Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Куда лететь, было ему безразлично. Если не знаешь зачем, разве важно куда? Это потом, путаясь в каком-то сюжете, придумаешь: очутился случайно. Так не бывает. Билет покупаешь, на электронное табло посматриваешь. Даже не хочешь знать – знаешь. Не зная зачем, знал – от чего. Словами не выразишь: слишком много всего, каждая деталь требует пояснения, порой размером в новеллу, которую попробуй ещё сочини. Чтобы сочинить новеллу, необходимо написать целый роман и сокращать: из главы получается фраза, из абзаца – словечко.

Три часа лёту. Ни еды, ни питья. Дешёвые перевозки. Хорошо до полёта успел перекусить: холодно, не вкусно, тоскливо. И в самолёте холодно и тоскливо, в иллюминаторе мокрый асфальт. Дождя не видно – мелкие капли. Насморочная погода. Укрыться пледом – проспать весь полёт. Самолёт полупустой. Кого в такую погоду заманишь? Его заманили. Что поделаешь, обстоятельства. Хотя, надо признаться, не только они. Точней, совсем не они. Признаться: бежал от сюжетов, как от Бога Иона. Примостившись возле иллюминатора, достал сборник С. Аверинцева и открыл на статье «Два слова, до чего же трудно переводить библейскую поэзию».

 

Когда мы переходим от русских и церковно-славянских текстов Библии, что у нас на слуху, и от тех греческих оборотов Септуагинты, к которым восходят предлагаемые ими решения, и от привычных из западной словесности латинских библеизмов к древнееврейскому оригиналу, нас потрясает прямота выражения: такая прямота, при которой каждый раз выбирается поистине кратчайший путь от реальности к слову и от слова к сердцу. В сравнении с этой прямотой любое самое прекрасное переложение покажется искусственным и декоративным: торжественность вместо первозданности и благочестие вместо самой святыни.

 

Прошла стюардесса, предлагая за скромную плату наушники. Отказавшись, дочитал статью и, глядя в иллюминатор, попытался высмотреть в редкие окна проплывающих облаков клочочки земли, острова в океане. На одном был неожиданный снег, упавший внезапно, прогнозам и климату вопреки. Это был сон, проснувшись, поднял голову: на экране он и она, юные, девственные, синее море, голубое в белых промоинах небо, овцы, трава, идиллия, Дафнис и Хлоя, непонятно зачем перенесённые на экран. Она, стыдливо прикрывшись руками, смотрела на Дафниса, которого камера тоже стыдливо вела по берегу, снимая исключительно сзади, чтобы возрастные ограничения не поставили. Детям до четырнадцати лет запрещалось смотреть на обнажённую грудь Хлои и Дафниса не по возрасту напыщенные ягодицы. Потом камера осмелела и продемонстрировала юношеский живот, но вмешалась цензура, отмеченная гоготом подростков, знавших, что положено дальше.

 

Дверь в подъезд была приоткрыта. А может, её вовсе и не было. Было – зияющая дыра, помимо воли втягивающая в себя. Клубок покатился, нить размоталась. Теперь, чтобы ясно представить своё положение, сна надо дождаться. Обычно у людей сны запутанные, у него наоборот: запутана реальность, а сны ясны и прозрачны. И такой сон приснился. Город был плотно набит домами, дома – квартирами, квартиры – шкафами, шкафы пыльно – скелетами. Город с мостом посредине Европы, во все стороны от него лучами дороги: на запад, на север – совсем замечательные, на юг – приемлемые, на восток сразу за городом почти такая, как на запад и север, но чем дальше, тем хуже и уже, а там, где теряла с городом связь, и вовсе ужасная. Посреди Города с мостом – начало его, смысл, цель, словно озеро, простиралась огромная площадь, удобная для обрамляющих солидных, не сегодня строенных зданий, не слишком высоких и не приземистых, за которыми вонзается в небо готический шпиль, то ли небеса протыкающий, то ли их к земле пришивающий. Посреди города площадь – удобно для юных мотоциклистов, пожилых велосипедистов, для конного памятника, обозначавшего центр, словно точку отсчёта в самом мироздании, удобно для автотранспорта и трамвая, для народных волнений и народных гуляний, для показательных казней еретиков и гильотинирования убийц, для массовых изъявлений верноподданности и индивидуального самосожжения. С другой стороны, эта величественная площадь совершенно немыслимо неудобна для населяющих город меньшинств, таких, как евреи, пророки и сумасшедшие. Впрочем, их часто лишь условно можно одних от других отделить, к тому же не для них возводилась на месте базара, а раньше болота величественная площадь, столь удобная всему остальному, коренному населению города.

Города нет и быть не может, если в нём нет Площади, Рынка, Моста. Если кто-то заметит, что без Моста можно и обойтись, ответ прост: Город без Моста невозможен, он соединяет-разъединяет Город, с него открываются виды на низменность по одну руку и горы по руку другую, одним словом, с Моста виден Город. Наконец, должно же быть в Городе место самоубийств? Без Моста Города быть не может. Мост должен быть древним, лучше римским, можно средневековым, чтобы здесь судили, устраивали турниры и торговали. Чтобы непременно украшен был статуей святого Яна Непомука, католического покровителя мостов, утопленного в мешке, разумеется, под мостом.

Площадь и Рынок – понятия близкие, почти каждая площадь была некогда рынком. Но по мере того, как Рынок окружали дома (ренессанс и барокко), покоящиеся на старых фундаментах эпох готической и романской, он сбрасывал кокон, обращаясь в прекрасную бабочку-площадь. С каждым веком дома становились всё выше, Площадь становилась на цыпочки, и первые этажи превращались в подвалы, которые связывали между собой лабиринты подземных ходов.

Город – это сгорбившиеся синагоги, пышнотелые церкви, костистые костёлы; это ратуша с курантами: сфера и календарь, и движущиеся куклы. Каждый час скелет начинает движение, бой часов сопровождается шествием апостолов, и крик петушиный ритуал завершает. Надо всем крыши, башенки, флюгера, а над ними двуглавые имперские орлы, разбросав крылья, взлетают всё выше и выше, и выше. А внизу позёмка: сор, снежинки, слова-проклятия, слова-заклинания. Всё кружит, несётся без смысла, без цели.

(Вспомнилось. В центре Города без площадей клочочек сквера между проезжей частью и общественным туалетом, посередине чёрная не лишённая изящества статуя: конёк ласковый и спокойный, без всаез наезсковый и спокойный, разуть грязной, но это лучше, чем грязная игра без правилла. растнорассказ, бесхитростный, событийныдника. Интересно, кто-нибудь заметил пародию? А что же сам автор? Как-то Город без площадей, осознав ущербность свою, а может, возревновав, решил площадь создать, из самого себя породить. В центре было расчищено от ветхих построек пространство, и площадь получилась, может, не слишком изящной, но вполне себе ничего. Одна беда: получилась безлюдной. И впрямь, кто выйдет на площадь, под зной палящий душу подставив? Люди шли вдоль домов, вжимаясь в живящую тень. Власти пытались на площади что-то устраивать – не получалось. Площадь построить нельзя. Площадь должна возникнуть во исполнение тайных мистических народных желаний, во исполнение воли Творца, радением могущественного властителя.)

Невдалеке от величественной площади, центра города и мироздания, на расстоянии двух-трёх кварталов в пространстве еврейского гетто (дома-муравейники, синагоги и кладбище) – река в жёстком корсете каменных берегов. Спокойна и величава, словно императрица на выходе, летом мелеет, желтоватые берега обнажая, словно зубы курильщика, зимой окована льдами, зато в половодье она набухает, словно юная плоть, рвётся наружу, не зная условностей и приличий. Через реку – каменный мост, у воды опоры зелёные, словно гвардейцы, и серы, обветрены, тянутся в ряд скульптуры от одного берега до другого.

У Города странное свойство. Выжимает душу из тела, отбрасывая его, как яичную скорлупу. И тогда, оболочки лишённый, человек, душа обнажённая, может с лёгкостью обрести любой внешний облик. Хочешь – японца, преданного традиции и скрывающего это под никчемными жестами. Хочешь – гуттаперчевого американца, внимательно проверяющего счета. Одним словом, душа в выборе всего на свете свободна, кроме главного – индивидуальности. Неповторимость внутри, под оболочкой, куда не проникают рентгеновские и всякие иные лучи. Сквозь оболочку может душа прорасти. Но это опасно. Могут принять за агрессию, против которой инстинктивное движение – защищаться. Тогда и происходят стычки, драки, сражения, особенно среди молодых, даже к собственным росткам не привыкшим, что уж говорить о чужих. Обрастая ростками свободы и своеволия, люди ощетиниваются, как ежи, перекати-поле носятся на ветру. Поднялся ветер – понеслось, завертело, ввергая мир в хаос, бесформенное запустение. Творение прекратилось и вспять обратилось. День за днём, от седьмого, субботнего, к начальному первому, а от него к началу начал, к порогу, за которым земля пуста, хаотична: ни солнца днём, ни ночью луны. Ни птиц, ни рыб, ни деревьев, ни трав, ни Адама и Евы – никого, ничего и не для кого. Один Бог – скорбящий, пустой, не творящий. Что есть Бог без человека? Сухой, одинокий. Такого быть вовсе не может.

 

Снежинки кружились гуще, стремительней, взвиваясь и опадая, казалось, не ветер их хороводил, но они царственно помыкали и ветром, и городом, и прохожими. В светлых сумерках снегопад дышал всё привольней, набирал силу, покорял пространство, в котором, как в пробке, застряло время. Никто никуда не спешил, предчувствуя: метель – не поспоришь, заметёт дороги и тропы, белым саваном, как в старину говорилось, оденет дома и деревья. Подумалось: снег – замечательная метафора жизни, девственно чистой вначале, затем покрывающейся чёрными следами с отёкшими, подгнивающими краями, в конце снег растает, и сор обнажится.

Погрузившись в глубокое кресло, словно придавленный шумом устраивающегося на долгий полёт народа, поковырявшись с ремнём, он вытянул ноги, решив поспать. Три часа полёта – три часа сна, что может быть лучше? Ни тяжести в теле, ни тяжести на душе, ни духоты, удушающей, влажной, ничего скверного, лёгкий сон, бодрящий и освежающий. Только усни – попробуй. Шум внутри усилился, стремились друг друга перекричать включившиеся моторы. Тут как тут Сцилла с Харибдой: в одно ухо – публика, в другое – моторы. Всё входит – ничего не выходит, застревает, ворочается, кричит и хрипит. Взлетели, шум извне стал ощутимей, внутренний превозмогая. Ничего нет невыносимей шума толпы, бессмысленного, беспощадного. Шумит улей – звуки труда, пчёлы воздухом шелестят, прилетают и улетают, строят пчелиную жизнь, медовую, трудовую. Шум толпы – звуки праздности и безделья, не томления перед началом труда, но глупости, тупой, безобразной. Слова бессмысленны и банальны, не складываются в предложения. Нечему складываться, ни к чему.

В гранте ему отказали. Аргументы дежурные, скопированные с десятков предыдущих отказов. Отказали – и отказали, хотя, жалко, конечно: два года сытой, беззаботной жизни, труда медленного, не спешного, не оскорбительного, неплохо оплаченного. Задело не это. Обычно приходит письмо с отказом, вежливое, с выражением непременной надежды. В этот раз почему-то позвали. То ли у отказчика было лишнее время, то ли решил познакомиться ближе. Позвали – пришёл. Не гадалка гадала – он знал: берегись серого человека. Этот безоговорочно сер. Воспитан на воздержании: сексуальном, интеллектуальном. В мыслях летуч, на подлость лёгок. Худой, долговязый, жёлчный и выцветший. Лицо – постоянное выражение презрительного снисхождения. Лицо неподвижно, только губы, тонкие, серые, постоянно кривятся. Железнозад, редковолос, вегетарианец, что отражается в скопческом облике: чего-то ему не хватает. Прозвал сразу Голядкиным. И впрямь, с голядки – ни взятки. Бородёнка – ощипанный клин. Голый, обглоданный, костью рыбьей торчит. Вроде и не смертельно, но гадко и зло. Взгляд шарящий, раздевающий, особенно отвратительный дамам, следует полагать. Тараканьесть в глазах, бессветных и малосольных, по-рыбьи выпуклых и пустых. Словотечением Голядкин обилен. Говорит, и слова складываются в предложения, банальные и никчемные. Он не слушал – смотрел на его рот: губы шевелятся, обнажаются зубы, речевой аппарат отделяется от лица, смещается и, наконец, отмучившись, рот взлетает, летит между шумами: словами, не складывающимися ни во что, и звуком бульдозера, таранящего за окном лежащую со дня Творения землю.

Своим прозвищем Голядкин обязан лишь одному: сходству с фамилией. Откровенно говоря, человеческой субстанции там не то, что на двойника, и на одного не хватало. И что с того, что в те времена полька была наимоднейшим танцем, а во времена Голядкина-нового и шейк и всякая там ламбада давным-давно устарели. Хоть танцы и устарели, но ничего ведь не изменилось. Вот и Голядкин не изменился: пародия на самого себя, вроде бы человек, но присмотришься, прислушаешься – не уверен. На самом деле Голядкин вообще не ведал, что он Голядкин: сочинение о Голядкине не читал, вообще читал, говоря мягко, не много, будучи человеком занятым и ответственным, по службе разъезжающим по миру, бывавшим даже на Невском проспекте, нисколько не подозревая, однако, что это главный мировой литературный проспект. Есть улицы, переулки, разумеется, площади, но проспект только один.

Безупречность, которую Голядкин демонстрировал своей отполированной серостью, однажды вдруг треснула. Несколько лет назад, после длинного брака жена решила с ним развестись. Разводились не долго, бесшумно. Поразили два обстоятельства. Первое, что жена у него была, хотя, казалось бы, у человека, отличающегося безупречностью, её не может не быть. Второе, что решила с ним развестись, хотя и это было делом вполне обычным в эпоху, когда один брак считается редкостью. Как бы то ни было, идеальный сосуд дал могучую трещину, и хоть пролилось совсем немного, оказалось – из глины, удел его – всехний: из праха вышедший в прах возвратится.

Когда-то ему полюбилось выражение Ю. И. Айхенвальда: «Не талант, а преодоление бездарности». Однажды похулиганил, процитировав по поводу одного крайне несимпатичного молодого человека, которому Голядкин благоволил. Тот прошёл мимо, то ли не понял, то ли виду не подал. После разговоров с Голядкиным всегда было душно и тошно, словно после битвы на Калке: победители положили доски на побеждённых, сидят и пируют.

Конечно, он понимает, кто, как не вы, заслуживает, но, это ведь даже не грант, скорее, простите за откровенность, форма социальной поддержки. Нет, имени получившего пока назвать не могу. А вот не хотите ли выполнить небольшое весьма деликатное поручение. Несколько месяцев назад обнаружился потерянный ещё с двадцатых-тридцатых годов прошлого века архив. Теперь немногие знают те времена, но вы-то в курсе, конечно. На чердаке или подвале на чемодан случайно наткнулись. Обратилась к нам. Требуется рекогносцировка. Что там, стоит ли вообще этим заняться. А если там чемодан счетов за электричество, газ и прочее? Одним словом, поезжайте, гляньте, определитесь. Если стоит, включим в план и пошлём архивиста: принять бумаги, привести их в порядок. За нами – расходы, за Вами – отчёт.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: