Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Голядкин был человеком известным. Обладая железной задницей, он строчил, не перечитывая, опусы, бесконечные, меленькие, противные. За счёт конторы публиковал и рассылал всюду бесплатно. Так происходило круговращение мусора в природе, из которой безвозвратно изымались леса для удовлетворения похоти честолюбивого начальника-онаниста. В писаниях своих, построенных чётко и убедительно, он неопровержимо доказывал, что Волга впадает в Каспийское море, Америка омывается двумя океанами. В свои писания душу не вкладывал. И рад бы, да нечего. Зато вкладывал всё уменье читать, что написали другие, и внятно пересказывать своими словами. С ним не только хотелось порвать, с ним и начинать не хотелось. Но через его скелетообразные руки шли деньги, от которых он время от времени другим крошки отщипывал. На обглоданную кость набрасывалось сразу несколько голодных собак, которых он друг на друга умело науськивал. Он кости разные распределял: кому с кусочками мяса, кому голые совершенно. Костей было мало, ажиотаж вызывала любая.

При Голядкине фактор, обе его руки, принципал безымянный. До рвотной приторности угодлив. Из той же породы серых чиновников, чуждающихся труда, только пожиже. Этот, как говаривал Достоевский, вокруг Голядкина вьюнил и семенил. Глазки маленькие, мышиные, вот-вот замечется, хвостик запрыгает. Говорил осторожно и однозначно. Задавать два вопроса сразу, даже тесно связанных, было ему бесполезно. Отвечал на один, тот, который по каким-то причинам нравился больше. Запоминался странной привычкой резко, почти вызывающе назад откидывать голову. Ужасно обидчив. Больше всего задевало, по собственному выражению, оскорбительное любопытство. При этом не уточнялось, кто этот дерзнувший. Любил потчевать собеседника афоризмом собственного изготовления: вино, прежде чем стать выдержанным, должно побывать молодым, а вещь, прежде чем стать антикварной, должна немалое время старой побыть.

Конечно, фактор именем обладал, но, беда, не помнил никто. Что-то жирное, узкоглазое. Лицо таинственной национальности. Взгляд – мутное косоглазие. Не сидит, не лежит, не стоит даже – идёт, вечно идёт, припадая, бочком, прикидываясь дурачком. Идёт, впереди себя неся запах дезодоранта, восточный, ванильный, рахат-невозможно-лукумный. Не толстый, слегка опухший, с лицом мокрым, блестящим. Весь потный, сырой, на вытянутой шее несёт в четвертьпоклоне согнутую гривастую голову с лицом, тронутым вырождением великого монгольского племени, растворившегося в бескрайних просторах Евразии в бесконечных набегах. Но сила иссякла, обезножили кони, оскотинившиеся потомки пошли в услужение к халифам на час, подобным иссыхающему изнутри Голядкину, самой судьбой рассечённому надвое: не на плоть и дух, как все люди, а на плоть и тень плоти.

Заветное: услышав в трубке глуховатый голос Голядкиной секретарши (на всякий случай держал немолодых), на «с вами хочет поговорить» ответить: «А я с ним говорить не желаю». «Вы сейчас не можете?» – «Почему же, могу. Не же-ла-ю». Та собственным молчанием давится. А он повторяет протяжно, со смаком: «Не же-ла-ю. Всего хорошего». И не дав несчастной опомниться, слыша дыхание ошеломлённого Голядкина (имел обыкновение подслушивать) – бац трубку, хлоп.

Нет, зря он Голядкина плохими словами честит: сер, но не волк, хотя, конечно же, не зайчишка. Не добр, не зол. Порой, не задумываясь, нагадит, иногда, не ведая, одарит. Можно было, конечно, попробовать с ним побороться, пойти напролом, мосты за собою сжигая, словно в средневековом Париже прорубая бульвары. Только в случае почти невозможной удачи самым вероятным исходом был бы тот же стул с тем же Голядкиным под другой фамилией, под другой задницей.

Несколько лет назад преподнёс Голядкин подарок. Не из любви – по необходимости. Но дарёному коню ни в зубы, ни тем более под хвост в поисках истинных мотивов не смотрят. Какая, собственно, разница? Тот, кому назначался подарок, что было известно всем заинтересованным лицам, умер вдруг, совершенно внезапно. Был бодр и успешен, на людях стремителен, и на тебе: амбуланс приехал напрасно. Так и сказали: могли не вызывать. Не от злости. А чтобы было понятно. Инфаркт дело такое, иногда не минуты – секунды решают. Так что лучше всего при инфаркте заранее в больницу явиться. Хотя и это, конечно же, не гарантия. Покойного хоронили с шумом, знало его полстраны, многие не слишком любили (любят ведь неудачников), но не очень активно. На похоронах обнаружилось, что у него остались жена, сыновья (трое, старший – солдат) и родители, даже не слишком старые, вполне с виду бодрые. Промелькнуло: Господи, сына хоронят.

Шапочное знакомство с покойным обязывало прийти на похороны и тем ограничиться. С каждым годом приходилось бывать на кладбище чаще и чаще. Друзья и недруги, знакомые и не слишком, уходили они в мир иной. Хотя кто может сказать, что именно тот мир иной. Может, напротив, иной как раз этот? Может, точку отсчёта сменить? Ситуация неизменна, точка зрения переменилась. Тогда уход будет осмыслен как уход из мира иного, а смерть –избавлением. Кто не страдал? Все. А там страданий не будет. Одним словом, как ни крути, истина открыта давно, навсегда. Смерть – начало истинной жизни, в которой нет страданий и ненависти, а есть сплошное блаженство любви.

За пару часов до кладбища он сидел у Голядкина, который в проекте «Фестиваль уличных театров» ему кураторство передавал. Ни вещи в голядкинском кабинете, ни мысли в его голове – ничто на протяжении многих лет изменению подвержено не было. Сидел на том же стуле, куда сел много лет назад благодаря удачному стечению обстоятельств и вовремя сказанному нужному слову. Профильтровавшись в начальство, стал обдумывать, тщательно пережёвывая, одну глубочайшую мысль: всем славным в мире человечество обязано исключительно евреям, и если гои совершают что-то достойное, то потому только, что научились этому у евреев. Когда на грехи еврейские, вызывавшие ненависть у пророков, ему намекали, воспламенялся, рассказывая, что на самом деле они не еврейские вовсе, но сброда, примкнувшего к избранному народу, из Египта бежавшему. Это они, примкнувшие, обобрали своих соплеменников, выпросив у них золото-серебро, а в пустыне, когда Моисей отлучился за скрижалями к Богу, отлили золотого тельца и устроили пляски.

Ему доводилось присутствовать при этих радениях. Были там имена и цитаты (в том числе высказывания раввина, которого Голядкин считал своим предком), сплошная библиография, некогда вытверженная наизусть. Всё было приправлено кисло-сладким соусом местечковости и остреньким – учёной иронии. На непосвящённых впечатление производило. Они ведь не знали, что эти радения – непременная часть ритуала, такая, как стул, на котором он восседает. Было противно, мерзко, убого. Но что было делать? Голядкин был не человеком, но функцией: деньги он раздавал, порой казалось, что и печатал.

Задача куратора проста и невыполнима. Уличные театры – вещь эфемерная, пена пивная, или, если кому больше по вкусу, брызги шампанского. Впрочем, про шампанское, пожалуй, гипербола. Сошлись, порепетировали, поиграли и разбежались. Брак по любви – вещь скоротечная. Уличная труппа, как выяснилось, не обязательно означает, что играют на улице. Напротив – редко, в северных странах почти никогда. Обычно «уличный» означает готовность играть, где угодно: в барах, клубах, со сценой, без сцены. Минимум декораций, часть обычно добывается тут же, на месте. Нужно кресло, если есть – замечательно, нет – подойдёт стул, в крайнем случае, можно и подоконником обойтись. Задача куратора – просмотреть материалы, присылаемые в ответ на объявление о фестивале. Одни присылали видео, как правило, любительское, невнятное, другие – фото. Попробуй пойми, кого звать, кого нет. Условия уличным трупам предлагались не слишком: крыша, прокорм, денег чуть-чуть. Ни один чиновник, не говоря уже о гигантах ранга Голядкина, за такие крохи не поднял бы зад со служебного стула. Потому они на нём и сидели, что были здоровы. Больные театром или ещё каким культурным недугом довольствовались ничтожным. Ни фото, ни видео не передают запахов, но, насмотревшись, он каждый раз чувствовал тяжёлый запах бездомности, исходящий от уличных.

Условие, поставленное Голядкиным, было жестокое. Времени на раскачку нет, всё уже вышло. Заключение надо представить максимум через два месяца, а зарплату платить будут полгода, до конца фестиваля. После представления заключения он свободен, разве что референт позвонит мелочи уточнить. Если фестиваль удастся, в этом он лично совершенно уверен, его через год повторят, конечно, если деньги найдутся, и тогда, возможно, снова будет он приглашён. Это говорилось потому, что должно было сказано быть. Он, достаточно опытный человек, понимал: чем больше фестиваль удастся, тем меньше у него шансов получить в нём работу на следующий год. Синекуры раздают по специальному списку, в который он не входил и, надо признать, никогда не войдёт. Так, кстати, и было. Фестиваль, хоть в этом отнюдь не он был виноват, а его величество случай, удался, на него со всей страны сбежались гурманы. Телевизор, газеты. Мэр, с подачи которого всё затевалось, прикидывая шансы на министерский пост, сиял ослепительно; спонсор получил совсем не плохую рекламу: он что-то готовился поставлять муниципалитетам, и фестиваль был очень ко времени.

На фестивале он не появился: страстью к театру никогда не страдал, к уличному в особенности. Мавр сделал своё дело – мавр может и удалиться в берлогу, в ссылку, в изгнание. Голядкину должное надо отдать: ему и команде, готовившей фестиваль (сказано громко, на самом деле ещё два человека), от барских щедрот бросили кость. Премия небольшая, но не в сезон можно съездить дней на десять в Европу, вдохнуть морозного воздуха, потрогать снег, нездешностью надышаться. Правда, для этого надо в горы подняться: на равнине тепло, сыро и неуютно. Пока вдыхал он и трогал, фестиваль был объявлен постоянным и ежегодным. Его, разумеется, и не вспомнили, пригласив отыскивать жемчужные зёрна лысого парня, помощника мэра, по слухам к его жене близкого чрезвычайно. Этим можно было бы опечалиться, только толку всё равно никакого. Оставалось утешиться законом, открытым профессором статистики (о чём прочитал), который гласил: ни одно открытие не получает имени своего первооткрывателя. В назидание приводилась масса примеров, большинство которых было ему незнакомо. Оказалось, комета Галлея была известна ещё с третьего века до нашей эры, а имя своё получила в честь астронома, умершего в веке уже восемнадцатом. Болезнь Альцгеймера была описана несколько раз до того, как это в начале двадцатого века сделал немецкий психиатр, умерший в Бреслау, в честь чего его память почтили мемориальной доской в городе Вроцлаве.

Уже через два-три просмотренных ролика (решил начать с более доступного, видеоряда) определил главное отличие уличного театра: между актёром и зрителем нет никакого барьера. Зритель часто участник спектакля, и, надо думать, чем более в него вовлечён, тем более зрелище соответствует назначению. Сломать перегородку между сценой и залом стремились многие, но даже тогда, когда это им удавалось, оставались два полюса (когда спектакль удавался, сближавшиеся): сцена и зал. У уличного и жест, и пластика, слово, костюм – всё не такое, как у сценического. Уличный чётче, резче, грубей, не уличный – площадной.

Один из спектаклей объяснял разницу между просто театром и театром уличным шаржированно и саркастично. Одним из лучших отметил его, хотя был совершенно уверен, что Голядкин со товарищи ни за что не пропустят. Действие спектакля происходило параллельно в двух ипостасях: одни изображали театр с разодетой изысканно примой, другие – уличную труппу, прима которой в лохмотьях. Между принцем и нищим разницы не было: обе капризны, жеманны, обидчивы, в штамп точно укладываясь. Но потом штамп разрушался: принц и нищий менялись местами, от прим и следа не оставалось, окружение их пожирало. Действие обеих маленьких трупп было синхронно-отточенным, одни и те же сцены шли параллельно, и вся изюминка была в крошечном несоответствии, которое предлагалось зрителю как разгадка, её он сам должен был понять, вычленив из потока. В рецензии особенно подчеркнул, что спектакль помимо прочего поможет зрителю понять разницу между театром и уличными. На этом тексте рука Голядкина оставила след: «К чему?» Замечательно характерный вопрос чиновника от искусства, на который не было и не могло быть ответа.

Просмотрев несколько десятков спектаклей, пришёл к заключению: уличные любят работать со штампами. Коротко говоря, избрали деконструкцию в качестве принципа: провоцируя, разрушали стереотипы, вводя их в непредвиденные контексты, обнаруживая неожиданные мотивы. Большинство спектаклей строилось на провокации, которые уличные запускали в толпу, как Иван Грозный медведей: равнодушных не оставалось.

Ещё одна замечательная резолюция была оставлена на рецензии о театре, который представил версию (так было в названии) «Ромео и Джульетты». Спектакль был замечателен провокацией против времени: действие двигалось в пульсирующем ритме от конца сюжета к началу. Начинался спектакль с того, что мёртвые с выбеленными лицами герои демонстрировали безмятежный вечный покой, застыв в грациозных позах, от любви вечным сном отдыхая. Потом шевелились, глядели с удивлением и обожанием друг на друга, после чего стирали белила, наводили румянец и начинали страстно друг друга любить на глазах шокированной публики, после чего действие толчками катилось, обрастая Монтекки и Капулетти, ангажированными среди зрителей. Подумалось: «Ромео и Джульетту» можно раскрутить от смерти к жизни. Куда хуже с «Гамлетом»: как ни крути, от смерти – к смерти. Голядкин на этой рецензии на спектакль начертал: «Люди этого не поймут».

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: