёр, главный осветитель, декоратор, бухгалтер, директор – англоговорящая толпа специалистов должна была приехать в наш город в ближайшее время. Прочий сброд, который мог только подчиняться и не должен был насрать на белоснежную скатерть зарубежного профессионализма, искали у нас.

 

Я давно уже замечал, что великая русская нация, которая поминутно грозит сплочением и подвигом, по-отечески хихикает над занятиями иностранцев, при этом с большой охотой одаривает их куда обильнее собственных сынов. Так двое выпивших людей идут домой после концерта уценённой рок-звезды. Лицо одного из них светится счастьем, гордостью, собственным бескрайним величием и снисходительностью ко всему живому.

– Слышал, что он сказал в конце? – спрашивает он.

– Что?

– «Спасибо, Москва»!

– Ну? – как будто не верит второй.

– Да. На великом-могучем.

– Да получается что же… – боится сказать вслух второй, – он наш?

– Наш!

Глаза второго загораются точно звёздные костры.

 

 

*   *   *

 

Мне доверили преданную службу англоязычной стороне. Чтобы русский актёр не отступил от сценария, чтобы плакат в комнате бодибилдера висел строго у шкафа, чтобы чёткость и последовательность раздавили вольность и неуместное желание. Конечно, это было намного интереснее, чем сидеть в офисе и писать про ярмарку детских достижений в Казани, и поэтому Миссис Зоб занесла меня в табличку с личными врагами. Как будто я был виноват в том, что спустя год занятий английским она до сих пор чудовищно произносила слова вроде with и strength. А luxurious вообще звучало как заклинание от малокровия.

 

 

*   *   *

 

Мы сидели в столовой: я и мой отдел. У Уэльбек-Шолоховой не было встреч, и она сидела с нами. Почти все ели, не затыкаясь.

– Круто, да? Ты рад? Ну, честно? Круто же. Такой клиент, – говорила Уэльбек-Шолохова. Миссис Зоб удручённо молчала в суп. А я был больше рад тому, что с меня сняли этот полунацистский Центр преждевременной фертильности, а в будущем, когда съёмочный процесс станет занимать всё моё время, обещали убрать вообще всех клиентов и задачи.

– Очень рад, – ответил я.

– Здорово. Это какая строчка в резюме.

– Я рад, что у тебя будет такой клиент, – сказал Кривое еб*ло, который всегда был рад чему-нибудь у других.

– Надеюсь, ты будешь не очень сильно уставать, – сказала Сонный бурят. Все засмеялись, и только Миссис Зоб молчала – теперь уже в котлету по-киевски.

 

 

*   *   *

 

Первым в нашем городе и моей жизни появился декоратор: высокий сухой мужчина лет шестидесяти в круглых очках и синем шерстяном костюме. Его звали Хьюберт. Хьюберт из Германии с тысячей проектов за острыми плечами. Он дирижировал лицом и солировал коленями. Когда-то по службе мне пришлось прослушать несколько классических произведений, и поначалу Хьюб был весь – полька Штрауса «Гром и молния». Для ясности я потом приклеил музыкальные произведения к каждому иностранцу на съёмках. Послушаешь польку или песню – сразу вспоминаешь человека.

 

Каким он мне показался? Таким, каким он и был, – нормальным. Он работал так, как не мог никто, из тех, кого я знал. Он брался за дело, делал его и просто переходил к следующему. А те, кого я знал, поступали иначе. Они ждали, когда дело забудется и растворится в небытии. Потом они вспоминали о нём и чудесным образом делали совсем не то, но больше, чем нужно. А дальше – вели заурядную жизнь рекордсмена: принимали почести и читали окружающим мемуары. К сожалению, Хьюберт наткнулся как раз на них.

 

В третий понедельник сентября – началось. Мне и Хьюберту нужно было съездить и оглядеть неработающий консервный завод, выбранный для павильонных съемок. К нам приставили водителя с микроавтобусом. Здоровенный, русский и невыспавшийся, он забрал нас от гостиницы в центре и повёз за город. В этом водителе впервые и проступил весь контраст, который усиливался по ходу съёмок. Деловые тонкие люди в одежде пастельных тонов сидели на встречах и обсуждали, как же схематично и слаженно пойдёт съёмочный процесс. Какие стильные инновационные серии мы снимем. Но уже в стартовый рабочий день я увидел, что этот изысканный надушенный дождь бьёт по ветхой соломенной крыше. И не может пробить.

 

Завод лежал за городом в руинах. По дороге Хьюберт рассказывал мне, что там мы выстроим декорации квартиры бодибилдера, бара, кухни его матери и ещё нескольких повторяющихся локаций. Остальное достанется натурным съемкам. Я никогда не участвовал в кинопроизводстве и поэтому не знал, чего ожидать.

 

Хьюберт был весел, как человек, который стоит у подножия нового любимого дела. Наш город казался ему прекрасным, наша работа, думал он, перерастёт в международную дружбу. Он предостерегал меня, говоря, что проекты невероятно опасны: сейчас мы едем с ним в микроавтобусе, этот день мы ещё запомним, а очнемся уже, пожимая руки перед финишем. Если бы он знал, как меня затянет в проект, чем сериал станет для меня… Фантазией и безумием, реальностью и бесконечным лабиринтом, раскрывающим… Ладно, позже так позже...

 

Он расспрашивал обо всём. Когда придумали город? Как по-русски «тромбофлебит»? Где я работал раньше? Где все работали раньше, все, кого он успел тут увидеть? Почему горничная входит в номер, презрев табличку «Не беспокоить»? Кто мой любимый русский писатель и почему это не Толстой?

 

У завода нас встретил почти окончательно пьяный человек, который тоже имел что спросить. Вопросов было всего два:

– Как звать? Х*й пробовал?

 

Он крепко пожал нам руки. Оказалось, что это ответственный за пожаробезопасность, который, как выяснилось, в пьяном состоянии становился очень подозрительным.

 

– Переводи, – засмеялся водитель, ослеплённый возможностью приказывать. Потом я сталкивался с этим не один раз: если кто-то добирался в разговоре до вершин словесного разложения, обязательно находился человек, который хотел послушать перевод. Но сегодня всё оказалось проще: я дал ответственному сто рублей, и он повёл нас показывать завод, сказав:

– Вам ничего, а мне хватит – жопу умаслить.

Я перевёл Хьюберту, что это русская кинотрадиция – платить первый раз посильную сумму за вход в павильоны.

 

Я думал, что заброшенный консервный завод – это гигантские кабачки со злыми лицами и вялыми ручищами. Или озёра догнивающей тушёнки. Хотелось мне того или нет, я представлял упадок и разрушение. Но руины наблюдались только в одной небольшой части, остальное смотрелось терпимо. Хьюберт сразу начал что-то прикидывать, делить рукой воздух, записывать в блокнот, фотографировать.

– Здесь сделаем бар! – крикнул он, показывая на самый чистый угол. Я перевёл для водителя. Ответственный за пожарную безопасность обрадовался.

– Заебись, бар, – сказал он. Всю дорогу он ходил за нами и бормотал пьяно и бессвязно. «Заебись, бар» на общем фоне выделялось ещё достойно. Когда Хьюберт особенно увлёкся фотографией, он отвёл меня в сторону и заговорил:

 

– Ох, как не люблю беременных. Ты любишь беременных? Я нет. Бывает, баба стройная, на просвет видать, а спереди всё напряжётся, разрастётся, куда девать. Как муравей насосавшийся, иголочкой кольни, и лопнет всё. Ужас, как не люблю, ну, понимаешь, родовое над видовым, ну, Бердяев, ты знаешь? А ты из офиса, да? Как у вас там теперь? Много жоп красивых? Я вот, знаешь, в бабе, жопу превыше лица оцениваю. Лицо – там что, ну глаза, а за всей этой оболочкой ещё и мозги, которые, ну ты знаешь... А в жопе... В жопе – всё! Все нужное! Ты знаешь, что женщина ребёнка наполовину в жопе вынашивает? Вторая половина болтается там где-то, в женщине, а основная – в жопе. А в офис я не пойду, не заманишь, арматурой раскалённой не загонишь. Я – свободный человек, никому не подчиняюсь, только пожару. Да и какой тут пожар, стены же кирпичные, сколько раз запалить пытался – ни-ни. А ты не в курсе – этот, который бар строить собрался, он не шутит? Он х*й пробовал, не знаешь? Я просто с каждой мыслью свыкся, но когда х*й пробовали, досадую очень. До кровной мести добраться готов. Как говорится, иностранец Жан-Луи полюбил сосать х*и, ха-ха-ха. Моё творение. Вернусь к жопам, ладно? Вот бабу взял, схватил за жопу и – эхх! У неё всё скачет, она верещит, а ты – поверх всего этого великолепия, вроде хозяина. Хочешь – за сиську ущипнёшь, хочешь – по спине кулаком ёбнешь! Красота!

 

Я представлял его трезвым, но видел то же самое. Он напоминал загубленного сына какой-нибудь молоденькой клиентки Центра преждевременной детской фертильности. Встречались же у них неудачные экземпляры? Я думаю, встречались. Впоследствии, когда нам предстояли павильонные съёмки, похмельный ответственный каждое утро перед ними подходил ко мне, чтобы спросить:

– Не знаешь, сегодня е*аться будут? Вино бабам брать?

