Простая песня

* * *

Всегда, всегда за левым плечом
верная моя смерть.
Я её не прошу ни о чём.
Просить – уже значит – сметь.
Кто ровня ей?
И у этой зимы за пазухой острый нож.
Глаза становятся чуть синей,
а жизнь предлагает ложь.
Чего желаешь? Давай, бери
халвы, винограда, вина.
И лезвия тонкие острых бритв.
Но смерть у меня одна.
Она сейчас за левым плечом.
Чиста, спокойна, мудра.
Но только об этом пока молчок.
С жизнью идёт игра.

* * *

Она, как ранний снег, растаяла,
а говорили – умерла.
Звенели хрупкие, хрустальные,
прозрачные колокола.
Синичка, распевая песенку,
спокойно прыгала у ног.
И было почему-то весело,
как будто улыбался Бог.
Бежали синие проталины
на всей поверхности души
следами ступней её маленьких;
ещё её карандаши
лежали на столе. И облако
под невысоким потолком
дышало теплотою робкою.
Но всё ж растаяло потом.

* * *

Я нехотя смотрю назад из-под усталых век.
Итак. Был ночью снегопад. Шёл ночью мокрый снег.
Был ночи беден звукоряд.
Две ноты – нет и да – шептались, честно говоря,
о том, о чём всегда
вздыхает, плачет и поёт влюблённый птицелов.
И та, что платье сердцу шьёт из белоснежных слов.
Вздыхала чёрная вода. В ней таял белый снег.
Снег откликался нотой Да. Вода вздыхала – Нет.

* * *

И бежала удача чуть-чуть впереди,
натянув поводок, точно песенку.
Мне везло. Мне хотелось лететь и идти,
мне взбегалось, взлеталось на лесенки.
Небо шло, нет – летело на снежных парах.
На кусты, на заборы, на маленьких
и весёлых от этого чувства ребят.
Засыпало больные проталины.
Пеленало горячее в холод пелён,
придавало ему нежность талости.
И латало провалы прошедших времён,
допуская невинные шалости.
Я бежала. Удача неслась впереди.
Так везло, что хотелось расплакаться.
Небо в сердце снежилось, где выли дожди
от бессильно разлившейся слякоти.
Было чудно. Парил на пути белый куст,
весь в цвету белоснежном и истовом.
И не губ ты касался губами, а уст,
ощущая особую истину.

* * *

Ты не бойся, я её не брошу,
я её за пазухой ношу.
Я зову её «моя хорошая»,
с ней одним дыханием дышу.
Но сейчас покрыто небо тучами.
Неуют в душе моей и тлен.
Я её верну тебе при случае,
ничего не требуя взамен.
Мне куда с такой бесценной ношею?
Да и ей со мною тяжело…
Ты отдай любовь свою хорошую
той, с которой счастливо, тепло.

* * *

А душа моя грустит,
снег под окнами хрустит,
где любовь твоя гостит,
друг?
На далёких островах, на зелёных деревах,
иль в ладонях молодых рук?
Ах, не мне бы горевать, и не песни б распевать,
и по имени не звать вслух.
Мне бы, голову склоня,
малу дитятку в санях
да по свежему снежку вкруг.
Вкруг своей больной судьбы,
как вокруг чумной избы,
чтобы горе всё избыть вдруг.
Но пусть Бог меня простит,
если сердце грусть грустит.
Где любовь твоя теперь, друг?

* * *

И всё сошло с ума.
Сто тысяч пустяков
рванули наугад в сплошную неизвестность
и канули навек.
Влюблённых голубков
не трогали никак печальные известья.
Как, впрочем, и дожди, и всякие дела,
и что над головой мрачнело раз от разу,
что стала вдруг светла черневшая земля,
и что вступил ноябрь в решающую фазу.
И что пришла зима…
Они сошли с ума.

* * *

Я буду писать песню.
Ещё не знаю, о чём.
Может, об этом утре в окне пополам с дождём.
О камне на дне колодца. О том, что на дне души.
О том, что трудно бороться с собою и мирно жить…
О том, что манит и тянет вечер в свежие сны.
О стебле, что осенью вянет,
о щебете птиц лесных.
Такую примерно песню я напишу, чтоб тебе
сказать: если мы вместе, небо чуть голубей.

* * *

Кто сиротам накрошит сегодня свежих крошек?
Воробышки на крыше меж синиц…
На землю под окошком засохший ломоть брошен,
и быстрые уже слетели вниз.
Идёт зима большая в дырявой белой шали
хозяйкой этих злых голодных мест.
Где мы вчера летали, где радостно играли,
там снег покрыт следами крест на крест.
Ах, вечная забота! Что вторник, что суббота…
Хоть крошечку, хоть капельку любви…
И пусть не ты, пусть кто-то, с ленцой и неохотой,
но спросит: «Как живётся, воробьи?»
Ночь коротать на ветке до самого рассвета…
А хмурым утром прыгать под кустом…
Что ж, попугаем редким у злой хозяйки Светки?
Кто сиротам подаст сегодня? Кто?

* * *

Всё началось раньше, чем можно представить… Плавно
падает снег славный. Падает снег с пальмы,
вросшей когда-то в небо. Падает снег негой.
Правдою и неправдой, сказкой, волшебной былью
о золотой жирафе, которую Вы любили
под южным горячим небом,
под той молодой пальмой.
Падают сны снегом, а на стене в спальне
портрет золотой жирафы, простой и на редкость милый.
На ней голубой шарфик, который вы мне дарили…

* * *

Лихорадкой на губах пена слов.
Дрожат в перчатках
пальцы. И в глазах мольба.
Ног бегущих отпечатки на снегу.
Итак. Итак!
Ровно в восемь у фонтана…
Не придти нельзя никак
Донне Анне к Дон Жуану…
Это – гамма до-ре-ми,
всё – от встречи до обмана…
Нагнетая страсть, гремит
сердце.
В восемь у фонтана!

* * *

А вечер на цыпочках вышел в ночь.
Да так и остался с ней.
Она была, конечно, не прочь,
раз не зажгла огней.
И так была бархатисто-черна!
То вдруг глубока, то узка…
И время текло без мыслей и сна,
так, как течёт река.
В шесть зашуршала метла на углу.
Зябко поёжилась жизнь.
Мне изнутри согревая грудь,
ночь нежным котёнком лежит.

* * *

День закончен, день изжит.
Остро обозначил скулы
вечер. Лёгкий снег кружит.
Это время для прогулок.
Мы не пара. Мы вдвоём –
так надёжней и вернее.
Мы в молчании идём,
одиночеством болея.
Нам давно друг с другом лень
разговаривать и спорить.
Я выгуливаю тень,
ты выгуливаешь горе.

* * *

Тише, тише. Не шуми.
Ночью тёмной за забором
ходят страхи. Им самим
тоже страшно – ведьмы, воры?
Еле-еле мысль шуршит –
мышкой, пойманной в ловушку.
Только всё же убежит.
Это – страшные игрушки.
Это просто детский страх:
поздней ночью в тёмной спальне,
под большой кроватью… Ах! –
чёрной прописью наскальной…
Тише, тише, не буди
эти замершие страхи.
Ангел ласково глядит.
Птицы дремлют и собаки…

* * *

На ветке рябины качается птичка –
Чив-чив, дорогая, чив-чив!
Что нынче с тобою могло приключиться?
Весь день ты грустишь и молчишь.
И красные ягоды клювиком острым,
и красные ягоды в снег…
– Я, знаешь, сегодня – кочующий остров,
И здесь меня, в общем-то, нет.
Я снова плыву в непроглядном тумане,
вне этой ноябрьской земли,
но если теченье меня не обманет,
я встречу удачу вдали.

* * *

Ах, песочница! Радость детская.
Печь из формочек пирожки.
И на небо глядеть советское
из-под маленькой грязной руки.
Но той жизни любимое платьице
память прячет в дальнем шкафу.
Всё, что было, покрыто патиной.
Но есть маленький парашют,
я его ощущаю крышею
из той жизни. «Проснись и пой!»
Я под ним та же девочка рыжая,
поиграй в облаках со мной.

* * *

Там, где солнечный зайчик погиб,
там, наверное, неба прогиб.
Мы сегодня с ней не враги:
Тень – мой гид.
Мою Тень знает всё и вся
в этих наасфальтных сетях.
Свет от жёлтого фонаря
контрабандой несу в горстях.
Вот вздохнул довоенный баян.
И умолк. Не видно не зги.
Видно, осень курит кальян
в поздний час от волчьей тоски.
У неё я сегодня в гостях.
Тень, калачиком у ноги
кошкой ласковой примостясь,
замурлыкала. Тень – мой гид.

* * *

Не первый день в живых и, может, не последний…
Жизнь тоненьким ножом снимает кожуру.
Вчера попала в шторм, и плотник корабельный
закрыл в моём борту огромную дыру…
Миную старый двор, где белая собачка
то лает на меня, то тоненько скулит.
Но мне не до неё. Идёт большая качка.
И мутный горизонт покоя не сулит.
Но лишь на облаках небесная держава,
всегда на облаках стояла и стоит.
Миную старый двор, здесь поворот направо.
Не первый день живу.
Не в первый раз штормит.

* * *

Трапеза душ. Три окна в тишину.
Точно три рта в жёлтом крике беззвучном.
Хлеб этой жизни, простой и насущный,
нищей душе протяну.
Сироты мы. Никуда нам не деться
от этой общей судьбы.
Птичкам-воробышкам серого хлебца,
да обо всём бы забыть.
Снег белым танцем. И в снеге забвенья
можно бы было искать,
да от обид и забот избавленья,
долгого сна – на века.
Нам бы в цветущей весенней сирени
горькое горе избыть.
Нам бы кружить под мотив вдохновенный,
нам бы друг друга любить.
Снег за окном. Быстрый. Точно торопит.
Окон сгорают огни.
День этот мною копеечкой пропит.
Сирых, Господь, охрани.

* * *

Три окна в душевный сумрак,
три огня.
Луч последний в сердце умер.
Спрячь меня.
От надвинувшейся ночи в тишину.
Пусть, что хочет, ночь пророчит –
я усну
между двух ладоней белых зимних рук,
Белоснежкою во гробе. Всё вокруг
будет спать: враги, и дети, и друзья.
И чужие. По зиме нагой скользя,
убегут больные тени скучных бед.
Три окна в холодный сумрак.
Тёплый свет.