Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Честно говоря, стоило бы начать, как в древних летописях: ничего не бысть. Но это для них не бысть. Для меня сегодня каждая мелочь, каждый пустяк бысть даже очень. Подвал? Склеп? Могила? Назову это пещерой, всё лучше, бегством отзванивает, пророчеством, святостью и подвижничеством. Где спасались от мира старцы-монахи? Что ели? Не кашку. Что пили? Не бражку. Одежда из козьей шерсти. Библия. Кружка. А по ночам чудо дивное, свет небесный озаряет пещеру, читай, праведник, Господней милостью восторгайся. И, наконец, пещера – это сирый склеп рождественский, Вифлеемский. Сочинился стишок, глупый, печальный:

 

Скепсис сепсису сродни,

Укорачивает дни.

 

Сколько таких стишков отскакивало от меня в дни прошлые, годы былые. Теперь остаётся одно, уповая на сепсис (тогда недолго и, говорят, не больно), кричать, превозмогая немоту-глухоту: Анна! Вечная невеста моя! С помолвкой успели, с венчанием не пришлось. Спела свадебную песню казацкую. Тем и венчались. Начиналась песня с рожденья. Земляничка–ягодка во бору родилася. Затем каждый новый куплет подхватывал предыдущий, добавляя своё. Так, топчась на месте, в припеве кружась, песня неторопливо пробиралась вперёд.

 

Уж ты, миленький мой, раскрасавчик дорогой.

Раскрасавчик дорогой, зачем ходишь стороной?

Что ж ты ходишь стороной, выхваляешься мной?

Выхваляешься мной, моей русой косой.

Моя русая коса всему городу краса.

Всему городу краса, ребятушкам сухота.

Ребятушкам сухота, а девицам честь, хвала.

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

 

С Анной меня разлучила бьющаяся в падучей Россия: война, революция и последний гвоздь в повапленный гроб – большевики.

– Анна!

Нет, не так:

– Ан…

Пещера ответит:

– Нааааа.

Или иначе. Я:

– Ан-на.

Пещера отвечает:

– Осанн-на.

Такая вот литургия.

Даже сюда, в пещеру Анна приходит. В межеумочный час, самый горький на свете входит медленно и степенно. За ней расстилается свадебный шлейф, горький, полынный. В одной руке у неё свежий, хрустящий, только вот из печи «Аполлон», в другой – «зелёная фея», бутылка не слишком дорогого абсента, который ещё запретить не успели. Пока Анна колдует с абсентом, сахаром и водой, раскрываю журнал: полынную горечь растворяет прекрасное, и шлейф теперь не полынный, а сладостный, белый, чуть терпкий. Мы пьём абсент маленькими глотками – Анна за этим строго следит, и всё не так страшно: безденежье, безнадёжье, полынная горечь, мой склеп и смерть на пороге. Вижу Анну в светло-зелёном, белопенном из кружев платье, тихо шуршащем. Я рядом с ней: твёрдый крахмальный воротничок, твёрдые манжеты крахмальные. Или нет, иначе: чёрная бархатная кофта, широченный шёлковый бант.

 

Анна. Анечка. Единственный мой сюжет, от которого не убежать, не спастись. У меня Анечка. У него Анна. Видно, всех щедрой рукой яснополянский отшельник-беглец наделил. Только я Анечке осанну не пел, тихо молился, беззвучно. Ей молился, не за неё. А надо было бы за неё. Похоже, и у него с Анной не слишком благополучно. Анечка, Анна! Не облик – блик на воде, мгновенный, случайный.

 

Пещера попалась мне не простая. С виду крошечная, чепуховая. А эхо словно в громадной, звучит – тысячелетние сталактиты дрожат, как свечи: от ветра пламя мечется, но не гаснет. Надо признать, пещера не так уж и плохо. Особенно по сравнению с улицей или даже вокзалом. Из вокзала полицейские гонят, с улицы – холод и дождь, написал бы снег, да нынче он редок. А из пещеры никто не гонит, тьфу-тьфу, к тому же такое славное, чуткое эхо, юное, стройное, миловиднейшее создание, нимфа, курсистка, носик чуть вздёрнут, характер чуть вздорен. Но главное, с Анной знакома, подруга, кровати в пансионе рядышком, всё-всё про неё она знает. Только, конечно же, пещера для юных девиц пристанище скверное. Зайти, забежать на минуту, откликнуться на «осанну» – это уж ладно. Но не доле никак. Пещера – пристанище отшельников и пророков, место прозрения и молитвы. Сиди, размышляй, постись и молись, питайся акридами. Нет, акриды, это в пустыне. Акриды, собственно саранча, в постные дни, стало быть, еда запрещённая. Мне то что? У меня акрид нет. Только крысы. Их есть невозможно, к тому же проворны, не изловить. И ещё. Пещера вещь прочная. Не на год, не на два. Надолго. Почитай навсегда. Вот ещё слово жуткое, длинное, безнадёжное. Радости навсегда не бывает. Навсегда только горе, страдание. Это слово вообще произносить бы не надо. К чему? Навсегда. И всё ясно, конец, нет надежды и нет возврата. На нет и суда нет. Никто меня не осудит. Не осудит и не помянет. Анна помянет, если знать она будет. А желания знать обо мне у неё вовсе нет. Да и раньше было немного. Есть – хорошо. Нет – ну и что? Замечательно забывать научилась. Может, это врождённое? С глаз долой – словно знакомы и не были. Когда-то думал, жуткое качество. Уверен теперь, замечательное. Важнее, чем помнить, уметь забывать. Память – инструмент творения, забвение – инструмент милосердия. Господи, пусть не меня, Анну спаси, сохрани! И меня не оставь, Господи, если можешь, Бог падали всякой! Самое невозможное здесь – это зима. Остальные времена года скверны, но терпимы. Зима – просто нет мочи. Грязища, сырища, немочь сплошная, совсем несуразная. Выйдешь на улицу, хоть и центральную, непременно калошу утопишь. Не город – болото. Так и хочется волком завыть: снега, толику снега, только лицо утереть! Так бы, кажется, полжизни отдал за вьюгу, в трубах поющую, за пургу, мир заметающую. Едва откопавшись, в санях: дороги все замело, но лошади умные, сыщут, сами сани везут. Господи, хоть взглянуть напоследок вполглаза, и пусть по грязи свезут на погост холодный, чужой.