Я отвечал. Каждый раз отвечал: так было проще.

 

На обратном пути Хьюберт с удовольствием показывал мне блокнот и телефон с фотографиями. Его радовали метры, возбуждали цвета стен. Водитель выкинул меня у Агентства и повёз Хьюберта в гостиницу. Через два дня Хьюберт прислал чертёж комнаты бодибилдера с полным списком материалов, цветов, реквизита. Деталей было в изобилии, и я потратил несколько часов на перевод. Показал все Уэльбек-Шолоховой, и она отправила материалы подрядчику.

 

Пока не появился следующий чертёж, я встретился с костюмером, аккуратной немецкой женщиной. Она уже знала, сколько будет героев и как они будут одеты. Мы накупили с ней целый мавзолей тряпок, и женщины, простые русские женщины, с завистью смотрели на нас в магазинах. Но нигде мы не могли найти некрасивый чёрный пиджак. По сценарию, бодибилдер в одной из серий вспоминал отца, доставал из шкафа его чёрный пиджак и в таком обличии шёл в бар. Нам попадались модели с блёстками, модели в клетку и с надписью Suck My Juice на спине. А обычного не было. Тогда мы пошли на старый рынок, где, кроме одежды, продавали сосиски, творог, цемент, плитку, саженцы и комоды. В одном контейнере висел пиджак, прикрывавший проржавевшую дыру. Он достался нам почти даром, а ночью мне приснился неприятный липкий сон. Я сидел на морском берегу, на который накатывали волны. И всё море кишело пиджаками. Не было воды: только воротники, пуговицы, карманы. Даже накатывающие волны стремились ухватить меня рукавом. Всё бурлило и перекатывалось. И только на горизонте виднелась лодка с Уэльбек-Шолоховой: далеко-далеко. «Петя-а, – шептало и манило море, – Петя-а».

 

 

*   *   *

 

Хьюберт заразил меня своим трескучим трудолюбием. Я пытался припомнить – и не мог, – когда я делал что-нибудь с таким рвением. Дошло до того, что я сам начал что-то предлагать, и удивлялся, откуда вынырнуло это желание. Почему я так усердствовал, почему так ждал дня, когда комната нашего экранного бодибилдера будет готова… Кто бы мне это объяснил. А остановиться и проанализировать это, или хоть что-то сопутствующее, у меня не хватало времени.

 

С детства я боялся «завтра», поэтому, когда приблизился день сдачи комнаты бодибилдера, назначенный на «завтра», я напрягся. Всё самое лучшее в моей жизни и нашем городе происходило «сегодня». Стоило подождать до следующего дня, как вся радость осыпалась, и на её месте распускалось разочарование.

 

В детстве папа почти каждую ночь рассказывал мне истории о трёх полоумных лесниках, засевших в тайге и находящихся в состоянии постоянной кровавой схватки с лесным злом. Помню, я недоумевал тогда, как способны эти люди то и дело попадать в такие жуткие п*дилки. Когда они отдыхают, почему не переедут – это тоже тревожило меня. Их было трое: дед с внуком и одинокий сосед. Когда они сидели дома, было ещё сносно: ну, браконьеры откроют огонь или жуткие неведомые цветы стеной обступят избу. С этим жить можно. Но если они выходили наружу, тайга высылала навстречу батальоны проблем. То они просыпались в минус сорок прикованные изнутри к ваннам с горячей водой. То покупали вместо чая ядовитый чай. Теряли внука в овраге с леопардами. Но самая страшная история была про летающую светящуюся челюсть. Как она оказалась в лесу – папа не объяснил. Просто оказалась – и всё. Огромные острые зубы сновали по лесу, пожирая живность и перекусывая деревья. Лесники забеспокоились. Многое пережили они, но, когда увидели, что случилось с медведем, которого челюсть достала из берлоги и покалечила… Возможно, впервые они задумались о переезде…

– Не надо про зубы, – умолял я, мертвея от ужаса.

– Как ты думаешь, что появилось из-за горы? – спрашивал папа.

Конечно, появились зубы.

 

Ту историю я помню лучше всего ещё и потому, что папа мне её недосказал: он уснул. Вместо меня. Когда я разбудил его, он сказал только, «завтра» и ушёл. Завтра меня отвезли к бабушке до воскресенья. Потом папа пришёл выпивши. Потом забыл начало. История растворилась, и светящаяся челюсть продолжила летать в моей голове – непобеждённая. С тех пор завтрашнему дню я не доверял.

 

 

*   *   *

 

Я не зря беспокоился: день захромал с самого утра. За завтраком я попал на рекламу, которую мы с Игорем видели у учительницы. Про сеть фитнес-клубов Family Fit. И опять с детьми. Я терпеть не мог, когда их везде пихают: а уж с утра, за завтраком... Я был в том возрасте, когда моему сыну могло бы быть лет семь. И все, кто меня окружал, это знали. Мне навязывали детей со всех сторон, чуть не из-под земли их пихали. Ожерелья из детей свисали с безупречных семейных шей. Даже электрик как-то пришёл ко мне домой с невыносимым сыном, который бегал по моей квартире.

 

Потом опоздал водитель. Он приехал сонный. Оказалось, что он, как и многие водители, живёт и вторую жизнь – творческую.

– Закончил, – сказал он. – Всю ночь сидел, но закончил. Хотите послушать?

 

Я не знал ни одного водителя, который сочинил бы что-то путное, не знал, что именно закончил этот, наш, но из вежливости согласился. Хьюберт согласился даже с некоторой радостью: возможно, он таких водителей знал. К тому же он предвкушал первую комнату, а когда человек предвкушает – он снисходителен.

 

– Называется «Кафе для одиноких мужчин», – сказал водитель и поставил запись. Сначала повеяло смешным. Это была бесконечная баллада о несчастных мужчинах. Мы узнали голос водителя и несложный типовой бит синтезатора. Каждый третий или четвёртый куплет заканчивался строчкой: «В кафе для одиноких, для мужчин». Всякий раз водитель подпевал этой фразе, которую считал особенно удачной. Через десять минут стало невыносимо.

 

Неважно: ты банкир или убийца,

Здесь ходят все: студенты, фирмачи.

И только здесь ты сможешь оживиться,

В кафе для одиноких, для мужчин.

 

Зайдёшь один, с мобильным и борсеткой:

Для одиночества есть множество причин.

И вдруг окажешься с хорошенькой соседкой

В кафе для одиноких, для мужчин…

 

В принципе, я любил такое. Всегда интересно посмотреть на автора, беспомощно карабкающегося в поисках свежей рифмы к одному и тому же слову. Конечно, тут ожидались «морщины» и «личины», и водитель козырнул ими слово за словом:

 

Когда за день устанешь от азарта

И на лице твоём добавится морщин,

Зайди сюда, здесь ляжет твоя карта,

В кафе для одиноких, для мужчин…

 

… Нас часто всех по жизни окружают

Лишь оборотни с множеством личин,

Но всякий вечер двери открывает

Кафе для одиноких, для мужчин…

 

На тридцатом куплете засквозило кризисом:

 

Тебе дадут здесь выпить и покушать:

Стаканчик виски, ассорти ветчин.

И можно песенку любимую послушать

В кафе для одиноких, для мужчин…

 

Когда мы подъезжали к заводу водитель использовал «причин» четыре раза. Какой поблажкой, каким счастьем казалось мне в тот момент незнание Хьюбертом русского языка...

 

Ответственный встретил нас в привычном состоянии.

– О-о, волхвы, – сказал он, выходя навстречу.

Хьюберт улыбался: всё построили так быстро. Нас встретили рабочие, я услышал приветственный шёпот: «О, п*дор со своим переводчиком». Вышел бригадир. Хьюб перестал улыбаться. А я и не начинал, потому что увидел всё издалека.

 

Стены, которые в моём переводе значились как жёлтые, сияли белизной.

– Она должна быть желтая, – моими устами сказал Хьюб.

– Ну, жёлтая, белая, – ответил бригадир, – это близко.

Хьюб начал объяснять. Про сочетание чёрного пиджака и жёлтой стены, которое даст ощущение ужаса и тревоги главного героя. Про цвет надежды, который станет цветом предательства, когда на столе в пятой серии появится вазочка с жёлтыми ирисами. Я переводил.

– К завтраму перекрасим, – нехотя сказал бригадир.

 

Хьюберт расстроился. Расстроился и я. Мы с ним разъехались: он вернулся в гостиницу. А мне ещё пришлось заехать в офис: отчитаться. Там привычно обсуждали глобальное.

– Очень важно, – говорил Кривое еб*ло, – какую планету мы после себя оставим. Нельзя просто брать и употреблять, оставляя тонны мусора. Я недавно читал рассказ, там про то, что городов уже нет, есть огромные шары из отходов, на которых приспособились жить люди. И как-то, когда два таких шара ненадолго оказываются рядом, молодой человек и девушка влюбляются друг в друга. А потом ждут годы в надежде снова увидеться. Вы понимаете? Вы понимаете всю их боль? Это ведь уже почти не сатира.

Он увидел меня и закричал:

– О-о-о, привет. Устал?

 

 

*   *   *

 

К «завтраму» не перекрасили. Не зря я ненавидел это слово.

– Нету такого цвета в магазинах, – сказал бригадир, – будем искать.

Хьюберт терпел «будем искать» неделю. Потом приехал на завод с пакетом и сказал раздраженно:

– Вот банка краски. Купил в самом центре города. В котором вы все живёте.

– Не надо на нас кричать, – возмутился бригадир, – это не сотрудничество.

 

Вечером мы сидели с Хьюбертом в пивной. Он уже не сиял, как «Гром и молния», он походил на «Кафе для одиноких мужчин».

 

– Что мне делать, Питер? – спрашивал он. – В Германии я показываю бригадиру список работ и в условленный день вижу то, что задумал. Здесь я неделю по-человечески прошу покрасить четыре несчастных стены в жёлтый цвет.

– Вы слишком мягкий. С самого начала.

– Это плохо?

– Русским нужен… – я замолчал. Никогда еще я не выступал от лица всей нации.

– Кто?

– Представьте кровавого тирана. Ну вот как… не знаю, просто представьте. Холодное лицо, сжатые губы, высокомерие течёт с него потоками. Он приходит на завод не к своим подчинённым – к слугам. Бьёт ногой по лицу, которое его не устроило. Смеётся над работником, который вчера упал со стремянки и сломал себе жизнь. Приказы его не подлежат обсуждению. Но когда работники собираются пить водку, он подходит, выпивает с ними шесть рюмок и говорит: «Молодцы вы ребята, все как один. Мы русские вообще...» Одобрительно моргает и уходит. Его боготворят, за него пьют. Переломанный рабочий победно смотрит на стремянку.

Хьюберт молчал. Роль тирана ему не далась бы. Я выпил ещё и сказал:

– Вы знаете, что они называют нас «п*дор и его переводчик».

– Ну, это правда.

– Ну да, я перевожу…

– Нет-нет, та часть, которая про меня...

Я подумал, что теперь мы никогда не построим квартиру бодибилдера и всё остальное.

– У меня отношения, ну, ты понимаешь. Ему всего двадцать один. Он сейчас там один, в моей квартире…

Я подумал: «С женщиной».

Под конец Хьюберт совсем расчувствовался, и мне стало жаль его. Он рассказал, как потерял отца:

– Мы жили на Штралауэр штрассе, недалеко от Шпрее. А он ушёл в район Трептов. Тебе, возможно, это непонятно, но для нас крайне непрактично. Я мечтал, как поздним вечером выйду из дома и решительным шагом отправлюсь к этой женщине домой. Я пройду через парк, где найду кусок ржавой арматуры, отыщу её подъезд и поднимусь к её двери. «Выходи, – крикну я, – если дорога тебе твоя лживая жизнь».

Она не выйдет. Тогда я навалюсь мощным шестилетним плечом и вышибу дверь. Знаешь слово «шлагбаум»? Вот: дверь вылетит с таким же звуком: шлагггг. Женщина испугается: слишком верила она в непогрешимость двери. Я схвачу её за горло, прижму к полу и поднося арматуру к глазу, закричу: «Где мой папа?». Она поймёт: партия проиграна. И захрипит: «На кухне». Я побегу на кухню, там будет лежать связанный папа. Я на руках отнесу его домой…

– Мечты у вас совершенно русские, – сказал я, и это немного приободрило Хьюберта. Ровно такую же историю рассказывал мне в университете однокурсник, с которым мы дружили. Только районы были не берлинские: в нём текла нижегородская кровь. Многовато рассказов о пропащих отцах мне пришлось слышать в жизни.

 

 

*   *   *

 

Декорации через месяц достроили.

 

Месяц мы с Хьюбертом покупали краску, картон, ковры, мебель, уже не надеясь на тех, кому полагалось заниматься покупками. Эта обязанность повисла на нас. Завод обрастал изнутри съёмочными павильонами, комнатами. Рабочие вконец обозлились. «П*дор и его переводчик» уже не звучало – гремело нам вслед.

 

Ответственный за пожарную безопасность рассказал мне десятки пьяных историй: про брата, который остался библиотекарем в Афганистане после войны, про первую любовь, которую ответственный на самом деле обманул, ведь она была четвёртая, и ещё много такого мусора, который засорял мою личную планету хлеще любого пластика.

 

Я увидел, как на заброшенном консервном заводе выросло несколько комнат, пригодных для жизни. Они ещё не зацвели, ещё не ожили, осветители ещё не поставили приборы. Ещё не наступила тишина, которая хозяйничает на съёмочных площадках после команды «мотор».

 

Был момент, когда мы решили, что не успеем. Тогда Хьюберт деликатно накричал на рабочих, и через два дня получил готовые комнаты. Мы страшно сдружились, он уехал в Берлин, а на его место, на всё чистое и готовое, приехал режиссёр. Актеров отбирали без меня, и я вернулся, когда уже начали снимать.

 

 

*   *   *

 

– Раздевайтесь до пояса, – сказал доктор.

– Снизу или сверху? – пошутил бодибилдер. Доктор знал эту шутку: её сообщали ему каждый день.

– Снизу.

Вообще, он выглядел паршиво: волочил при ходьбе правую тощую ногу, смотрел косо, как будто всё время внутрь пациента, ничего не видя.

– Нагнитесь.

Палец доктора вошел уверенно, как хозяин.

– Увеличено, – сказал он, – это простатит.

За окном шумно веселились дети без признаков простатита. Бодибилдер погрустнел. Доктор писал на маленьком листке маленькими буквами. Выходило даже слишком понятно.

– Это свечи, – говорил он, – показывая пальцем (возможно, тем же), – это лекарство в капсулах, это БАД, по желанию. Две недели принимаете, потом показываетесь мне. Завтра сдайте кровь.

Бодибилдер пошутил уже автоматически:

– Всю?

Ничего из прописанного доктором не помогло: он продолжал мочиться каждые полчаса и потерял уже четыре кило. В спортзале над ним подшучивали. Он смеялся и мочился.

Доктор выглядел ещё хуже. Как будто его две недели насиловали жуки-носороги. На щеках появились царапины, и он держался за спину как при радикулите.

– У вас сахар восемнадцать с половиной, – сказал он.

– А сколько надо? – спросил бодибилдер.

– А надо – шесть. У вас диабет. Пойдёмте знакомиться с эндокринологом.

 

Бодибилдер вышел из клиники. На скамейке мальчик лет пяти ждал кого-то из взрослых и, глядя на пролетающий в небе самолёт, повторял:

– Ну, упади, ну, пожалуйста.

Бодибилдер пошёл в бар. Хотя бар был у дома, он всегда игнорировал его: здоровая жизнь не ведёт в бары. А сегодня он решил выпить.

 

Бармен был приветлив.

– Чего тебе налить, дружище?

Бодибилдер с тоской оглядел бутылки. Ни одной банки с протеином или аминокислотами.

– Есть у меня один коктейль. Я тебе налью, а ты скажешь, понравилось или нет. Называется «Гибрис».

Бодибилдер выпил.

– Неплохо, – сказал он.

– А что ты такой печальный? Расскажи мне, что у тебя был за день…

 

– Сссссстоп! – крикнул Саймон, режиссёр. Все зашевелились, расправились.

 

Вот такую мы сняли пилотную серию. Когда Саймон увидел отснятый ещё не смонтированный материал, он сказал:

– Пошли, надо встретиться с актёром, который играет доктора. Сказать ему, чтобы меньше пил. Эти его царапины уже не замажешь. Ему ещё появляться в третьей серии, у него вместо лица к тому времени образуется погасший камин.

 

 

*   *   *

 

Всю жизнь я писал, но никогда не писал сценариев. А тут – прочитал за два дня сразу десять серий. И понял: тут требуется особое умение. Все, кто только можно, были полукалеками, заиками, картавыми или азиатами. Видно было, что сценаристы на каждой серии вели ожесточенную борьбу: нельзя ли добавить увечий, нельзя ли расплескать побольше боли на лицо этому герою. Например, посетитель спортзала, который на скамье Скотта качает бицепс на заднем плане: может, отсечь ему руку? А, нет, как он тогда возьмёт штангу…

 

На докторе это проявилось даже слишком отчётливо. В старом, да почти ещё в недавнем кино, я видел других врачей: благородных или хотя бы способных. Даже если доктор противостоял главному герою и числился в мафии, он точно выглядел значительнее. Наш же, по сценарию, владел ДЦП, имел плешь, скверные зубы и костлявые пальцы. Зачем было так опускаться? Вы же дали диабет бодибилдеру. Он должен как-то выделяться, нет? А, все кругом равны, вон оно что.

 

В Агентство я теперь совсем не ходил, даже ради отчётности: съёмки отнимали всю жизнь. Я возвращался домой в десять вечера, ел суп и ложился спать. А уже в восемь утра был на площадке. Мы снимали, снимали, снимали… Актёров взяли местных, некоторых – по знакомству. Мы часто срывали сроки, не успевали закончить смену, переносили её на завтра (и здесь «завтра» тоже не обещало ничего хорошего) или работали допоздна. Серии растягивались, перетекали одна в другую, мы ездили на натурные съемки, снимали из других серий из-за графиков актёров.

 

Вскоре мне открылся секрет кино. Если все живы и никто не орёт, значит, сегодня выходной. Мы всей группой очень устали, и, просыпаясь утром, я думал, какую сцену мы сейчас снимаем. Как-то в середине рабочего дня на площадку приехало руководство. Они сказали, что сейчас самое время сплотиться, не думать об усталости, подставить плечо. И уехали. А мы продолжили снимать.

 

На натурных съёмках место ответственного за пожарную безопасность не пустовало, его занял актёр, игравший бодибилдера. В перерывах между дублями он донимал меня ролями, которые хочет сыграть. Особенно ему хотелось побыть Алексеем Карениным и Робертом Коном. Он сбивчиво, по-бодибилдерски, говорил мне, как сидит дома у любимого окна, любуется на рассвет и грезит о новых ролях.

 

Я никогда не работал так быстро. Уже нормой для меня стало сумасшедшее мельтешение и бенгальский треск. Старая рассохшаяся телега без лошади катилась в озеро. А там уже волновались в ожидании бодибилдер, Уэльбек-Шолохова, потребители «Гибриса», костюмеры, операторы и проч. и проч. Голова не отдыхала за ночь. Я напоминал сам себе видения, которые посещают засыпающего человека. Он вздрагивает, открывает глаза, но вокруг него – сон и только. Через минуту он возвращается в свою квартиру, отлепляет себя ото сна, узнаёт обои, рубашку на стуле. Но на съёмках у меня не было и этой минуты.

 

К третьей серии актёры приноровились, и мы немного нагнали график. Нам дали один день отдыха, который пришёлся на субботу. Я выспался, очень сильно позавтракал и написал Игорю – узнать новости.

 

Он ответил, что новостей всего две. Во-первых, все пивные обязали к концу года разработать свои ценности и миссию. Просто так поить людей пивом было уже нельзя. В нашей с ним пивной написали было, что их миссия – продавать пиво, но оказалось, что это не подходит. В пивной не поняли. Им объяснили, что миссия и ценности должны увлекать, объединять. Например: «создавать творческие пространства для людей» – это ценность. А продавать пиво – жалкое занятие. Владелец пивной обратился в моё Агентство, чего я на съёмочной площадке и не знал. И ценности, и миссию тотчас придумали. После этого на Агентство обрушился шторм таких заявок.

 

Во-вторых, администрация города запустила сайт для голосования, посвящённый переименованию нашего вокзала. Поначалу можно было предлагать свои варианты, и около двух несознательных процентов предложили «Борис». Но разве в Борисе нуждался вокзал? Вольное голосование прикрыли и дали народу десяток вариантов.

 

Долго лидировал Лермонтов, но потом открылось, что он в наших краях никогда не показывался или его не замечали. Тогда народная любовь полилась на Гагарина. Отмели и его: всё вокруг и без вокзала было гагаринским. В лермонтовско-гагаринские дали улетели и Толстой, и Яшин, и Керенский и другие. Осталась одна Белла Ахмадулина, но тут уже запротестовал сам мэр. Он больше уважал Гиппиус, которую в список не вносили. Я написал Игорю, что у нас в Агентстве имя для вокзала просто спустили бы сверху.

 

В итоге решили просто устроить на вокзале торжества, не приуроченные ни к чему. Игорь ходил, и к нему пристала безумная женщина. Она заглядывала ему в лицо и громким шёпотом говорила:

– Господи, как же мне нравится всё это, всё становится таким родным. Вы знаете, я очень люблю разговаривать с людьми. А раньше меня сочли бы сумасшедшей. Теперь всё так по-другому. Я останавливаю на улицах детей, мужчин и даже женщин и говорю, взахлёб говорю, вдоволь. Миша прислал открытку из Архангельска, я нашла в Ремарке полторы тысячи, весной поеду на море, выздоровела нога, в магазине столько непробованных продуктов. И меня слушают! Слушают и не пытаются уйти. А некоторые и сами рассказывают что-нибудь в ответ, правда, это я жёстко пресекаю: чужие сведения мне ни к чему… Какое прекрасное время надвигается…

Игорь так удивился, что запомнил почти дословно.

 

Таким образом, пока я «отсутствовал», над городом кружили перемены.

 

Вечером мы с Игорем пошли в пивную. На стене я увидел:

 

Наша миссия

 

Объединять людей и позитивные стремления

 

Наши ценности

 

1. Справедливость идей
2. Профессионализм и лидерство пива
3. Инновации крафтовых технологий

 

У меня перед глазами пронеслась картинка: Кривое еб*ло, Сонный бурят и Миссис Зоб собрались на «мозговой штурм» и не покинули кабинета, пока не сочинили это. Неожиданно мы с Игорем много выпили, и я очнулся уже на съёмках.

 

 

*   *   *

 

Бодибилдер сидел у окна и смотрел в него. Напротив строили новый кирпичный дом: красивый, ровный. Строители настолько верили в успех, что во всю ширину дома висела реклама: «Элитное жильё следующего поколения». Бодибилдер мечтал купить там квартиру.

 

Сегодня утром он виделся с отцом (тем самым, для которого мы покупали чёрный пиджак). Бодибилдер сидел и вспоминал детство. Оно виделось ему происходящим в одной из квартир строящегося дома. Отец учил его справедливости.

 

Бодибилдер с незначительных лет числился в силачах. Поэтому во дворе все любили, когда он играл за их баскетбольную команду. Продавить соперника и поразить кольцо – было ли что-то легче для него. Как-то отец следил за игрой сына. Его команда разбила соперников из соседнего двора. После игры он подошёл к сыну и сказал:

– Они же были слабее вас, зачем вы обыграли их?

– А как же? – удивился маленький бодибилдер. – Это же игра. Спорт.

– Суть соревнования не в том, чтобы победить.

– А в чём?

– Достичь равенства с другой командой, показать, что вас подкупает сама стихия спорта, её блеск и наслаждение.

– Зачем же тогда…

– Если бы я писал правила, я бы запретил сильным командам побеждать слабую, пусть будет фундаментальное равенство.

Бодибилдер задумался.

– А как тогда определить, кто чемпион?

– Все чемпионы. А кто больше уступил – тот самый чемпион.

 

Сейчас бодибилдер понимал, как был прав отец. Но тогда, в детстве, ни он, ни мать не прислушались к нему, закидали чистый родник землёй. После одного такого случая отец и нарядился в пиджак, чтобы уйти. Сегодня они встретились, и бодибилдер понял, как постарел отец. Он жил теперь в Подмосковье, где организовал что-то вроде школы. К нему ходили дети, которые хотели учиться добру. Таких набиралось мало, отец переживал. Он говорил, что всё равно нужно бороться за добро. Сейчас, когда бодибилдер уже осознал значимость отца, он бы хотел вернуться в детство, чтобы там пойти с ним одной дорогой. Но овраг лет в двадцать глубиной не пускал его туда…

 

Он ещё немного посмотрел на строящийся дом, оделся и отправился в бар.

 

 

*   *   *

 

Постепенно мне становилось жаль его – бодибилдера. Ненастоящего героя ненастоящего кино. Волею сценария он попадал в надуманные передряги, величие которых оценили бы разве что в Агентстве. Ну и создатели «Гибриса», поскольку они говорили увесистое «да» сценарию. Сам актёр выглядел ущербно. Большие умные руки и маленькое туповатое лицо. Вылитый Алексей Каренин, чего скрывать.

 

Нет нужды описывать все серии: они были такие же, как и те две, что я привёл. Что меня поразило, так это то, что практически все участники процесса считали, что делают гениальное кино. После каждого съёмочного дня они обнимались, хвалили друг друга, звенели в воздухе летящие навстречу ладони. После некоторых сцен актрисы плакали.

 

Как-то мы ехали вечером с натурных съёмок. Я и Саймон, режиссёр, сидели в конце микроавтобуса, а актёры – бодибилдер, прохожая и провизор – сгруппировались в начале салона и обсуждали своё. Мы ездили в соседний городок, тот, где жила наша с Игорем учительница. Снимали серию об инсулине, который начисто пропал из близлежащих аптек. Бодибилдер ездил искать его, наткнулся на прохожую, с которой у него развязался разговор. Она схоронила трёх сыновей – двух собственных и одного, которого перед смертью ей завещала воспитывать подруга – и теперь бесцельно ходила по улицам. Бодибилдер живо напомнил ей младшего сына, и она рассказала ему многое: насколько позволял хронометраж серии. Аптеку тоже сняли в этом городе, а бармена в баре доснимали на следующий день.

 

Прохожая без платка и грима смотрелась моложе. Но говорила всё равно нечто старинное.

– У меня и у самой сын, – сказала она, и у бодибилдера по лицу пронеслось восхищение: «О-о, сын!», – сегодня с утра только в садик отвела.

– Чему там теперь учат? – спросил провизор. – У меня дочь уже взрослая. В Москве в университет ходит.

На дочь лицо бодибилдера отозвалось совершенным равнодушием.

– Ну вот сегодня у них патриотическое воспитание. Пошёл в форме. Хоро-ошенький. Я сама ему шила: от деда осталась форма, он самый конец войны в ней прошел. Распорола её, нашла выкройки, сшила. Дед плакал от счастья, когда увидел. Он уже не говорит почти, только плачет или смеётся. Вот – плакал.

Сын, форма, воспитание – бодибилдер ликовал и завидовал: ну как такое выпало одному человеку?! Счастье, иначе и не скажешь.

– Хорошо, что сейчас патриотизм, – сказал он.

Прохожая вскинулась:

– Очень хорошо, очень. Что толку, когда его нет? Ему же учить надо, откуда иначе ребёнок поймёт, сам-то не додумается. А когда увидит, что взрослые любят страну, сверстники вокруг – любят страну, и сам невольно любить начнёшь. Даже если раньше не любил.

Провизор кивал. Хорошо, Саймон не просил перевести их разговор, я бы ни за что не осилил «выкройки». Актёры сами вспомнили о нём.

– А спроси его, как ему Россия, – попросила меня прохожая.

– Я ещё видел очень мало: один день в Москве и сразу сюда, – ответил Саймон.

– Но красиво же, красиво?

– Я из аэропорта поехал в гостиницу, а потом на поезд…

– Но ведь впечатляет…

– Очень.

Прохожая зацвела, как будто Россия была её яблоня, которая вдруг стала делать плодовые успехи.

– То-то же, – сказала она, – у них разве такое есть? Нигде такого нет. Молодец, хоть понимает.

Актёры ещё поговорили об актёрском, о том, как играть слёзы, и мы приехали.

 

 

*   *   *

 

До этого я никогда не видел актёров вот так – на расстоянии салона микроавтобуса. Перед встречей с ними меня, конечно, посещали навязчивые ожидания. От всех невольно ждёшь чего-то типичного, присущего. От клоуна – неуемного юмора. От повара – неприятных дряблых щёк. От актёра – артистизма и лёгкости. Но я ошибался.

 

В конце каждого съёмочного дня они, если не плакали, то по часу стояли кругом, обсуждая, кто и как сыграл, кто что хочет сыграть и кто где играл. Около семи-восьми минут это было увлекательно, а дальше скатывалось в хвастовство и безнадёжность. Я заметил, что все они хотели играть роли, которым максимально не соответствовали. Или, может, специально называли таких персонажей, возвышая свою мечту. Ну, в какие князья Мышкины хотел проскользнуть толстый провизор?!

 

Как и в Агентстве, все держались вместе, на виду. Никто не хотел отколоться, ведь тогда про тебя могли сказать или подумать. Самая жуткая мысль у нас в Агентстве была: ты не уважаешь коллектив. Её думали с дрожащими губами, с руками, которые сквозь карман щипали бедро. Вслух такое, конечно, никому не говорили. Нельзя же подозревать в этом живого человека.

 

Все собирались в «агентства». Где искренне, открыто и понятно. Где любое х*йло держалось с достоинством. Я не высовывался: к счастью, у меня был Игорь, с которым я, если что, мог пойти в пивную и поговорить. Вывешивать ещё тёплые простыни на всеобщее обозрение мне не требовалось.

 

В один день я попал на обед вместе с бодибилдером и прохожей. Она быстро съела щи, кулебяку и выпила кисель. И начала рассказывать, как в детстве была в Москве с мамой. Она говорила долго, а под конец рассказала, как каталась на карусели в Парке Горького и упала с неё.

– Я вертелась, пыталась дотянуться до мальчика, который сидел далеко впереди, на орле. Я сама ехала на медведе: таком весёлом увальне-мишке, который грозно, но весело смотрел на окружающих. Я тянулась и тянулась, но достать не могла. Тогда я нашла в кармане конфеты: засахаренное драже, как сейчас помню, и начала кидать в него по одной. Это заметил какой-то мужчина, подошёл к карусели и, когда я проезжала мимо него, сказал, что если я буду дальше шалить и свалюсь с медведя, он мне ещё добавит. Я не послушала и продолжала кидать. Но мальчику не было до меня никакого дела. А может, я просто не попала ни разу. Я и кинуть успела два раза и правда упала, прямо у ног того мужчины. А он подошел, взял меня за ухо и резко так крутнул. Я закричала, заплакала…

 

С одной стороны я был очень рад, что хотя бы в детстве ей досталось. Но с другой – отношение мужчины показалось мне слишком уж хозяйским, властным. Бодибилдера – всего возмутило.

– Как так? – спросил он. – Он же незнакомый. Не ваш родной. Почему ему так позволили?

– А как же, – зажглась прохожая, – он же предупреждал меня. Моя мама стояла рядом и не смела ничего сказать. Раньше так и было: если тебе делают замечание не просто так, будь добр терпеть и прислушиваться. Тем более что это был взрослый мужчина. Это теперь все безразличные, а раньше проявляли участие. И мало мне было. И мама моя подошла к нему и извинялась. И он простил её. Или вы думаете, лучше как сейчас, когда всем до лампочки?

– Нет, нет, – поспешно сказал бодибилдер. Всё в нем было огромным, но только снаружи.

– А вы что думаете, переводчик? – спросила она с вызовом.

– Вы правы.

– Давайте перед дублем подойдём к Саймону, вы переведёте ему. Интересно, что он скажет.

 

 

*   *   *

 

Летели похожие серии.

 

В одну попал я. Саймон решил, что в баре маловато посетителей для вечернего времени, а массовка у нас была небольшая. Поэтому меня посадили за столик, дали стакан для виски с чаем на дне. Я впервые услышал «мотор» по эту сторону площадки. В кадр вошёл бодибилдер, приблизился к бару. Отсюда было ещё выгоднее видно, насколько он ху*вый актер. У Боровчика ему доверили бы разве что мыть огурцы после дубля.

 

Потом, в мониторе, я увидел себя со стороны: Саймон милостиво позволил мне посмотреть плейбек, хотя остальных из суеверия не допускал. Мне показалось, что я смотрюсь, как пыльный обруч из крайней плоти в магазине зефира. Но Саймон дубль не забраковал.

 

Как мне работалось с ним? Не так весело, как с Хьюбертом. Довольно быстро он раскусил всеобщую беспомощность, как будто давно знал о ней. Если положить на стол список со всем творческим коллективом, то отметить тех, для кого этот проект был не первым, хватило бы трёх-четырёх галочек. Мечтающий о Каренине бодибилдер пробовался ведущим в детские спортивные телешоу. Оператор снимал себя. Да и я не был переводчиком, не знал «выкройки». С этой полулюбительской компанией Саймону пришлось снимать сериал. Его не понимали, он едва заметно бесился, актёры обвиняли меня.

– В странах третьего мира мне давали более профессиональных людей, – говорил он мне. Когда актёры особенно волновались, я хотел перевести им это. Саймона растерзали бы. А без перевода – его уважали.

 

Со мной он держался в основном холодно, на расстоянии вытянутой режиссёрской руки.

 

 

*   *   *

 

К седьмой или восьмой серии, когда все истощились, мне всё вдруг надоело. Вдруг я захотел, чтобы съёмки поскорее закончились. Надоел ответственный за пожарную безопасность, отыскавший во мне тихую полянку, на которую он выходил блевать из полуразрушенного лесного домика окнами в чащу. Его исповеди становились с каждым днём все отвеснее, глубже. Надоели актёры с разговорами, наполненными бесконечным спряжением глагола «играть» и надутыми страстями. Они бросались фамилиями и названиями, а потом падали в собственные канавы унылого быта. Надоели постоянные звонки Уэльбек-Шолоховой из Агентства, где уже как будто ждали моей ошибки. Как будто это я затягивал съёмки, плохо играл, не мог запомнить слова, чтобы как можно дольше не возвращаться в офис. Хьюберт, уезжая, похвалил меня перед клиентом, те неохотно принесли похвалу в Агентство, там не снесли этого. Я понимал, что когда прекратятся съёмки, мне придётся идти назад: из одного тумана в другой, и последний съёмочный день не станет избавлением, а только следующей ступенькой. Я снова увижу Миссис Зоб, Кривое Еб*ло и остальных. Мне снова придётся писать о том, что «Мужской Секс» теперь читают в Волгограде и Крыму. Встречи обступят меня, не давая вырваться, и так далее. Я бы хотел, чтобы вернулся Хьюберт, и мы опять бесконечно ездили за диванами и трюмо, а вечерами он рассказывал о полоумном любовнике за стаканом тёмного пива. Предпенсионный гомосексуалист сделался мне чем-то вроде дамы сердца для рыцаря.

 

Тогда же съёмочный коллектив накрыла жестокая неотвратимая волна всеобщей ебли. Она распространялась как чума и прогрессировала молниеносно. За две недели насчитывалось уже девятнадцать инфицированных. Нечётное число здесь не ошибка, а последствие оргии из пяти человек.

 

Началось всё безобидно. На натурных съёмках оператор пожертвовал обедом и наложил на себя руку в гримвагончике. Это подметили и подхватили гримёры: две милые девушки ничтожного возраста. Костюмеры тоже недолго задержались на берегу: скинув одежды, они поплыли на самую середину межполовой реки, туда, где течение сбивало с ног, тащило к водопаду. В павильонах прознали об эпидемии довольно скоро: через три дня ответственный за пожарную безопасность в пьяном состоянии воспользовался актрисой, игравшей прохожую. Причём это был единственный случай, когда согласие выразил только один участник мероприятия: прохожая, говорят, была против. Но пламя горело так жарко, что отдельных искр никто не заметил.

 

Потом она сама искала встреч с ним, и находила их: долгие, мучительные. Однажды я застал их на матрасе у пожарного щита, то есть, практически – дома у ответственного. С тех пор она возненавидела меня.

 

В беспощадную неумолимую воронку не затянуло только Саймона, который сразу после съёмок уезжал с водителем (автором «Кафе для одиноких мужчин»), и бодибилдера. Он искал этого, просился в соития, спрашивал коллег-актёров о планах на вечер, носил футболку «Если хочешь меня – зарыдай», но футболкой только ухудшил дело. Все хохотали при встрече с ним и шли дальше – жадно кусать от огромного влажного пирога, а он – оставался на месте, с корочкой прошлогоднего хлеба. Несчастный бодибилдер, который был большим только снаружи… Утих вулкан лишь вместе с последним дублем.

 

 

*   *   *

 

Съёмки закончились, страсти присмирели. «Гибрис» просиял в каждой серии. Наступило время финальной попойки, которая у киношников называется то ли «плавки», то ли «свитер». Саймон пришёл в элегантной рубашке в крупную полоску, операторы были в галстуках, осветители – в пиджаках: полный костюм не дался никому. Актёры выпили и стали по очереди подходить к Саймону, чтобы рассказать, как трепетно и интересно им работалось с ним. «Сколько бы ни было у меня ещё проектов, я уверен, что этот...» – говорили они. На пятый раз я переводил уже отрывисто. А к десятому мы выпили много вина, и я просто говорил: «То же самое».

 

Саймон повеселел. Он проще говорил со мной, наливал вина. Мы пировали среди декораций, на том же заводе, и в определённый момент он увёл меня в комнату бодибилдера. Только три месяца назад мы с Хьюбом наполняли её, а теперь она стояла никому не нужная. Я сел на разложенную кровать бодибилдера, Саймон придвинул стул.

– Sorry for being such a cunt, – сказал он. Я недоверчиво стал переводить вслух, для себя:

– Извини, что был таким… – я посмотрел на него, а он сказал:

– Yeah, yeah, cunt.

Я слушал с любопытством.

– Я нормальный, даже весёлый. Просто… Я знаю Хьюберта, мы с ним сделали несколько проектов. Он рассказал мне, как мучился здесь. Поэтому я решил быть cunt. Иначе я не выплыл бы тут, ты же понимаешь. Хьюберт погорел на этом. Он чуть не завалил свою часть. Его бы лишили части выплат по контракту. Я люблю Тургенева, – добавил он, чтобы окончательно стереть память о себе прошлом.

 

Мы разговорились. Он принёс вина. И долго спрашивал меня, почему, чтобы не прослыть последней скотиной, ему надо было ей притвориться. Я вяло прикрывался дисциплиной и порядком, от которой без ума все русские. Иногда я говорил правду. Потом он рассказывал о своих фильмах, просил меня написать книгу о его приключениях в России. «Англичанин в снегу», «Приключения режиссёра», «Cunt: притворство и действительность»: мы выдумали около двадцати названий. Хотя снег ещё не выпал. Вино веселило. Возвращение в Агентство уже не казалось мрачным событием. Угрюмые мысли подвинулись в сторону. Я думал, странно, что произошло это благодаря человеку, которого я по-хорошему знаю полтора часа. Сколько времени пропало даром из-за напыщенного тона, который Саймону пришлось выбрать для общения со мной и съёмочной группой. Ах, если бы нам напиться в самую первую встречу.

 

Неожиданно мы заметили, что актриса-прохожая тоже здесь, в комнате бодибилдера, стоит и смотрит на нас. Саймон перестал смеяться и спросил:

– Вам нужен я?

Она показала на меня:

– Он.

– Тогда я вас оставлю. Поговорите и приходите, – сказал Саймон и ушёл.

Прохожая села ко мне на кровать. Из-за стены выглянул ответственный за пожарную безопасность. Он был слишком прилично одет и как будто трезв.

– Вера Васильевна, – позвал он смущённо.

– Подождите, Володя.

– Ну, Вера Васильевна, очень хочется, номер стынет…

– Володя, – строго сказала она, – идите к остальным, только не пейте. А я через десять минут приду. Возьмём вина, поедем в номер.

Он довольно заулыбался: любовь отстирала от грязи даже его. Он скрылся, потом на мгновение показался снова и убежал, счастливый. Прохожая повернулась ко мне.

– Смеялись? – резко спросила она. Я не понял. Она пояснила:

– С ним, с режиссёром. Смеялись?

Я кивнул.

– Я тебя сразу поняла, угадала. Я не много знаю по-английски, но достаточно, чтобы угадать.

Понятно, она была пьяна.

– Ты смеялся. Смеялся с ним. С человеком не отсюда. С которым надо быть вежливым, осторожным, но и только. Как ты мог смеяться? Говорить ему что-то? Он же может начать думать. Может, подавить в себе страх. Или даже хуже, страх сам уйдёт. Уйдет из него так, что потом его не вернёшь. И всё благодаря тебе. Я знаю таких, как ты. Вас воспитали по их учебникам, по их бесповоротной науке. Так, что вы теперь смеётесь с ними. Ты думаешь, всегда так будет? Он сегодня улыбнулся тебе, а завтра попросит подать пальто и ударит ножом, когда ты отвернёшься к вешалке. Ударит, как предатель, как азиат.

Я засмеялся. Она явно играла роль. Но не прохожей, а студентки, пошедшей в народ.

– Мы здесь, чтобы поддерживать их страх. А ты один. Одиночка. Я это сразу вижу. Эгоизм я распознаю, как пиранья – кровь. Ты думаешь только о себе, думаешь, всегда будешь молодой, жить для себя. Но не-ет. Жить надо для других. Очень скоро ты поймёшь. Но будет поздно. Стакан воды будет стоять на кухне, а ты будешь лежать на продавленной перине и тянуться сухой рукой в его сторону. Это участь всех вас, кто смеется.

Она встала и вышла. Я помню потом, она ещё улыбалась мне и просила подлить вина. Вскоре они уехали с ответственным Володей. Я забыл о них через минуту.

 

Все уже сильно напились, начали красть безделушки из павильонов на память. Актёр-отец бодибилдера утащил складной табурет из кухни матери бодибилдера, а потом подошёл с ним ко мне и показал фото матери бодибилдера в рамке. Он говорил, как сильно её любит.

– Вот она, вот она, как можно её не любить, отвечай? – спрашивал он, тыкая фотографией мне в глаза.

 

Самые крепкие вызывали такси, собираясь ехать в бары. Саймон куда-то пропал. Я как тупой третий сын из сказки ходил по комнатам, искал его. И даже ударил ногой по стойке нашего кинобара и долго потом высвобождал ногу из дыры. Кто-то из оставшихся актёров забежал за стойку и стал выливать содержимое бутылок, пытаясь поджечь.

– Там чай. Вода и чай, – объяснял я рукой, почему не горит. Потом я сел и закрыл глаза: актриса-прохожая пронеслась перед ними, вцепившись в медведя. Я очнулся и вызвал сразу два такси. Какое-то из них увезло меня домой.

 

 

*   *   *

 

Винное похмелье всегда обнимало меня радушнее прочих и в ту субботу сидело у моей постели до вечера. Саймон уехал утренним поездом в Москву и писал, что уже ждёт самолёт. Я в ужасе пролистал сообщения и фото в телефоне и обнаружил, что ничего не нарушил. Вечером с трудом вышел, купил бутылку шампанского, поставил её в холодильник. Потом принял долгий искупительный душ, вымылся земляничным мылом. Съел хлеба с колбасой и выпил шампанское. После этого я уснул и к понедельнику был совсем в порядке.

 

 

*   *   *

 

В понедельник я сразу попал на встречу. И тут же понял, что съёмки кончились.

– Здесь тебе не Гватемала, – сказала Миссис Зоб.

– Гватемнога, – пошутил Кривое еб*ло.

Я мысленно обхватил голову руками. Хьюберт уехал, Саймон уехал, а я остался.

 

 

*   *   *

 

Прошло месяца полтора-два. Наступила осень со всем её реквизитом. Мокрые листья лежали на чёрном асфальте, и никто не убирал их. Кому они нужны? Ложись рядом с ними, и тебя оставят в покое.

 

Сериал давно был готов, его уже показывали в сети. Те, кому он предназначался, полюбили его и оставляли восторженные комментарии. «Где купить «Гибрис»?» и «Пробовал, помогает» – лидировали среди других. Клиент – та самая девушка, которая проводила несколько месяцев назад первую встречу с нами, – призналась, что даже плакала. От первой серии, от такого успеха. В тот год вообще многие увлекались рыданиями. Это называлось – эмоции.

 

В Агентстве почти ничего не поменялось. Только теперь все пили по нескольку литров воды в день. Мой отдел завёл для этого отдельный чат («ПейЧат»), а Сонный бурят и Кривое еб*ло купили специальные бутылки, которые каждый час орали: «Пей воду, пей воду, пей воду». На своих страничках Уэльбек-Шолохова и остальные писали, сколько воды сегодня выпили, выкладывали фотографии стаканов, бутылок и себя, пьющих из этой посуды. В конце недели определяли лидера и дарили ему что-то водное. Они наседали на меня, чтобы я тоже подключился к их водопроводу, но я сказал, что мне уже поздно, чем страшно насмешил их. Насмеявшись, они побрели к воде.

 

Я снова писал для Центра преждевременной детской фертильности, для «Мужского Секса», мне дали ещё клиентов, примерно таких же. Понемногу я обратно привык к Агентству. Мы ходили в столовую, сидели на встречах, ходили в пивные, даже в кино. Они расспрашивали о съёмках, я отвечал неохотно. Не для них они хранились в памяти. Я виделся с Игорем. Вот ему я рассказывал непрерывно, не боясь надоесть. Как о старом друге, который переехал. Мы переписывались с Хьюбертом и Саймоном. Оба уже участвовали в новых проектах: первый в Индии, второй на родине.

 

Летом под Москвой стали появляться творческие деревни, а к осени они уже проросли и у нас. Молодые люди собирались в компании, выезжали за город, возводили там небольшие домики и что-нибудь делали: варили сыр, обжигали кирпич, собирали рок-группы, разводили домашний скот. Правительство в виде эксперимента тянуло им руку помощи, поэтому пока всё шло хорошо. Конечно, начинание требовало широченной огласки, и как-то во вторник, меня и Сонного бурята отправили в наши деревни. Их как раз было пока две: в одной создавали новую литературу, во второй – шили экологически дружелюбные шляпы. Писать плохо о деревнях было запрещено, и мы ехали с заданием вытащить всё самое трогательное, важное и полезное.

 

Из центра города до деревень каждые семь минут ходил бесплатный автобус. Наш оказался совершенно пустой. В конце его, на стойке, лежали яркие буклеты, посвящённые будущему деревень. Уже через год, говорилось в них, деревень станет десять, а самой главной будет Президентская. Там будут готовить руководителей следующего поколения.

 

В пути мы с Сонным бурятом распределили существующие деревни. Мне досталась литература, ей – шляпы. Моя называлась Ново-Новеллово, её – Тульевка.

 

Мы вышли из автобуса. Здесь вовсю цвела осенняя грязь, а Сонный бурят была в лёгких кроссовках.

– Не очень чисто. Минус, – сказала она.

– Подожди. Ты же видела буклет. Деревня с натуральным дорожным покрытием появится только в будущем году.

– Да просто эту грязь оставят – и всё. Вот и натуральное покрытие, – сердито сказала Сонный бурят. Чары офиса истончились, она говорила, что думала.

 

Мы стояли перед указателем, моя деревня лежала по левую сторону. Метрах в ста виднелось семь домиков. Её Тульевка скрывалась за деревьями.

– Созвонимся.

 

Конечно, как и многое у нас, деревни смотрелись плачевной пародией. Я шёл по грязи и думал об этом. Особенно досадное чувство пробуждали порнофильмы. Зарубежные располагали сюжетом, а чуть позже – вполне приличными аккуратными людьми. В нашей действительности пьяный рыбак насиловал чемпионку по скандинавской ходьбе на фоне нестираной полуприкрытой шторы и рок-баллады, которая кончалась минуты за три до финиша. Размышляя, я дошел до первого домика. Он выглядел неважно: тонкие, но красивые стены, никаких признаков труб отопления, электропроводки. Из домика выскочил молодой человек в зимней куртке и шапке с живым лицом и умершим взглядом.

– Увидел вас в окно, – объяснил он, – здорово, что вы приехали, пора уже о нас рассказать.

– Петя, – представился я.

– Говорите мне просто: ты. Я пока не заслужил имени. Оно появится с моей первой книгой. Пока я лишь работаю: над ним и над книгой.

Я включил диктофон.

– Я что-то не заметил у вас тут отопления, проводов. Их нет или я просто не вижу?

Он показал подбородком на диктофон: выключи. Я выключил.

– Пока нет. Обещают вот-вот. Зато у нас есть свечи, печи… Здорово: свечи-печи… (он записал это карандашом в блокноте). Мы не жалуемся.

– А как же ноутбуки, на чём они работают?

– Ноутбуков пока тоже нет. Появится электричество, подвезут и ноутбуки. Но мы и на это не жалуемся. Познали очарование обычной бумаги. Оказалось так тепло, по-настоящему. Знаете, я раньше, конечно, писал на ноутбуке. Здорово писал, ничего не скажешь. Так сядешь вечером на тахту в комнате: свет есть, ноутбук заряжен… Но здесь тоже хорошо, – спохватился он. – В дом я вас не приглашаю, я сегодня ещё не топил, там прохладно. Очень книга пошла, не до печки было. Не стащили бы сюжет, вот как хорошо идёт.

– Сколько вас тут? – спросил я. Он снова задействовал подбородок, теперь на включение.

– Семь человек. Пять мальчиков, две девочки.

– И все пишете?

– Да. Мы привыкли говорить – создаём. Солиднее, что ли.

– Достану список вопросов, чтобы ничего не упустить, – сказал я и достал телефон.

– Ого, что это у вас? Телефон? – возбудился он.

– Да.

– Нам тут нельзя. Да и зарядить негде. Обещают с ноутбуками и телефоны привезти. Ой, вы же всё это сотрёте?

– Не волнуйтесь, я плохого писать не буду.

– Спасибо. Хотя тут и нет ничего плохого.

Мой первый вопрос был, конечно, о его творчестве.

– Что пишу? – переспросил он. – Роман. Понимаете, мы развиваем темы несегодняшнего дня. Их сложно отыскать, но они есть. Пишем о том, что волнует страну, общество, смотрим в будущее. Вот, например, вот в этом домике (он показал на соседний) живёт… Ну, у нее тоже нет имени. Она, например, пишет сказки будущего. Детям нужны новые сказки, не читать же им про козлят.

Он сам, один, засмеялся и продолжил:

– Ну, вы ее сами расспросите.

– А о чем будет ваш роман?

– С удовольствием расскажу. Вся наша программа, весь проект нацелен на устранение проблем общества. Ну, такая программа. Отжившие типы людей, явления, которые мешают развитию общества – об этом мы пишем, чтобы стало лучше, чтобы, ммм, искоренить. Вот взять мой роман. Он пока без названия.

– Завезут вместе с ноутбуками?

– Ха-ха-ха. Нет, я просто выбираю подходящее. Много слов толпится в голове, не могу остановиться на одном. В общем… У меня действует такой отживший тип человека. Он сам не знает, кто он: не то футболист, не то священник. Он всё пробует. Сегодня он рисует комиксы, завтра – пишет книгу (это я с себя списал), послезавтра – уезжает на дачу и там влюбляется в одну, в другую. И ни с одной у него не получается. Он думает, зачем всё это, ходит по окрестностям, гуляет по лесу, где, между прочим, стоит старая виселица, от прежней эпохи. А это не просто виселица, а символ. То есть, не найдешь себя – вешайся. А у него как раз столько проблем: комиксы не выходят, книгу не берет издательство, звонит друг: ушла жена...

 

Он говорил долго. Будь у меня отживший диктофон из прежнего общества, мне бы уже пришлось перевернуть кассету. Видно было, что они всемером устали от общения друг с другом. Закончилось тем, что герой его романа уехал за границу, так и не повесившись, и тосковал по России. Мы тепло (а с его стороны – даже горячо) попрощались с писателем, он просил заезжать.

 

Девушка, которая писала сказки, напротив – пригласила меня в дом: маленький, в одну комнатку и кухню. У нее было жарко натоплено. Она села в большое синее кресло и смотрела в потолок, мечтательно рассказывая о творчестве.

– Есть одинокий робот… Он умеет летать, питается каретками пишущих машинок, создает цифровые картины. Но совершенно лишен такого простого умения – дружить. Как-то, пролетая над городом, полным незнакомых роботов и людей, он встречает одинокого мальчика. У мальчика есть родители, брат, сестра, но ни единой родственной души в целов мире… Как жаль, как жаль… Постепенно они сходятся. Мальчик таскает из чулана каретки для робота, тот катает его над крышами…

 

За четыре часа я обошел всё Ново-Новеллово. Все писатели будущего были молоды, все работали над первой книгой. Один из них дал мне чаю с печеньем. Сонному буряту от шляпных мастеров не досталось и этого. Она пришла на остановку голодная, остервеневшая, в заляпанных кроссовках. В руке у нее была шляпа. Она молча протянула её мне. Я оглядел шляпу.

– А что в ней экологически дружелюбного?

– Ни хуя, – зло сказала она, – шляпа как шляпа. А, нет, внутри там, видишь? Лента нашита. Вот она – из переработанных бинтов, которые собирают по больницам.

 

Подошёл автобус. Мы были единственными посетителями деревень сегодня. Когда двери уже закрывались, я увидел первого писателя, того, что писал о пережитках общества. Он бежал к остановке. Автобус поехал, не дожидаясь. Писатель всё бежал.

– Придумал, придумал, – кричал он, – придумал название.

Я почти не слышал и показывал на ухо.

– «...рыв», «...риф», – кричал он и, совсем уж надрываясь, – приезжайте, приезжайте!

 

Когда он скрылся из виду, я рассказал Сонному буряту, в чём дело.

– «Перерыв», наверное, – сказала она, – на обед.

 

Уже на следующий вечер мы с ней расшифровали свои записи и сдали статьи. Наутро их приняли и, насколько я понял – почти без исправлений.

 

 

*   *   *

 

Как-то вечером я вышел из офиса и отправился домой. День был обычный: как вчерашний и завтрашний. Я уже думал, с чего начать утром: с интервью с основателем творческих деревень или с викторины для «Мужского Секса». Интервью подразумевало звонок, а звонить я ненавидел. Сегодняшний вечер уже испортился от ожидания завтрашнего звонка. Я не отошел и пятидесяти метров, как меня кто-то нагнал. Это была Уэльбек-Шолохова: без плаща, без сумки. Странно, ведь она могла позвонить: неужели так срочно. Дождь моросил, её светло-серая кофта это ясно показывала. Я деликатно вытащил наушники.

– Второй будет. Радуйся, – сказала она. Я не понял.

– Второй сезон «Гибриса». Планируют в начале зимы уже снимать.

 

 

*   *   *

 

Как выразить мою радость? Как понять, что я был счастлив? Надо просто поверить. Часто говорят про беду, обязательно разгуливающую в компании других неприятностей, а на меня упало несколько корыт с удачей. Как будто пошёл в гей-бар, хорошо выпил, уронил часы, наклонился и поднялся целехонький. Мне стало так радостно, что и интервью с основателем деревень проскочило как намыленное. Я даже подумал, что, может, начну пить воду вместе с отделом. К вечеру я отказался от этой мысли.

 

Я взял интервью, придумал десять вопросов для конкурса «Мужского Секса», переждал встречу Уэльбек-Шолоховой и только потом смог расспросить и выслушать ее. Всё оказалось чуть лучше и чуть хуже.

 

Хуже было то, что ни Хьюберта, ни Саймона на второй сезон не позвали. Все посчитали, что они исполнили предназначавшееся им: поставили сериал на правильно смазанные лыжи, и теперь он доедет куда ехал. Их заменили отечественными декоратором и режиссёром. Остальное относилось к разделу «лучше».

 

По рекомендации Саймона меня зачислили в штат сценаристов. Когда мы снимали первый сезон, сказал он клиенту, я делал толковые замечания по ходу сюжета (я совсем не помнил этого), и Саймон решил, что я могу быть полезен в сценарии. Также, посоветовал он, чтобы мне дали какую-нибудь небольшую роль, потому что я хорошо проявил себя на площадке. Я мог стать приятелем бодибилдера, администратором в спортзале и так далее.

 

По рекомендации Хьюберта я должен был еще помогать с декорациями.

 

Второй сезон не ограничивали по сериям. «Будут снимать, пока смотрят, – сказала Уэльбек-Шолохова, – от тебя, как от сценариста, тоже зависит». Получалось, что моя работа как декоратора зависела от моей работы как сценариста. Напишу я, что бодибилдер поехал в диабетический санаторий, будь любезен продумать комнату. Ограничений не было: можно копаться в прошлом бодибилдера, можно рыться в его фантазиях: лишь бы смотрели. Уже с понедельника я приступал.

 

Об Агентстве теперь нечего было и думать. Пару вечеров я просидел с Миссис Зоб и Кривым еб*лом, распределяя мои задачи. Миссис Зоб не стесняясь говорила: «Бля-я».

 

А в понедельник всё началось.

 

Сначала мне сказали, что два других сценариста отказались работать дальше. Один вернулся в Москву, второй – отправился в креативную деревню, чтобы реализовать мечту детства: делать шляпы. Их история меня мало волновала. Беспокоило другое: весь сценарий пока что ложился на меня и ещё одну неопытную девушку со стороны клиента.

 

Потом объявилась женщина-костюмер. Она вспомнила, какое терпение я проявил, ходя с ней по магазинам, и сказала, что ищет моей помощи. Мне стали платить больше, но я практически не спал. Через неделю от меня ждали сценарий первой серии второго сезона.

 

Я решил рассказать всю жизнь бодибилдера до его диагноза: детство, юность. Потом подумал, что в серии про детство едва ли удастся впихнуть «Гибрис». Я написал клиенту, меня успокоили. Сказали, что теперь коктейль всем известен, сериал будут смотреть и так, только чтобы было интересно. И потом – в одной серии всегда можно смешать настоящее, прошлое, будущее, так что «Гибрису» место отыщется.

 

Я просыпался в шесть утра и несколько часов писал, вычёркивал и снова писал. Потом одевался и ехал с декоратором в магазин. Потом декоратора высаживали у дома, и в машину садилась женщина-костюмер. Первая серия была у меня в голове, я знал, что нужно. Вечером я встречался с режиссёром – заменой Саймона. Ему было лет двадцать пять.

 

Себе я выбрал роль посетителя сауны при спортзале. Для неё не надо было выглядеть очень уж по-бодибилдерски: я ведь мог быть из секции йоги или других задротов. Странно, что это слово проникло в мой рассказ, я никогда как-то особенно не относился к любителям йоги.

 

Перед сдачей сценария я не спал двое суток. Сценарий приняли и сказали, что нужно срочно писать дальше, в таком же стиле. Чтобы ещё короче сойтись со своим персонажем, я стал ночевать в комнате бодибилдера на заводе. Сначала одну ночь, потом две, а потом уже не появляясь дома. Ответственный за пожарную безопасность снова пил и не замечал меня: утром, когда я уходил, он ещё не вставал, а вечером был пьян, как бабочка-однодневка пьяна свободой. Они разошлись с актрисой-прохожей, и он превратился в себя прежнего. Только однажды я приблизился к нему, чтобы прознать про ближайший душ. Оказалось, он есть на заводе.

 

Я писал. Без остановки. Всё кругом вертелось, текло и убегало. Засыпая, я видел бодибилдера, входящего в свою комнату, которую временно занял я. Просыпаясь, я в предрассветном бреду, в полусознании, чувствовал, что он собирает сумку, чтобы идти на утреннюю тренировку. Если поначалу я смотрел на него сквозь залитое молочным коктейлем стекло, то постепенно оно становилось всё чище и чище. Он ближе подходил ко мне, брал своей сильной рукой меня за руку, мы ходили по комнате, он делился своими нехитрыми планами.

 

Да почему нехитрыми? В своем сценарии я осторожно наделил его способностями философа, зрением мудрого дрона, пролетающего над поверхностью мира. Ему не надо было озираться, все лежало впереди. Мне казалось, что и этого мало. Я заставил его приобщиться к хорошему вкусу, хорошему тону, дал ему всё, что знал сам и находил для него в интернете – все, что казалось мне неплохим и важным. Я бросал к его ногам свежайшие, как нежная выпечка, новости, гладил его одежду, наполнял его шейкер техническими новинками, читал вслух лучшие песни.

 

Я поместил его в такую среду, где ему не пришлось оправдываться, заискивать или торопиться что-то сказать. Он был самим собой и за это его любили и хотели походить на него. Женщины мечтали о нём, но – только когда он позволял им. Они не могли просто шагнуть к нему или набрать его номер, нет. Он изъявлял желание и выбирал ту, что хотел. Он стал тысячекратно лучше себя самого образца первого сезона.

 

Он вызывал свои воспоминания. И их трудно было узнать. Это не были воспоминания первого сезона: примитивные и ломкие. Они твердели на глазах, превращаясь в монолитный фундамент: воспоминания, которые определяли его сознание, его бытие. Теперь он не просто глядел в прошлое скучающим взглядом, он анализировал его. Почему собака меньше человека? Что ей нужно? Что она хочет? Он знал ответы на все вопросы.

 

Я и не заметил, как он порядочно изменился внешне. Он был ещё молод, из него можно было лепить. Он и сам превосходно справлялся с лепкой, я дал ему такой податливый материал, по сравнению с которым пластилин – глупая глина. Благодаря знакомству с костюмером, я приодел его, а старые его вещи мы сожгли на пустыре за спортзалом.

 

Да, мы встречались уже не только у него в комнате: мы ходили в кафе, в пивные, один раз я даже пошел с ним в спортзал. Мы разговаривали, и он уже не состоял из одного протеина и подходов. Мы обсуждали Грегора Замзу, спорили, кто убил Федора Павловича. Придвинулось к тому, что он стал проявлять инициативу: звать меня в новые общества, в новые миры, недоступные ему и едва знакомые мне. Мы путешествовали в одном и во всех смыслах сразу, и вечерами еле могли лежать от приятной усталости.

 

Как-то одним из таких вечеров я уже разделся ко сну и лёг, думая о том, куда мы отправимся с ним завтра (я теперь любил это «завтра»). От него пришло сообщение, он спрашивал, ничего, если он сейчас заскочит ко мне. Я обрадовался, хотя и сильно хотел спать. Через пять минут он был уже в нашей комнате. Ничего не говоря, он приближался к кровати. Я вдруг заметил, какой он красивый, как сила ловко уравнялась в нем с интеллектом и получилась особенная интеллектуальная сила, которая пронзительно и горячо льется из глаз. Он шёл с поздней тренировки и ещё нёс в руке сумку. Вдруг в голове моей блеснула мысль. Что-то неожиданное привиделось мне, что-то, что было ясно, но окончательно открылось лишь сейчас. Я сел на кровати, время, оттолкнувшись от этого момента, побежало назад или, по крайней мере, в другую сторону: вправо или влево.. Я присмотрелся… сомнений уже не было. Как же я раньше не осознавал. По всему выходило, что…

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: