HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Михаил Ковсан

Бегство

Обсудить

Роман

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

  Поделиться:     
 

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2022 года

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 14.02.2022
Оглавление

13. Часть вторая. 1.
14. Часть вторая. 2.
15. Часть вторая. 3.

Часть вторая. 2.


 

 

 

Удружил ему серый и сирый Голядкин. Удружил – отомстил. Мало ему своей тоски, по закону парности подлой получай чужую сполна. Мера за меру. Только в чём же он виноват? Господи, кофе б глотнуть. Подумал – стук в дверь. Промычал что-то – дверь отворилась, вошла хозяйка с подносом: кофейник, чашка, сахар и сливки. Взмахнула метёлочкой, скромненькой, серенькой, всё на стол с подноса сгрузила без слов, Господи, бывают же такие создания редкие, улыбнувшись полуулыбкой, то ли ненавязчивой, то ли застенчивой, оставила его с кофе наедине. Налил, подошёл с чашкой к окну. Сугробы уже опустились, по-бабьи распухли, стали ниже и шире. Задрожал вдали звон колокольный. Вслед за старым колоколом, гулким и главным, зазвучали рассыпчатым медным звоном малые, молодые. Обедня? Или как там у них? Надо зайти в костёл, послушать орган. Спросить у хозяйки, где и когда. Нет. Не стоит. Неловко. Непонятно почему, но неловко. А узнать проще простого в гостинице. Только у той тётки вчерашней спрашивать не охота. Не будет её – будет другая. В них нигде нет недостатка. Это дорогим гостиницам нужны длинноногие. Здесь и такие сойдут. Кофе допит. Не отвертишься. К столу возвращаться.

 

Я спал, и мне снилось. Огромная голодная площадь в центре города, в средостении мироздания. Площадь бела и безлюдна. Серебрились звёзды, желтела луна, полнотелая, набрякшая, умирающая. Шёл снег, было морозно, глубоко не вдохнёшь, лёгкие обжигает. Чисто и тихо. Словно не площадь, бурная, крикливая, разноцветная, а немецкое кладбище с тщательно убранными могилами, аккуратно подметёнными дорожками и тропинками. Замыкая пространство, тесно прижавшись один к другому, стоят дома, словно тщательно выбритые и аккуратно одетые новобранцы перед присягой. Кому присягать, зачем? Вопросы не задают, не положено. Снег ровным слоем ложился незатейливо, неискусно. Вначале и не заметил. Чёрные на снегу вдоль домов, по периметру площади продвигались жуки, маленькие, неуместные. Двигались медленно, лапками утопая, суча быстро и бесполезно. Жуки тянулись синхронно, когда один двигался чуть быстрей, другой, словно подхватывая мотив, движение убыстрял. Так, друг за другом, словно повязанные нитью одной, непонятной, тайной судьбой, они двигались в разных концах пространства, маленькие, едва-едва видные. И если б не снег и не чернота, даже самому зоркому глазу не уловить, не высмотреть, не заметить.

Время шло. Оно движется даже в такой снежной пустой тишине, когда мир в равной степени внемлет и Богу и дьяволу. Кому внимали жуки? Может, самим себе? Может, каким-то звукам, тайным, неслышимым миру? Только они, несомненно, росли, медленно, но росли, и чем больше росли, тем их рост был стремительней. Вдоль фасадов тянулись, площадь медленно огибая, подобно страже, не хватало лишь колотушек, глухо свидетельствовавших, обыватели могут не опасаться ночной тишины, пустоты чёрной, зловещей. Я вглядывался, пытаясь понять, что же ползёт, приковывая мой взгляд, который всё невозможней было отвести от видения. Я близорук, но пенсне доставать бесполезно, снежинки замутят, а потом покроют стёкла крошечными сугробиками. Сугробики – гробики. Вот и щурюсь, выглядывая знакомые очертания. Всматриваюсь и вижу: ползут не жуки, но трамваи, не конки, не паровички, но трамваи, редкие в те времена, электрические. Ползут, рельсы снегом покрыты, и они, друг за другом, разбрасывая снег, вспарывают безлюдность и белоснежность. Из заснеженных проводов сыплются искры, бенгальский огонь. Рождество, ёлка, запах хвои и снега, шампанское, сани, пьяные кучера. Память моя начеку. Сочельник рождественский. Допытываюсь у папеньки-маменьки, что это за странное слово, и они объясняют, что кутья с мёдом, изюмом, орехами, которая мне очень по вкусу, сочиво по-другому. Так когда-то назывались пшеничные зёрна, размоченные в воде, из которых делали кутью или сочиво. От него-то сочельник, день, когда христиане, постившиеся до первой звезды в память той, Вифлеемской, возвестившей рожденье Христа, разговляются сочивом или кутьей. А мёд – символ сладости духовных даров. Последнее мне непонятно, но я тянусь за куском кутьи и забываю спросить и про духовные дары, и про символ.

Трамваи движутся, ход набирая. Уже различимы оконные стёкла в морозных узорах. Что за ними? Что скрывают узоры? Пассажиров в шубах и пелеринах, муфты и капоры. Откуда они? Это понятно. Совсем непонятно, куда и зачем. Трамваи всё больше, всё ближе. Вспарывают снег – тишину разрезают. Сперва неясно глухой, но, снег-тишину разгребая, всё громче-чётче мотив разудалый, пьяный, кабацкий. Словно гимн расхристанной пьяни, ни чёрта, ни Бога, ни царя, ни отечества. Всея Руси забубённая пьянь. У обоих трамваев один и тот же мотив. Поют одно, но каждый как-то по-своему. Мотив трескуч и неистов, и вот уже различимы слова.

 

Смело мы в бой пойдём...

 

Из одного трамвая:

За Русь святую,

Из другого:

За власть советов,

Из обоих:

И как один умрём…

Из первого:

За дорогую.

Из второго:

В борьбе за это.

 

Один трамвай худо-бедно, убого творил. Второй паразитировал. Предпохмельный ор невыносим. Надо проснуться. А, проснувшись, вспомнить, что и Первое мая: красные флаги, красные крики, красные рожи, тоже ведь плагиат, друидов священная ночь – белтейн, первый день лета, праздник любви; а у германцев – Вальпургиева в честь канонизированной Вальпурги ночь, праздник ведьм, справляющих шабаш вокруг сатаны на горе Броккен.

 

Глянул: на следующей странице продолжения не было. Упоминал, что успел напечатать стихи и рассказы. Успел – там, дома, в России. Здесь – ненапечатанные романы. Где они? Если сохранились, то здесь они, здесь, если не в подвале, то в городе. Больше негде. Во всяком случае, здесь – самое вероятное место. Судя по отрывку, сну о трамваях, стоит полазить, полюбопытствовать. Только сохранились ли? Рукописи, разумеется, не горят, особенно если Воланд и Елена Сергеевна, Маргарита. А вот мыши сожрать могут вполне. Красные, позже советские тексты действительно нередко были текстами-паразитами. И впрямь: мародёры. Союз писателей – союз мародёров. Как название статьи очень неплохо. Примеры? За давностью лет набрать не так уж и просто, хотя и возможно. Например, песня, которую приводит З. Гиппиус в своём дневнике.

 

Прощайте, родные,

Прощайте, друзья,

Прощай, дорогая

Невеста моя…

 

Впрочем, есть свидетельства и обратные. На мотив И. Дунаевского «Широка страна моя родная» был создан марш Русской Освободительной Армии.

 

Мы идём широкими полями

На восходе утренних лучей.

Мы идём на бой с большевиками

За свободу Родины своей.

 

Вслед за Пушкиным воскликну: «Поэзия, прости Господи, должна быть косноязычна!»

 

Тут бы добавить бунинское, что проза, прости Господи, должна быть скучновата. Знал ли он Бунина?

 

Воскликну, да и признаю: выкидыш я, ублюдок, бастард, выб*док без фамилии. У ложа, на котором папенька с маменькой меня зачинали, не Господь Бог стоял. Толстоевский им свечку держал.

 

Толстоевский – чьё выражение? Читал где-то, читал. Автор из поколения, находившего оправдания в литературе: случился большой писатель, значит, поколение своё существование оправдало. Они и в изгнание с мучительной думой ушли. Россию профукали, хотя бы взамен гения породили. Но не было гения. Таланты были, большие, огромные даже. А вот Толстоевского, пусть и лживого, но оправдания, не было. Ни Бунин, ни Мережковский, никто, хоть и старались, вставали на цыпочки, но не доставали, сколько ни пыжились, ни тянулись.

 

Папенька остр, худ, умён, тонок, порой вибрирует, как струна, в имении пользовал девок и очерки народной жизни в журнальчиках тискал. Целовал маменьке ручки и повторял, не уставая свой фирменный афоризм: «И с жиру уметь надо беситься, расчётливо, экономно». Маменька рукодельничала с мальчишками и стишками блудила. Потому вовсе не диво, что с малых лет я парю на крыльях пушкинского стиха. Только безденежье горькое заставило меня, отрока, нарядиться в военную форму. Кадет на палочку надет. Про меня это тощего: ноги из штанин торчат, уши – из-под фуражки, погонам на куцых плечах тесновато. Мечталось мне по ночам в дортуаре зимой холодном, жарком весною и осенью, мечталось внезапно, вдруг очутиться да не в родной Сулимовке, а далеко, в северной деревеньке, чтоб по утрам кулаком в ванной проламывать лёд – бултых в ледяную купель. И пусть там Н. Н., баба глупая, бл*ь к тому же, дело не в ней. Дело в чести. И я, как он, на кровавом снегу. Невольник чести, как он. Только это не про меня. А про меня дортуар, кусачий мундир и классы бесконечные, как зимняя ночь. Не спишь, всё думаешь, всё мечтаешь, как бы сбежать. Ан нет. Куда мне.

 

Полукатолик, полужид,

И жить торопится и чувствовать спешит.

 

Кто же он? Ежели покопаться, полукатоликов, полужидов в словесности русской немало. Все – половинки, все – полукровки. К Серебряному веку русская порода закончилась, истончилась и пресеклась. Цари русские под конец и вовсе арийцами стали. Алексей, гемофилик, царевич, сколько в нём русской крови? Русской быть перестала и не сворачивалась. Глупости в голову лезут. Перерыв надо делать. Ещё несколько страниц, и на снег – искать пропитание.

 

Всё б ничего, ко всему притерпелся. И то, что башмаками грязными топчут, не страшно. В конце концов, заслужил. Мера за меру, как учат в синагоге евреи. И то, что нечего жрать. Корка сухая да кружка воды – от этого воспаренье телесное, смирение ангельское. Мысли чисты, непорочны. Словно тебе лет десять, а то и меньше. В десять лет я уже на женщин поглядывал. Снизу вверх, конечно, но предвкушая: изменится положение. Предвкушал, оказалось-то, не напрасно. Хуже всего, доложу вам, не голод, а холод. Как ни голодно, но ручку удержишь. А холод, с ним-то не сладишь. В перчатке писать невозможно. Пробовал. Не умею. А не писать невозможно. Изнутри разрывает. Не выложишь на бумагу – взорвёшься. Руки-ноги, кишки спутанные в мареве красном, кровавом по сторонам полетят. Насмотрелся в Галиции. Хорошо наступали. Только недолго. А холод здесь какой-то болотный, топкий, засасывающий. Может, потому такой, что неподалёку река. Топкие берега. Старинный прекрасный мост. С него так удобно, без мук и страданий бултых в лунном свете. Лунные брызги сверкают. Звёзды согревают холодным огнём. Покойника не отыщут. Кто будет искать? Кому он нужен? Зачем? И трат никаких на отпевание, погребение. Интересно, в случае чего отпевать будут в костёле? Не в синагоге же, в самом деле, это и вовсе было бы неприлично. По совести, в православной церкви было б теплей, родней, благолепней. Православие: пряничное, медовое, красное, звонкое с пряной язычинкой. Попросить ли заранее? Но кого?

Холод, хоть страшно, но можно перетерпеть. День, два, неделя, когда-нибудь кончится. Ошмётки солнца в оконце. Протяни руки и грейся. Да и лето придёт же когда-нибудь. Правда, тогда жара, духота, сырость, да всё ведь не холод. Пиши – не хочу, если, конечно, N., благодетель, чернила доставит. Что я ему? Кто? Ничто и никто. Может, таланты литературные ценит? Может, и ценит. Только ничего моего не читал. Попросил бы для вида. Мол, так, мол, и так, не соблаговолите ли, милостивый государь, с творчеством своим ознакомить. Хоть для формы. Возьми, читай, не читай, но уважение прояви. Кинь собаке собачью кость, обглоданную, пустую. Не кинет. И не подумает. Да и, поразмыслить, читать ему некогда. Сам не больно богат. День-деньской на ногах. Хлеб добывает. Иногда, может, и масла чуток. Кто его знает. Он о своём не говорит. О чём ему со мной говорить? Заглянул на минуту, нос не зажал, спасибо, не оскорбил, в морду палкой не ткнул, не пнул сапогом, не ударил. Исполать тебе, благодетель мой, исполать.

 

Дохнуло то ли холодом, то ли сыростью, то ли смрадом подвальным. Не Толстоевский, отнюдь. Чистой воды Мармеладов, Иволгин, Лебедев, Снегирёв. А пуще всего, над всеми: незаконнорожденный Фёдора Палыча сын Смердяков, не случившийся Карамазов. Его-то он и играет. Вот оно, точное нужное слово: играет!

 

Снилось, проснулся. Солнечные лучи, устав сдерживаться и прятаться, хлынули из сада в открытое настежь окно, а с ними благоуханье цветов и пение птиц. Один луч, натолкнувшись на что-то, цветным пучком преломился, окно радужно оплетая. Словно тысяча брызг разлетелась по комнате и понеслась разноцветными каплями во все самые тёмные уголки. Мелькнуло: так бы в сознание проникали лучи, высвечивая углы, пыльные, тёмные, недоступные собственной воле. За окном угадывались деревья, за ними зелёное, голубое пространство. Проснувшись, лежал, наслаждаясь свободой от сослуживцев, солдат, от криков людей и ржания лошадей. Не было ни войны, ни переворота на немецкие деньги, ни голода. Было тепло, солнечно, безмятежно. Казалось, что я актёр, впервые плохо разученную, навязанную роль против желанья играющий. В открытой двери показалась Анна, одетая игриво и весело. Погрозила пальцем, потребовала вставать: «Через пять минут будем пить кофе». Хотелось кофе, но вставать не хотелось, и я попытался понять, где нахожусь. Это было совсем невозможно. Никаких признаков места и времени, не суток – эпохи найти было совсем невозможно, как ни старался. Позвал Анну, намереваясь её расспросить, но в ответ услышал: «Кофе остынет». Но я не встал. Как некогда в старину говорили, предавался мыслям сладостным, безмятежным. Лень пересилила. Отвернувшись к стене, чтобы не заметила Анна, стал ловить ртом солнечные лучи и пить их, словно солнечный кофе. Кофе остыл? Невелика беда. Главное, кофе есть, заваривается и дымится; этому чувству во сне я подивился радостно, словно лучам, благоуханию, птичьему пению.

Признаюсь, как на духу: я на любовь не способен. Ни к женщине, ни к мужчине. Даже к ребёнку. Прежде всего к себе. Зато способен на чувство куда более сильное. Ненависть. Ненавижу люто и неуёмно себя прежде всего. Поляк ненавидит жида, жид ненавидит поляка. Так и живу, от ненависти избавиться не мечтая. Избыть ненависть суть убить себя самого. Убить! И ни голода, холода, ног над головой, а главное, экскрементов собачьих. Повадилась мелкая жучка, окошко моё, видите, ей полюбилось. И как прогонишь? Что может быть унизительней связаться с собакой? Ребёнка ведь не ударишь, даже самого гадкого, мерзкого. Он пакостит, а ты не смей. Я не смею. Ничего я не смею. Вот он, открытый мною закон. Правит миром не Эрос, но Эрис, дочь Ночи, богиня раздора, по-русски Гнедич нарёк её Распря. Второй юный паж, как будто паж может быть и не юным, Н. Тэффи точнёхонько обо мне:

 

Второй отвечал без волненья:

«Я ненависть в сердце таю,

И буду я жить для отмщенья

И чёрные очи сгублю!..

 

Беда в том, что мне некому мстить. Не беда это. Трагедия. Кстати, какой-то остроумец заметил, что «тэ» для теологии, «фи» для «философии».

Ребёнок рождается в муках, в страдании рождается человек. Если философия по Платону начинается с удивления, то литература начинается со страдания. Сказал это не Заратуштра. Сказал это я. Где-то тетрадь с выписками. Толстой о страдании, Достоевский. Целая тетрадь. Надо думать, цела, в портфельчике кожаном, если мышь не проела. А если проела, и то не беда. Не сыр ведь объела – страдание. Жри – подавись. Ей страдание, если по вкусу, а мне бы каши горшок.

На печи булькает, хлюпает, дышит. Вот такую почти человечинку ел бы. Да что там ел, жрал, чтобы за ушами трещало. Ел бы и ел ложкой крестьянскою деревянной. Есть блюда, которые есть можно исключительно из горшка ложкой из дерева. Икорку, красную, чёрную, севрюжинку нежную есть надо исключительно на серебре; белый хлебушек, ножик серебряный, водочка холодная в стопке чернёной. А похлёбку, а кашу надо деревянной ложкою черпать, хлебом ржаным, ломтём вытирать, солью крупной картошечку посыпая. Всё. Прекращаю. Надо подумать о чём-то высоком. Нельзя же, право, о колбасе. С ума сойти так недолго.

 

Правда, правда. Голод не тётка. Надо заканчивать. Идти искать пропитание. Наверняка вокруг базара полно всяких обжорок. Отыщется поприличней – там отобедаем.

 

России нет. Кончилась. Да и была ли? От России остался только язык. Его ещё можно спасти. Создадим общество спасителей языка. У них февральская революция произошла в марте, а октябрьская – в ноябре. Это было бы театром абсурда, если было б хотя бы театром.

Самое страшное не холод, не голод, не сырость, не ноги в окне, самое страшное – запах. Воняет ногами холопьими. Сапоги сняты, портянки размотаны. Этим моё жилище смердит. А дома холопы жрут нашу еду, живут в наших домах, бл*ей наших е*ут, рукописи наши крадут. Господи, покарай мародёров! Зато сегодня сверкнул в окне луч. Тонкий, острый, упрямый. На такой византийские праведники-святые вешали свои одежды и покрывала. Мне повесить нечего: вся одежда на мне.

 

Рукописи крадут. Намёк более чем прозрачный. Надо глянуть, когда точно в Москве начался грандиозный скандал с «Тихим Доном». Значит, кое-какая информация в подвал просачивалась. Как? С кем?

 

Холод. Стылость. Окоченелость. Света нет. Лампа сгорела. Свеча еле тлеет. Ей воздуха не хватает. Свеча задыхается. Город – исчадие ада, услада бесовская, дьявольская отрада. Дома камнями стен трутся, скрежещут, выталкивая друг друга льдинами в ледоход, согласными в стихе Державина, имперском, великодержавном. В нём мало воздуха и бездна величия, царствовать славно, жить невозможно, задышливо, но, Господи, как в нём задыхаться прекрасно. Сквозь скрежет ветер, а лучше по-державински молвить… Как по-державински молвить? Задышливо, с аллитерациями немеряными. Где бы взять книжку хоть на пару деньков? Ветер. Ветра. Сквозь гром часов. Ещё одно дьявольское творение. Гул. Поначалу скулящий щенок, затем вой волчий безмерно протяжный.

Никогда, ни раньше, ни позже, когда вырос, стал офицером, я не был таким серьёзным, каким в детстве бывал. Честно признать, примешалась и некая мера мистичности, которая в малых дозах, как перец в кушанье, по-моему, не вредна, хороша даже очень. Словно накатывало, в каждой мелочи, в любом пустяке видел знак свыше, пути указание. По-моему, состояние полной серьёзности бывает исключительно в детстве. Конечно, из него я периодически выпадал, такой стих находил, всё позабыв, бесился напропалую. Но проходило, и, как океан, который не довелось и не доведётся увидеть, после шторма, всё возвращалось в заданные берега, укрытые серьёзностью от стороннего взгляда.

Державин. В самом имени имперская музыка. Не музыка, но музыка: Екатерина, Потёмкин, Крым, турку прогоним, возродим Константинополь. Вот у царевича Константина подходящее имя. Державин. Не случайно первое слово, которое произнёс, было Бог. А потом сам стал богом, птичьим, по крайней мере. Каких только птах не воспел. Орла, соловья, лебедя и павлина, ласточку, ястреба, сокола, голубя, аиста, пеночку, зяблика, снегиря, синичку, желну, чечётку, тетерева, бекаса. Комара даже! Хоть и не птица он вовсе.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2022 года

 

 

 

  Поделиться:     
 

Оглавление

13. Часть вторая. 1.
14. Часть вторая. 2.
15. Часть вторая. 3.
517 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 12:14 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!