Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Приподняв воротник, втиснувшись между шумами, он погрузился в чужие несчастья эпохи его будущего подопечного, умершего лет семьдесят тому и теперь взывающего к нему, требуя теплоты и внимания, что не прочь получить и живые, только, беда, и того и другого на свете не много, мало кому достаётся. Мемуаристы упоминали людей, судьбой похожих на клиента его, бегло и между делом, таких знали все, близко – никто. Работали они во всех жанрах, верно, брались за всё. В таком режиме удачи встречаются редко. Вот тут-то и важен архив. Хорошо, что не тронутый. Мародёров хватает. Одна мемуаристка описывала свой сон, в котором время катилось вспять: будущее сна было прошлым действительности. Вот так и он. Что такое его поездка, как не будущее, которое на самом деле ведь прошлое. Значит, его будущее – чьё-то прошлое? Выходит само собой. Он ни при чём. Не корысти ради. Какая тут корысть? Работать за ночлег и питание. Ладно, не стоит роптать. Зато есть время писать для себя. А вот у того, наверное, не было. Посмотрим. Приедем – посмотрим. Этого как раз ему не хотелось, ни приезжать, ни смотреть. Надо будет общаться с внучкой, правнучкой, чёрт их разберёт. Разговор по телефону оптимизма ему не добавил. Похоже, собеседница средних лет. Вот и всё. Внутренний шум усилился. Закрыл книжку. И неожиданно задремал.

Было бело, пустынно, безветренно, холодно и безлюдно. Вдалеке, чернея, неуверенно, спотыкаясь, шёл человек. Решил: ослепший на время от снега. Когда сблизились, понял: слепой. В чёрных больших очках, с маленьким рюкзачком, с палкой, обшаривающей пространство. Пробирался в снегу, высоко поднимая ноги в ярко-красных резиновых сапогах. Зачем слепому рядиться в красные сапоги? Кого раздражать, кого привлекать? Он поднимал ногу, словно зависая над бездной, – снег вспыхивал кровавым пятном, изнутри, от земли. Из-под снега бил небольшой гейзер, кровавый, яркий, горячий, словно курица с оторванной головой, на месте которой – красное, красное это. Остановившись, ждал приближенья, то ли надеясь на что-то, то ли боясь слепого спугнуть. Сблизившись, слепой услышал его – дыханье, сопенье. А может, просто почувствовал развитой слепой интуицией. Поднял ногу, провёл палкой с костяным набалдашником перед собой и потянулся дальше, одинокий и бесконечный, оставляя его наедине со снегами, пустынной безлюдностью, милосердно покрывшей грязь городскую, оставляя наедине с видением кровавого гейзера, который продолжал вспыхивать даже тогда, когда слепой в резиновых сапогах из виду скрылся.

Городу давно было пора просыпаться, хлопать дверями, лязгать, шуметь. Но вместо всего этого снег, и в снегу на улице мальчик лет четырёх или пяти, размахивая руками, пел голоском едва слышным, писклявым: хотел петь – и пел, хотел размахивать руками не в лад – и размахивал. Шёл, звеня и подпрыгивая, путаясь в звуках, словно в соплях. Шёл, размахивал, пел – вдруг сорвался и побежал без цели, без надобности, без причины. Побежалось – и побежал, в ладу сам с собой и с миром в ладу, чёрненький и писклявый, обычный ребёнок, ухоженный, городской. Одетый по-летнему он шёл по снегу, едва касаясь его, светло и легко. Дошёл до одному ему известного места, остановился, и, словно на песчаном речном или морском берегу, начал рыть и строить, набирая горсть снега и выжимая его. Хотел – снег становился песком, податливо и причудливо истекающим из руки, становясь башнями, стенами, каналами, потайными ходами – замком, который себе представлял или который приснился. Порхали белоснежные, искрящиеся бабочки, звонко жужжали стрекозы. Не было холодно, напротив, он снял рубашку, штанишки, стыдливо оставшись в белых с красной зверушкой трусах. Двигался – зверушка за ним преданным псом, внимательно следящим за тем, как вырастают стены, к которым лестницы вот-вот приставят и полезут закованные в железо и кожу, вооруженные мечами бородатые люди. Полуживые от страха, доползут до вершины и застынут в недоумении: штурмовали замок песчаный, а взяли снежную крепость, в ней ни вина, ни мяса, ни женщин.

Идя по городу, остановился у огромной витрины: в правом верхнем углу огромный рыжеволосый, меднобородый Гаргантюа одной рукой швырял в гигантскую мясорубку кусища красного мяса, другой – крутил ручку. В нижнем левом углу красовались огромные чаны с аппетитным жарким, гигантские сковородки с котлетами, шипящими на огне. Между правым верхним и левым нижним углами протянулась бугрящаяся, ноздреватая то ли сосищища, то ли продуктопровод, в котором кроме красного мяса были россыпи чёрного перца, зелёных разлапистых листьев, изображавших петрушку-укроп, и ещё нечто цветное фаршеобразное: переход продуктов в готовые блюда. По прихоти художника рыжий Гаргантюа (подумалось: Барбаросса) готовил мощно и аппетитно, а вот поедать-пожирать приготовленное, увы, было некому. Посетителей не было. Снегопад? Но и хозяев не было тоже, на двери висел большой мокрый блестящий замок.