 

Снег, ожидание снега, тоска по снегу. Чем дальше от снега, тем сильнее по снегу тоска?

 

Я ничего не боюсь и ничего не желаю. Смерти я не боюсь, жизни я не желаю. Написал и подумал: «не боюсь», «не желаю» – одно другое вбирает. Тавтология, плеоназм, глупая глупость. Литература ведь летопись, о прошлом всегда. Пусть минутном, но прошлом. Настоящего нет. Есть только прошлое, оно парадоксально и будущее. Сюжеты, которых немного, прошлое-будущее и сшивают, поэтому, во-первых, сюжеты кочуют по странам и временам, словно знатные проповедники, а во-вторых, поднимают себе на крыло старую, давно прозябающую на зыбкой хляби застывшую плоть. Самое глупое, самое безумное занятие – по-русски писать. Тем более в веке двадцатом, который, в отличие от предыдущего, славного прозой, отличен поэзией, совращённой и совращающей магией слова. По-русски ничего не поймут, не оценят. Прав N., сказавший: «Если хочешь писать – выучись языку, хоть берберскому, хоть норвежскому. Любому. Тогда и пиши». По-русски можно только молчать. Проблема даже не в том, чтобы выучиться по-норвежски ли, по-берберски. Безумно трудно, конечно, но одолимо. Дело не в этом. Беда отучиться по-русски писать. Это не получится ни у кого никогда. По-вороньи сказать: nevermore.

 

Сколько времени прошло с тех пор, как писаны эти строки? И что изменилось? Многое. Почти всё. Кроме чувства русскоязычной заброшенности на край света за полной ненужностью. Русский язык. Родина, мачеха. Nevermore.

 

Некогда имел глупость посетовать, что у меня украли пару-тройку сюжетов. Право слово, юность глупа. Если бы теперь кто-то не то, что украл, намекнул только, на всю оставшуюся жизнь получил бы сюжетов сполна. Всё, на что теперь я способен, на сюжет наткнуться случайно, идя по ровной дороге, споткнуться. Наткнёшься, споткнёшься, как подобрать? Гриб и тот, чтобы срезать, надо нагнуться, вытащив ножик. А тут и спина болит, и ножик давно заржавел. Так что приходите – берите, кофеем-чаем ещё напою. Кстати, узнать, кофей-чай остался ли, сохранился. Год назад или вроде того N. прислал роскошный подарок, чуть не мешок. Не вышел?

 

Кто этот N.? Тот, который раньше о берберском языке толковал? Кстати, есть ли такой? Если существуют берберы, значит, и язык существует. Берберский? Берберовский? Спросить бы у жены-вдовы Ходасевича. Да поздно.

 

Жизнь едкой горечью проникнута до дна,

Нет к ближнему любви, нет кротости в помине.

И душу мрачную обуревают ныне

Одно отчаянье и ненависть одна.

 

Что мог знать П. Вяземский о «едкой горечи», о «душе мрачной», об «отчаянье» и «ненависти»? Если слово, произнесённое им, точно, правдиво, то мы, чтобы не лживо писать, должны придумать совершенно иные слова: его ненависть и отчаянье с ненавистью и отчаяньем моего языка совершенно не схожи. А коль невмочь выдумать их, остаётся молчать таким молчанием, которого язык русский не видывал: безмолвствующим, в котором и отчаянье, и ненависть, и едкая, нутро жгущая горечь. Господи, пошли рабу грешному misericordia!

 

Так латинским словом «милосердие» в Средние века называли кинжал с очень тонким лезвием, проникавшим в самую малую щель в латах. Такими милосердными кинжалами добивали смертельно раненых.

 

Все мы беженцы, изгнанники, поэты, жиды – люди с измятой, изломанной памятью. Город, не помню названия, а может, не знал, город горел, радостно расставаясь с измятой будничной серостью. Из его безобразного бабьего тела вырывалось весёлое разноцветное пламя. Красные, фиолетовые, зелёные столбы рассыпались над крышами искрами, вызывая ужас – самый сильнодействующий наркотик. Страдали люди, страдали и звери: плакали, выли собаки и кошки, вспархивали попугаи и канарейки. Несколько человек завороженно смотрели на пламя и кощунственно рассуждали, что каким цветом горит. Какое это имеет значение? Это был первый и, похоже, последний в тысячелетней мутной истории города фейерверк. Надо честно признать, хоть и страшно, но было красиво. Так что прав Блок, война – это, прежде всего, весело. От себя добавлю, по крайней мере, в самом начале, ведь даже бесконечные войны сперва кажутся скоротечными. Прав и сказавший: время – вампир. Равно как пометивший чело эпохи клеймом: бегство как воля и представление. Ладно, оставим. В конце концов, я не историк, я даже не свидетель истории. Я только участник, сирый и малый.

Перечитал и понял: ненависть, с одной стороны, и отчаяние, душа мрачная, едкая горечь, с другой, суть понятия несовместные. Пока душа живёт ненавидя, нет места отчаянию, мрачности, горечи едкой. Ненависть – чувство сильнейшее, сильнее любви. Поэтому человек ненавидящий не может быть человеком, погружённым в отчаяние, которое, по моему разумению, есть отсутствие чувства. Ненависть сильна, у сильных натур испепеляющая, но и она затухает, проходит. Тогда-то черёд отчаяния, тогда-то и сказано: «Другие дым, я тень от дыма». А вообще-то лишь такая ненависть плодотворна, которая, как цунами, на своём пути всё сметает. Ненавидеть надо уметь, ненависть – Божий дар. Ненавидеть так, как ненавидел Достоевского Бунин.

Что делать? Закрывать днём ставни, чтобы солнечные лучи не проникали в дом, как делал в несчастные дни Державин? Только придётся забыть, как выглядит солнце. У нас-то счастливых дней нет, и на горизонте не видно. Зато видны ноги, иногда и выше, до пояса, разумеется, снизу. Только маленькие дети – люди, и ноги, и голова. Подросли – до пояса снизу. Есть у евреев правило, даже закон: мера за меру. Я ведь наполовину еврей. На вторую – католик, антисемит. Еврей, католик, русский и православный – абсурд, право слово, насмешка над верой, которой не было, царём, которого нет, и отечеством, которого больше не будет. Так вот, всю жизнь я поглядывал на людей сверху вниз, зато теперь обречён смотреть на них снизу вверх. И за это судьбу благодарить. Если бы не милость N., стараниями которого меня пустили на проживание в этот подвал, жить бы на улице собакой бездомной. Маугли. Научился бы выть, кости глодать, выросли б здоровые зубы. А теперь зубы мне ни к чему: кости мне не глодать. Гляжу снизу вверх на всевозможные ноги. Доложу вам, милостивые государи, что в молодости по ножках был экспертом первостатейным. С четырнадцати лет, как начал, остановиться не мог. Вот, плоды пожинаю, глядя, как по земле ножки порхают. Словно бабочки. Разнообразие форм бесконечно бесчисленное.

А то, что еврей, это правда. В знак чего себя крестом осеняю. Скрывал, всю жизнь скрывал, хоть маменька и крещёной была, всё равно скрывал, ни одна душа живая в полку об этом не знала. Вот, так угораздило. Все думали, что поляк, на худой конец, литовец какой. Ан нет. Католическим крещением, господа, я крещён, так что без особого зазрения совести могу, сняв картуз с головы, на костёл перекреститься. Только вот незадача: нет картуза, и сапог, кстати, нет. Потому и сижу в подвале: ни в костёл пойти, ни заглянуть в синагогу, а по ногам попробуй определи, кто мимо идёт. Только, конечно, не мимо. Даже «мимо» я не сподобился. Надо мной идут. Надо мной. И на меня им, идущим, было бы наплевать, если б, конечно, о моём жалком существовании знали. Даже этого не удостаивают. Что им полужид-полукатолик, тиснувший в журналах пару десятков стишков да рассказов чёртову дюжину. Что до того, что в чемодане три романа законченных, четвёртый на ящике, который у меня до письменного стола дослужился. Добуду чернила, тогда, Бог даст, допишу. Героя убью непременно. Ни к чему ему жить. Только как, ещё не решил. В пьяной драке бутылкой по голове, чтобы корчился на склизком вонючем полу. А может, иначе. Помилосердствую. С моста, который любит безумно, там познакомился с женщиной в шляпке с вуалью, с заветного места – бултых. Завидую. Мне и это ведь недоступно. В кабак пойти не на что. На мост пойти не в чем. Меня вместе с романом на ящик положат. М. И. хорошо! Положат на письменный. А тут ни обеденного, ни письменного. Ничего! Вот и остаётся одно. Хе-хе-хе, не в ящик, на ящик сыграть.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: