Ты

 

Купить в журнале за декабрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Прошлое приходит, как сон, проявляется без звука, без запаха, невидимое, бессловесное, и ты его переводишь в слова, словно жрец, перелагая в стихи угарное бормотание.

Открывая прошедшее даже в себе, его искажаешь, из хаоса настоящего космос прошедшего созидая. Это истина, от которой с удовольствием отрекаюсь, предпочитая быть еретиком, тем более что ныне их не сжигают.

Время – распад, разрушение, вот ты и ломал в детстве прадедовы часы. Время активно: идет, бежит, плетется и тянется. То, чего нет, метафоры в изобилии порождает. Значит, время – поэт, самое себя в слова и созвучия обратившее. Если в нечто ничто обратилось, значит, время есть нечто, уловляемое метафорой. Прислушавшись, уловите: идет, бежит, тянется и плетется. Поэт был не лириком – физиком, ему в залог отдано время, остальным под ногами вертеться не велено.

Время не исчезает, само в себе растворяется, потому посмотри свои фото, приглядись – меня там увидишь. Только внимательно, пристально, так, как воспитательница в детском саду отыскивала на купюрах бутылку или что еще, вещественное, предметное, доступное ее пониманию.

Время уловляют часами, календарями, числом выстрелянных патронов, страницами прочитанных книг. День – страница, как делает каверинский заключенный, или ветхозаветно, где время конвертируется в пространство: участок поля или же расстояние, которые пашут или проходят за столько-то дней.

В тот день оно уловлялось часами, круглыми, механическими, очень приметными, прикрепленными к фонарному столбу на кронштейне. В то время письма ручкой писали, вкладывали в конверты, марку наклеив, увлажнив языком клейкую полосу, заклеивали, несли к синему ящику, в щель которого – Господи, как долго описывать – конверт опускали. А обувь отдавали в починку: косячки, набойки, подметки – вершина сапожного мастерства. Скучные, тихие, пошлые времена. У слова «пошлость» границы смысла размыты, на другие языки оно не переводимо. Это время, когда на ходу рвали подметки, пролезали без мыла, из воды выходили сухими. Они, рвавшие-пролезавшие-выходившие, были героями времени, Печориными, Лермонтова не читавшими. Время было макулатурным, собиравшим и в награду читавшим.

Бытовало: по жизни идти. Почему не ползти? Или оптимистично: лететь, резонно ловя мгновения, мгновения, мгновения, словно бабочек сачком на лету. Ползли или летели, но одни мгновения исчезали бесследно, другие же в памяти, как ил в реке, оседали. Почему эти вели себя так, а этак другие? Слон за слоном, а заснешь не тогда, когда вытопчут всю пустыню. Заснется – уснешь.

В веселые времена сюжеты начинаются в нескольких точках, чтобы в одной, самой главной вдруг, внезапно скреститься. Не то, что у нас: ты идешь, я за тобой. Ты от меня не уйдешь, я тебя не догоню. От пункта одного до пункта другого никто не доедет, бассейн никогда не нальется. Скрипичные звуки тонко тают в тумане. Ни скрещения рук, ни скрещения ног, не говоря уже о судьбе.

А ты ищешь резкий сюжет, вбирающий в себя короткие энергичные фразы – вырваться из бессюжетной эпохи. Увы, не найдешь: сюжеты именно она поставляет. Ну, а мне резкий сюжет вовсе не нужен: в свободное от обязательств и грамотности время я читаю книги, тобой не прочитанные, и тихо иду за тобой, хотя ты считаешь: преследую. А хоть бы и так!

Преследуя, вхожу за тобой через арку во двор, посередине которого возвышается узкое с мелкими чертами лицо и белая повязка на лбу, нечто древнегреческое, трагическое, хотя смертельный исход на дороге – исключительно современное изобретение.

Ты помнишь имя, фамилию, хотя и двух слов не сказал, маленькая, прошмыгивающая, в театре бы инженю. Классически горделивая поза никак ей не шла, если бы пришлось писать о ней спящей, то очень банально: уткнувшись в подушку, свернувшись калачиком, чуть слышно посапывая. Но вот: белокурая панночка в светлом мраке дневном. Негатив. Нос острый стал птичьим, вот-вот отделится, взовьется и полетит над двором, того гляди, сбежит за границу, в Париж, который увидеть и умереть. Взовьется, словно пар изо рта, невозможный и неуместный, ведь не зима. А если взлетит, что оставшимся во дворе остается? По птичьему полету гадать! Хочу быть авгуром! Где на них учат?

Только гадай-не-гадай, свою судьбу не угадаешь. А чужую? Не больно она интересна. Вот, главное: чтобы не больно. «Я боли боюсь!» – не тебе, мне это услышать, мне, бессильному что-то сделать, чем-то помочь. Даже затвердев в панцире черепашьем, не укрыться, слух замыкая. Тебе не понять. Мне не объяснить.

«Здесь птиц нет», – он сказал, я услышал. Заметив, сказал, из сутолоки путь начиная. Я услышал, в сутолоке путь продолжая. Время нас разделило, в ином своем возрасте и я начну отсутствие птиц замечать и даже радоваться их будящему пению.

Там, во дворе, отделившемся от улицы, и звуки не уличные, но вьющиеся, словно поземка, вокруг белой повязки. Ни рыданий, ни криков. Люди буднично собрались мало ли для чего, и это наводит на мысль, что смерть – вовсе не страшно, по крайней мере, не шумно.

Правда, живые и осознанием этого возбужденные, одеты чуть праздничней. Тебе некоторые знакомы, но мне они ни к чему. Впрочем, правдивей иначе: ты по-разному относишься к ним, а мне милы они все: ты их запомнил, вот и довольно.

На улице машины, гудки. Тротуары не многолюдны, проезжая часть не пустует. Вплотную к ней пытаются расти не приживающиеся, как верлибр в русской поэзии, деревца. И пахнет пенициллином, во всяком случае, так эту вонь называют: рядом завод. Теснота во дворе вдруг сломается: с улицы въедет автобус с черной широкой полосой на борту и в него белую повязку задвинут. Через пять минут всё опустеет, через неделю-другую те во дворе позабудут, а, вот, надо же, ты запомнил и я вспоминаю.

А пока пришедшие ждут. Ждут во дворе, ждут у входа. Ждут терпеливо. Не принято торопиться, принято думать о вечном, а не о том, о чем всегда думают: еде, туалете, любит-не-любит, удастся или обломится. Живы они, и их мысли о жизни.

Поминки, банальные речи (попробуй выдумать что-то иное!), застольные разговоры, сигареты в парадном, несколько взвинчено, слегка истерично. Тебя это коробит. Пойми: необходимо, жизнь продолжится всё равно, зачем демонстрировать, что мир рухнул и больше не возродится?

В Риме шуты покойного пародировали! В Египте он плыл в лодке по Нилу. Скифы насыпали курганы. Рихтер и Юдина у гроба Пастернака играли. Звуки, сбиваясь в созвучия, через открытые окна в сад уносились и, словно дым, в небо над смертью поэзии поднимались. Оттуда время от времени они на землю нисходят белыми хлопьями, и метет, заметая до последних пределов.

У арки, на расстоянии деликатном дымки, демонстрируя возрастную и социальную иерархию, тихо восходят, наталкивая на мысль, что дым – тишайшая из субстанций. «Беломор» сине-бел, демократичен, карта примелькалась, никаких лагерных ассоциаций. На фоне гор в бурке дорого, иерархично горец гарцует на пачке «Казбека». «Герцеговину Флор» не курит никто, хотя кое-где продается: великую легенду не курят. Рабоче-крестьянская «Прима» и презренный «Памир» – низший пласт иерархии. За ними только махорка – давно забытое, никем не куримое прошлое.

В сторонке – знающая наизусть названия американских дымов просвещенная современность. Она возрастает от красно-белых «Столичных» и коричневого «Опала» до изысканных болгарских «БТ» и «Союз-Аполлона». Редчайший американский витает выше самых верхних иерархических этажей, отзванивая праздником, который с тобою всегда, небоскребами, не болгарскими джинсами, невинно убиенным в Далласе, штат Техас, которого хоронить ездил сам Микоян.

Это внизу, но, поднимаясь, несмотря ни на что, дымы смешиваются, к открытым окнам стремясь, из одного в не таком уж далеком будущем робко зазвучит надежда, что мир прогнется под нас. Ни тебе, ни мне эта надежда совсем не понятна: это миру зачем? Ни мне, ни тебе этого вовсе не хочется.

Всё это – твое, только твое. Я не курю, «Marlboro» красней «Столичных», которые уже, наверное, не существуют. Всё вошло в берега, которые стали другими. Параллельные, как Евклид научил, не сходятся, как ни крути.

В том месте воняло всегда, но в этот день почему-то особо. Может, день пасмурный был, низкие облака запахи придавили, не дав разлететься и вознестись.

Выморочные верлибровые деревца – единственный водораздел между проезжей частью, по которой несутся обуянные гордыней, и тротуаром, по которому шкандыбают понуро. Только зимой, если метель, дворники и снегоуборочные машины сугробы поставят, возникнет недолгая иллюзия отделенности. День-два, и – умирание: долгое, постепенное почернение, набухание, оседание. Итог – грязь под ногами, грязь – под колесами.

Если окна квартиры выходили на улицу, то она, на лбу которой сейчас повязка, видела пыльную шумную улицу летом, грязную хлюпающую по мокрому снегу зимой. Но и этот пейзаж сжимался в ночные туманы до малых метров квадратных, а когда случалось отключение электричества, до размытого пятна, выхваченного свечой, и слов холодных и неуютных.

Наверняка хотелось круглый год за окном зеленых гор ассонансные рифмы. И кроме пейзажа дивных цветов в дивном саду: лотосы, логосы. И дивных слов дивной песни: Сад затворенный – сестра, невеста моя! Затворенный источник, родник запечатанный. Желалось одно, другое услышалось: ничтожное ничто, всё – ничто.

Хоть головой о стену. Или – на улицу, на ту ли, на эту. Всё равно в назначенный час мосты разведут. Всё равно женщина бросит, или, что хуже, ты от нее убежишь. Всё будет так. И солнце уйдет за горизонт, словно настоящее в прошлое. У тебя медленно, у меня быстро: близок экватор.

С тех давних пор в этом месте ты был? Проходил? Проезжал?

Улица, по которой едет автобус – белая повязка, черная полоса – впадает в площадь, бывший евбаз, еврейский базар, торговое, деловое и босяцкое, бандитское место с мертвым идишем, едва присыпанным в ярах– оврагах. Но это уже не твоя память – отцовская. Твоя память: рынок, он скучен и сер, а базар весел и многоцветен. И полных синонимов не бывает.

Когда сотни лавочек и ларьков в одночасье уничтожали – нас тьмы и тьмы, и тьмы – во все стороны хлынули крысы. Пространство расчистили, вместо церкви построили цирк – але-оп на поклоны, чертиком на веревочке, знаменитейшим пятаком звеня и подпрыгивая.

Перед цирком, превратившимся в остров на площади, – небольшая площадка, чтобы зрители немножко толпились. Какое зрелище без толпящейся публики? Всё в голубиных отметинах, занесенных ветрами с площадей святого Марка и Трафальгарской: там под деревьями не ходи, не заклюют, так загадят, словно на них люди сидят.

Дашь грош, купишь пакетик, сыпь на плечо – прилетит, крыльями трепеща, и склюёт. Другой над ним вьётся, но место занято, кто поспел, тот и смел, кто первым сел, тот и съел. Первому – вся касса или, если угодно, все голоса. Мама законопослушна, во время выборов в буфете, может, удастся разжиться, берёт все паспорта и подтверждает проценты. В школе – музыка, обратно – сетки, если рано утром, то с апельсинами.

Говорят, есть поверье: после смерти душа – отдушина мира иного – вселяется в голубя. Если так, то ее, белой повязки на лбу, душа, выпорхнув из малого, тщедушного тела, вселилась в одного из обитающих возле цирка. Лениво взлетает, слегка над площадью кружит, на памятник гадит, возвращаясь искать, черт знает что черт знает где.

А может его взяли в номер? Голуби вокруг дрессировщицы кружат, туда-сюда перелетают. Вероятно, и здесь дело в зернах: кормят – и привыкают, летают – клюют. Может, ее душа среди них? Нет, это совсем уж противно, из людей – в подневольную ученую птицу. Лучше уж в канарейку в доме-клетке, которую знаменитый ученый птицевод прикрывает платком, чтоб не кричала, страхом изнутри не взрывала кремовыми шторами от внешних ужасов скрытое. Ведь в цирке, не этом, его еще не построили, в другом, его еще не разрушили, гетмана выбирали!

А чёрная полоса с белой повязкой движется в потоке машин, дорогу не уступающих, да и как уступить: все полосы заняты, впереди красный надолго. «Поток» – универсальное слово: поток машин, поток воды, поток времени, поток сознания, поток слов. «Поток» – не просто движение, но движение слитное – не выломиться, разве что о препятствие разобьется, на части расколется. Самому не уйти, редкий шанс выпадет – отделись, беги от потока, от цирка, уходи в подполье евбаза, скрывайся в лабиринтах Хитровки.

Хорошо бы вслед за главою о площади – сразу о рынке: от бесконечных сенных и чрева Парижа до самого в мире большого, каирского, у входа в который – бронемашина с пулеметом на продавцов-и-покупателей, чтоб не шалили. Но помнили. Скажем, дождь. Не проливной – что с телами мокрыми делать? – умеренно моросящий, загоняющий прохожих в пабы Дублина или рюмочные евбаза, где твое рождение твоим юным отцом отмечалось.

И капли дождя, и пена на кружке, и капельки водки – всё сохранится, хоть тысячу лет в воде пролежит, словно книги, спасенные от цензуры и от пожара, чтобы на запросах «горелый фонд» пепельно не чернело. Но – черные отметины на белом листе, и пространство-время, сжимаясь, ненужное изживая, гарь изгоняло в невидимое-неслышимое нигде-никогда.

Даже самый красный свет сменится жёлтым и тотчас зелёным. Поток двинется сквозь бесконечность серого марева, и потечёт поток осознания чёрной-полосы-и-белой-повязки.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.