Стараясь думать, что направляется навстречу чужому прошлому, на самом деле он убегал ото всех и всего: и от прошлого, своего-чужого, и от Голядкина, и от сюжетов, римского, византийского, не нужных ни ему, ни издателям, убегал, думая, к снегу, на самом деле и от него. Убегал от себя, старости, жалкой и неопрятной, от смерти, от которой не убежишь. Он убегал, потому что бегство было последней иллюзией жизни, последней надеждой перед беззубым гиенным гниением, пустым упованием и виагрой.

Он шёл вдоль ограды кладбищенской; над улицей нависало множество поколений смертей, довлевших над жизнью. Некогда устроенное на окраине еврейского города, кладбище нависало над всеми: католиками, протестантами, православными, редкими буддистами и индусами, случайными конфуцианцами и с каждым годом всё более многочисленными мусульманами. Оно вздымалось, грозя обрушиться в минуту последнего над всеми суда. Слои земли, нафаршированные костями и черепами, напоминали субботнюю нежную щуку, приправленную пряностями, сбрызнутую лимоном, обложенную на блюде тушёными овощами. Мёртвым было тесно на этой земле, и, как могли, они над ней поднимались, с каждым новым поколением смертных к небу всё ближе.

С каждым новым слоем земли всё тесней громоздились надгробия, становясь похожими на старческие, вкось и вкривь выступающие из дёсен зубы, исковерканные кариесом, жирной и сладкой пищей, голодом и цингой. Потемневшие, почерневшие, обросшие мхом, они шатались, не исчезая. На них было написано всё, что может камень вместить о человеческой жизни. Слова были напыщенны и пусты. Время пророков прошло. Время писателей не наступило. Вместе с камнями шатались, чернели буквы, зарастая травой и забвением. Вдоль кладбищенской ограды шёл снег, красивый, восторженный, слышащий, как Анечка пела:

 

Крест деревянный и чугунный

Назначен нам в грядущей мгле!

Не обещайте деве юной

Любови вечной на земле!

 

Надо было делом заняться. С давних пор смотрел на себя в зеркало мельком, исключительно для обнаружения возможных несоответствий приличиям, впрочем, толкуемым широко. Главным была небритость, вполне позволительная с изменением моды. Как было договорено, перезвонил, и, сверяясь со схемой, присланной по электронной почте, зашагал в сторону рынка. Все дороги ведут на базар! Пешком минут десять-пятнадцать, из этого расчёта и подбиралась гостиница. Шёл по старинным улицам, где на двери почти каждого дома был герб, где полустёртые ступени в подземные темницы вели, шёл узкой улочкой, прозванной Золотой, на ней когда-то жили алхимики. Что делать, фантазия часто бывает безвкусна, равно как действительность. Издали виднелся зубчатый кирпичный фронтон синагоги, построенной в раннем готическом стиле, хранительницы легенд и поверий. Снег прекратился, но выпавший был ярок и свеж. Схема вела мимо базара, на улочку с маленькой железной дверью не заводя. Она была безупречна, и через четверть часа вышагивания он стоял напротив нужного дома. Специально двигался по стороне параллельной, чтоб, подойдя, пару минут постоять. Дом был двухэтажным. На первом окна закрываются ставнями. Сейчас день, ставни открыты, то, что внутри, скрывается занавесками. Лет десять назад дом приводили в порядок: светло-серый окрас, конечно же, загрязнившийся, сохранял намёк на уходящую первозданность. Над асфальтом, в полуметре, едва ли больше, узкое окно, значит, подвал. На окне, узкой прорези в мир, ничего, ни ставень, ни занавесок. В дом ведёт боковая калитка, подходя к которой, заглянул в прорезь-окно: темно, ничего, чернота пустая, чёрная пустота. Первое показалось точней, и, толкнув калитку, вошёл в крошечный двор, узкое, огибающее дом пространство, выложенное жёлтым, потемневшим от времени кирпичом. Нагнулся, среди стёршихся букв цифры скверно видны. Хорошо разбирались лишь первые: 18.

Позвонив, поискал мезузу. Привычка. Разумеется, не было. Вместо неё след, зарубцевавшийся шрам. Такие дома разбросаны по миру. С каждым годом их количество уменьшается, дома со следами мезуз, в которых жило множество поколений, ветшая, уходят. В этом жило по меньшей мере десять-одиннадцать. Его героя приютили прабабка и бабка нынешней владелицы дома, женщины тоже не юной. Ни она, ни её предки к шрамам-мезузам отношения не имели. Загадка с мезузой явилась случайно и незаметно исчезнет, не имея к предмету его посещения ровным счётом отношения никакого.

Был принят почти без слов. Вежливо, с поклоном проводили в гостиную, где он отказался от завтрака, после чего в кабинет, где всё свидетельствовало: к приезду готовились. Минут через десять после того, как позвонил, он сидел у маленького столика, куда подали кофе. Всё было не слишком обычно: чашка, кофейник, маленький столик, письменный стол, на котором лежали прикрытые салфеткой, словно хлеб, ученические тетради, называвшиеся некогда общими. Два окна. Занавески того, у которого стоит письменный стол, отодвинуты, и солнечно-снежный свет заполняет часть комнаты, вторую погружая в едва намеченный полумрак. Два больших книжных шкафа закрытых, стеклянная часть зашторена изнутри. Ещё потёртое кресло, прикрытое жёлто-зелёным пледом, точь-в-точь таким, какой дома. Всё в комнате-кабинете рассчитано на одного человека. Похоже, приготовлено специально к приезду. Вещи не новые, не старинные. Их возраст, как и возраст хозяйки, определить невозможно. Слишком большой разбег получается.

Говорить было им не о чём: заранее договорено-переговорено. Тетради, лежащие перед ним, не принадлежат тому человеку, писавшему на обрывках, обратной стороне документов и даже на газетных полях. Во время войны всё это хранилось в подвале в коробках, в основном, из-под обуви. Но в конце войны (уже слышалась канонада) коробки были подняты из подвала, оказалось, часть бумаг проедена крысами. Одна женщина, жившая тогда в этом доме, стала аккуратно всё переписывать в толстые тетради с коленкоровыми обложками. Она была чрезвычайно трудолюбива и аккуратна, хотя, конечно, могла перепутать, какой кусок текста следует за другим. Копировала старательно и надёжно, у него не должно быть сомнений. О дальнейшей судьбе бумаг говорить пока рано. Она не слишком понимает, что там содержится. Да, немного по-русски она говорит. Прабабка её из России. Язык передавался из поколения в поколение. Но, сами понимаете, она читает с трудом, а внуки, увы, вообще, знают только несколько слов, самых расхожих. О, они ангелы. Жаль, что живут на краю света, в Австралии. Видит их редко. Приезжали за свою жизнь только два раза, а ей туда не выбраться вовсе. Дом невозможно оставить надолго. Старый дом требует внимания постоянного. Чего-нибудь не заметишь, пропало пиши. Извините, заговорилась. Если понадоблюсь, ну мало ли, вот колокольчик. И, указав на притаившийся за тетрадями жёлтый, до блеска начищенный колокольчик, она, кивнув головой, удалилась.

Не прошло ещё суток с тех пор, как остались на горизонте узкобёдрые стремительные кипарисы, вонзавшиеся в небо, оставляя внизу, под ногами кривоствольные, изувеченные полиомиелитом оливы. Не прошло – он сидел за столом, просматривая тетради, исписанные крупными ровными буквами. Решил сперва пролистать, одним глазом взглянуть. Так поступал на выставках, проходя достаточно быстро, отмечая, что хотелось бы внимательней рассмотреть, и лишь по второму кругу подробно вглядывался в зацепившее. Поля, отбитые типографией, были чисты. Только иногда рукой переписчицы: «Нет уверенности, что этот фрагмент с необходимостью следует за предыдущим». Бумага в тетрадях не первый сорт, от времени пожелтела. Что подвинуло нынешнюю хозяйку позвать кого-то, получилось его? Ни раньше, ни сейчас прямо об этом он не спросил. Неудобно, неловко. Намекал – не реагировала. То ли не понимала, то ли понять не желала. Ни в начале тетрадей, ни на страницах заглавий не было вовсе. Любой текст, по его мнению, должен начинаться с заглавия, камертону подобному, определяющему весь строй. По ходу дела оно могло, конечно, меняться. Но должно быть. Непременно. Всё обыденно, буднично. Ни бумаги веленевой, ни пятен кровавых, ни отпечатков, оставленных жирными пальцами, ни даже следов от свечи. Как в жизни, а не в романе. Обыденность убаюкивала, но надо быть настороже. Подумалось: бежит от сюжетов, а судьба в наказание посылает чужие. Не надо графологом быть: переписанное принадлежит руке женщины уравновешенной и спокойной, мук совести не испытывающей, в отличие от мужчины, судя по содержанию, с качествами противоположными. Наверное, в жизни так быть и должно. Мятежное безумье мужское должно быть уравновешено, упокоено женщиной.

Для отчёта нужны будут выписки, немного, самое характерное. Достав блокнот, записал: Дневник безумного человека, перечеркнул и, помедлив: Бегство. Дневник, найденный в городе N. Только это название обречено. Ничего не попишешь. Кто платит деньги, тот заказывает не только музыку, но и название. Серый человек платит, серый человек заказывает заглавие.

Оттягивал чтение. Так всегда оттягивал написание текста. Отошёл к окну, поглазел. Снег на солнце чернеть не начинал. К вечеру, если не подморозит, медленно начнёт исчезать. Возникает стремительно, в одночасье. Исчезает долго. Как люди. Пролетели, мелькнули, а их не забыть, то и дело о себе напоминают. Вернулся к столику с кофе. Налил. Остыл. Несколько глотков, и к столу. Открыл наугад.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: