Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Утром в день отъезда пришлось съездить в полицейское управление. Накануне позвонили, просили договориться о встрече. На вопрос о предмете многозначительно промолчали. Объяснил, что уезжает, может встретиться или завтра утром или по возвращении. Попросили завтра. Нужный кабинет оказался на втором этаже столетней выдержки здания, в закутке, в конце коридора, возле буфета. Буфет был пуст, только впритык к кабинету за столиком сидел молодой полицейский. Пил кофе, читал книгу. Присмотрелся: ТАНАХ. Расскажи – не поверят. Рядом с буфетом на доске объявлений два огромных плаката. Один – тикун махшевим, ремонт, исправление компьютеров на иврите. Другой – тикун олам, ремонт, исправление мира. Время раннее, из буфета доносились запахи кофе и свежей выпечки. В самом кабинете витал дух горьковато-слащавый, кофейно-ванильный, призванный скрашивать сирую блёклость, исходившую и от обстановки, тесной, потёртой, невзрачной, и от облика следователя с лицом неудачной, незаконченной лепки, на котором губы, глаза и нос жили, не обращая внимания на партнёров.

Задав несколько общих вопросов, приступил к делу, оказавшемуся давнишним. Лет десять назад при загадочных обстоятельствах исчез один невеликий писатель. Писал много, печатался редко. Да и где было печататься? Интернет-издания тогда зарождались, бумажные исчезали. Невеликого он не читал: длинные, описательные, с авангардистскими потугами опусы не в его вкусе. Знакомы были, но шапочно. Его уже вызывали, когда писатель пропал. Не погиб, не покончил с не слишком задавшейся жизнью, никуда не уехал. Просто пропал. Единственное, что знал о нём (сказал тогда и сейчас повторил), под конец стал писать совершенную заумь. Увлёкся мистикой: кабалой и хасидскими байками (чудо хороши под рюмку с солёным огурчиком, ещё лучше – с грибочком). Кабала была тоже не первой выжимки (если сравнивать с оливковым маслом), не первач (если кому это ближе). Попав в кабинет и увидев следователя, проникся ощущением дежавю. Было уже. Зачем же ещё? Видно, и у следователя было похожее настроение: вопросы нехотя задавал, ответы сверял с бумагами в папке, вероятно, его же давнишними. Разговор продлился недолго, через час, сидя в такси, размышлял, что могло побудить полицию вернуться к старому нераскрытому делу. Информации для размышления не было, от вопросов следователь уклонялся. Горе, если так же допрашивает других, что-то знающих. Человека надо вовлечь, увлечь. Я тебе – интересное, ты взамен – любопытное. Слово за слово. Удар за ударом. Глядишь, что-то выудишь. Без приманки рыбка не ловится, ни большая, ни маленькая, ни рыба-пескарь, ни рыба-бананка. Наверное, парня плохо учили, или он сам не слишком азартен, не слишком до дела охоч. На улице после дождя было легко, мокро и чисто. Дышалось свежее обычного. Остановились на перекрёстке. За стеклом с невысохшими блестящими брызгами по улице шёл солдат: огромная сумка на левом плече едва не волочится по земле, на правом плече висит автомат, чёрный, короткоствольный, в руке – клетка с крошечным хомячком, симпатичным и умилительным. Хомячок, существо острозубое, любопытное, что-то грыз и осматривался по сторонам. Автомат с хомячком сочетались абсурдно и убедительно, возбуждая фантазию, увлекли за собой, от следователя отвлекая. Ехали долго: светофоры и пробки, таксист не удержался, включил радио, которое, обличая банкиров, рассказывало, что на какой-то свой праздник чужеземные кровососы устроили представление, и главный банкир-кровосос появился на нём верхом (для чего на протяжении месяца на деньги вкладчиков брал уроки езды) в гусарском мундире. Радио захлёбывалось возмущением, несколько раз повторяя в качестве доказательства абсолютного падения нравов гусарский мундир. Оно ещё продолжало, а он, отключившись, ворочал про себя славное слово.

Слово – кокон, вначале. Затем слово – бабочка. Единожды свившись в сознании, должно пройти путь от рождения до Голгофы. Гусар: стремительность, лёгкость, полёт, кивер – на голову, ментик – на плечи, короткий мундир – доломан, сапоги и рейтузы. Гусар: бритая борода и усы. Гусар: этимология стремительная, летучая. Гусь, гуситы. Возможно, тяжёлое, грузное, толстозадое на огромном седле «казак» происхождением обязано гусару летучему. По-тюркски «казак» – белый гусь.

В последнее время газет не читал. Информация: чаще всего – интернет, реже гораздо – радио, телевизор. Само собой получилось, книга, печатное слово стали для него почти что сакральным, словно вернулась эпоха не кодексов – свитков, когда книга была состоянием, писалась годами, читалась столетиями.

 

Тогда казалось: большевики пришли вдруг, внезапно. Не пришли даже, а, как сказано точно, соткались. Теперь, по прошествии времени понимаешь, нет, не внезапно, не вдруг, соткались они из Ходынки, Цусимы, Пятого года, немочи помазанника (прости Господи, эти слова), ликов святых, татарщиной тронутых, Милюковых-Маклаковых, белоснежных газет, выбеленных цензурой, камлотовых платьев, кружевных пелерин институток, плывущих по бальному залу, красных лампас, околышей, чикчир, шпор, февраля с Керенским, жидовского митинга, который правил Россией, католической ясновельможной трусости и множества иных глупых, подлых деяний и человеков слабых и гнусных. Но главное в этом перечне, на самом деле почти бесконечном, восхождение и убийство Распутина: деяния очень русские, совсем достоевские, с мускатной татаринкой пакостной грязи, осенённые верой брезгливой, двуглавым орлом и великокняжеской кровью. Как у Г. Иванова?

 

Не изнемог в бою Орёл Двуглавый,

А жутко, унизительно издох.

 

Дрейфус у них, Бейлис у нас. И надо всем столоверчение и Блаватская, которыми Анна тогда увлекалась. Но ладно бы это. Были и боши, они же швабы, они же гансы, и Марна, и Луцкий прорыв, который затем назвали Брусиловским. А теперь кровавится на беспутье страна восторжествовавшего окаянства. И в этом мутном, сор тащащем половодье, в этой бешено несущейся дьявол знает куда выгребной яме ты – малая неразличимая щепка, которая, как бы умна ни была и как бы ни поднималась на цыпочки, не способна встать вровень с событиями. Ладно, довольно. Сказано-пересказано. Нет во мне комплекса Метафраста, всё на свой лад пересказывать. Они зверей из Зоологического свежими трупами расстрелянных кормили, чтобы не сдохли. Господи, не спаси – покарай. Главным тогда было ощущение исчерпанности, конца. Уходил под воду Китеж-град, и самые счастливые крестились, когда маковки церквей, зелёные, синие, золотые, с тяжёлым стоном под воду уходили. Так у нас всё. Строили на земле, под водой очутились. Ну, какой, скажите, резон был строить город на островах, мелких и затопляемых, какой, скажите, резон было построить всё на воде? Главный, наверное, и единственный: построить Венецию. Ту на воде построили, и стоит. Может, секрет в географии: всё, что строят на западе, на воде даже, то на века. Что на востоке – то под воду. Где граница между Западом и Востоком? Это не сложно. Испокон веку всё, что западней границ Российской империи, именуется Запад, Европа. От них на Восток – вековой русский вой, историческая истерика: проливы, Константинополь. В этом предназначенье России, от которого осталось одно умение болты болтать. Не давал мне покоя тогда Константинополь. Освободить Царьград от неверных, водрузить крест на святой Софии, не это ли священный долг русского? Ключ от Чёрного моря в когтях у русского орла, у двуглавого! Но вековая эта мечта, верховное назначенье России разбивалось о русскую лень вековую, барственную импотенцию: а что будет с признанием Англии, а каково нашим жирным батюшкам православным объединяться с фанатичным священством греческим аскетичным, да и на что нам всё это нужно? Не в России мы, братцы, живём, а в Обломовке. Так, день ото дня, по слову какого-то остроумца, византийская мечта выцветала.

Жаль, не записывал я тогда. Жаль, трижды жаль. Какая книжка была бы. Солдатский фольклор, вонючий, смазной, настоящий. Это не братья Гримм и не Афанасьев в детской сиропной редакции. Господи, чего только солдаты, голодные, оборванные, без женщин, одичавшие, чего только они не болтали, злость срывая и ненависть бессмысленную, беспощадную. Любимый объект – царица-императрица, государыня-матушка, немецкая б*дь. Как появился Распутин? Откуда соткался? Не из воздуха. Мол, мал был ей мужнин, царёв, значится, х*й. Смотр решила устроить. Слово царицы – закон. Первый царь Николай повинуется. Приказала – долой! Сказывают, пошёл к скопцам: отрежьте, царице не нужно. Выздоровел и вместе с царицей по стране рыщет, ищет, свищет, но всё не годится. То уд короток, то уд худ. Поди угоди глупой бабе. Наконец, смотр всем войскам повелела устроить. В Питере, значит, есть место такое, где свободно тысячи войск могут преспокойненько обретаться. Вот, стоит царица, матушка-б*дь, наблюдает. А войскам приказано идти, значит, голыми, надрочить и строем идти, царице показывать. Шли, шли, три ночи, три дня – нет ничего, не понравилось. Потом велела дворянам служивым идти во дворец. Три дня и три ночи шли, а в глаз бабе лютой ничего не вломилось. Время идёт, всё больше баба лютует. Сколько дней-ночей ничего. Слугам и вовсе нет жизни. Тока нашлась кухарка одна, сдуру баба глупая похвалилась, мол, есть у ей корявый мужик, такого, как у него, не видывал свет. Приказал главный царицын слуга привести его. Слово за слово.

– Как зовут тебя?

– Григорием папка с мамкой назвали.

– А фамилия?

– Прозвище наше Распутин.

А надо сказать, фамилия родителя его была Новых, пьяница, вор и барышник. Яблоко от яблони упало не далеко, сына сызмальства на селе распутником звали. Отсюда и фамилия получилась. Значит, Распутину Гришке и говорят: «Вот дело какое. Скидавай, Гришка, портки, да показывай». Гришка скинул, главный слуга увидел да ахнул. Задрожал весь и штаны сам сымает, зад подставляет, давай, мол, Гришка, испробуем, испытание проведём. Тот стал слугу-министра наяривать, тот больше не может, взмолился. А Гришка в ответ: «Нет, ваша б*дская светлость. Теперь подожди, дай Гришке кончить». Вот так. Три дня и три ночи е*т Гришка министра. Ему от царя и царицы обед-водку приносят. Гришка ест-пьёт, царёву слугу в жопу е*т. А царица смотрит, и вся дрожит, но остановить Гришку не смеет, боится, ведь ежели мужику помешать, он силу может утратить. Вот, кончил Гришка. Министра-слугу сразу на кладбище. А Гришку в покои зовут, сам царь с него обувку снимает. А царица уже лежит, ноги раздвинула, вся трепещет. Засунул ей Гришка и три дня, и три ночи её, б*дь немецкую, пользовал. С тех пор заместо царя и правит нами, сирыми, горемычными, Гришка Распутин.

Где-то там, в ином мире, в Париже – «Зелёная лампа». Это так далеко и так невозможно, как истинная, первородная, настоящая «Зелёная лампа». Ни в ту, ни в эту входа мне нет. Что делать? Отменить прошедшее время! Да и будущее в придачу. Оставить одно настоящее. Тогда: смерти не было и не будет. Вот философия. А то, разумное – действительно, действительное – разумно. Ерунда! Что разумно, то не действительно, что действительно, то не разумно. Впрочем, наверняка и там, в Париже достаточно скверности, мрази, пошлости, посредственности, тупости, глупости, а главное… Главное – сырости. И ещё. Анна в Париже, полуказачка-полуполячка, помесь гордости и гордыни. Смеялась, в профиль полька, анфас – казачка. И там, наверное, царственно, свысока не удостаивает ни либерализм, ни феминизм, никакой иной когдатошнего времени атавизм своим величественным присутствием. А была недолгая шампанская жизнь. Спаси её, Господи. Помоги ей меня позабыть.

На открытом лице Анны всегда можно прочесть или вопрос, или восклицательный знак, но чаще всего многоточие. Непредсказуемая, она могла быть мягкой, податливой, готовой принять любые, даже сомнительные аргументы. Но иногда, по совести, не так уж и редко, губы смыкались, сжимая пся крев, готовое незамедлительно выпорхнуть, нос заострялся, щёки впадали, шея её распрямлялась, вся она возносилась, несомая фамильной гордостью и фамильной гордыней. И тогда даже безукоризненные аргументы становились звуком пустым, её слуху невнятным. Зато отчётливо ощущалось, как профиль смиряет анфас: полька усмиряет казачку.

Мёрзло. В такой сырой стылости недолго в философа оборотиться. Господи, спаси, сохрани. Достаточно того, что в поэта оборотился, и вместо того, чтобы сказать: «Звёзды блестят, а звуки звучат», утверждаю: «Звёзды звучат, а звуки блестят». Кто хочет, поверит, кто не хочет, плюнет и мимо пройдёт. Зачем ему я? Стылый-постылый. Ему хорошо у камина. Поленья потрескивают, жар рассеивает экран, в правой – хрустальная рюмка, янтарный коньяк, в левой – сигара, умело скрученная рукой негритянки, узкая талия, могучие бедра. Над головой ноги снуют, чавкают, того гляди, утеряют калоши. Об этом сказал бы поэт: «Жидкое злато». А я давно уже не поэт, потому скажу иначе: «Дерьмо». В этом сером спёртом и стылом воздухе немудрено, видения начали посещать. Одно из них державинское, цветное, ненасытно роскошное.

 

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером

Там щука пёстрая – прекрасны!

 

Нет ничего: ни камина, ни крыши над головой, по которой стучит, словно печатает на машинке, дождь, ни еды, даже бумаги, пусть серой, пусть жёлтой, хоть какой-нибудь тоже нет. Что делать? Писать на полях газет остаётся. Сволочи, специально печатают свои гнусные новости почти без полей, чтобы места никому не оставить ни для стихов, ни для прозы, ни для чего. Всё гнусные, гадкие, подлые новости, которые и не новости вовсе – скверные сплетни. Самолёты и танки, фунты и доллары, женитьбы, разводы и, наконец, самое безобразное: некрологи. Что за радость людей хоронить? Негодяи.

Ранним утром было ужасно холодно, пронзительно, муторошно, до костей. В такое снежное, хрустящее утро прошлое отпечатывается грузно и глубоко, не опровергнешь и не изменишь. Сидел в накинутой на плечи шинели, которую получил осенью четырнадцатого, и мечтал о горячем супе, не ресторанном – крестьянском, который деревянной ложкой едят. Дома, в Сулимовке такой суп назывался суп с деревянной ложкой. Вспоминая, пожевал немного засохшего сыру, кто-то из богачей головку занёс, вот и спасаюсь. Отлегло. Стал размышлять о высоком. Это у меня для гимнастики, чтоб не свихнуться, мол, не всё о жратве и водке, есть место и для Жомини. Сижу, гляжу в прорезь-окно, там никого, и размышляю себе о Европе: цивилизация славная, скороспелая. Радужно отцветая, в длани подставленные сбросив плоды, вкусные, сочные и бесчисленные, начинает хиреть, немощный ствол покривился, листья пожухли. Вдруг свет и в моём окошке случился. Мальчонка, светленький, белобрысенький, крошечный, видно всего, у окошка остановился, чёртиком на резинке играет. Поднимет руку – взлетает, опадает стремительно, мальчонка тогда его дёрг – снова летит. И так долго, не надоест. Только в беспрерывном полёте вверх-вниз чёрта не разглядеть. Правда, на что и разглядывать? Чёртик маленький и умильный, вовсе не пахнущий серой. Но вот задёргался висельником в петле, задрожал, опадая. Видно, кто-то мальчонку окликнул. Тут, зрение напрягая, и разглядел: старый чёртик, облупился, нос отвалился. Что с копеечного чёрта возьмёшь? Видно, небогатых родителей мальчик. А может, и нет. Дети ведь ценят игрушки не новые, дорогие, а старые да любимые. Мальчик ушёл, чёртика унося. В окне начало набухать мутной серостью, предвестьем дождя. Поднялся ветер, зашумел, зашуршал, словно мышь, заметался. Ворона нахохлилась, сидела-сидела и улетела. Сидел и я, сидел, дождя дожидаясь, и не дождался, от ожидания устав, задремал.

Уже первые редкие и тяжёлые капли проводят черту, определяют границу между мной и домом с одной стороны, садом и миром – с другой. Всё мне чужое, и я всему в мире чужой. В доме камин, огонь, тишина, вне дома барабанная дробь дождя, рвущий полотнище неба ветер, кутерьма сдёрнутых листьев. Я в доме один. Папа-мама, как всегда, в отъезде-разъезде. Вместе ли, порознь, этого я не знаю. Они сами не знают, что будет через минуту. Может, мирно где-нибудь, пережидая дождь, поднимают бокалы с шампанским, примирение отмечая, может, напротив, маман, отшвыривая салфетку, хватает сумочку и стремглав, на бегу, не забыв в зеркало заглянуть, спешит к выходу, даже бежит, и швейцар выскакивает под дождь, призывая извозчика, выгибаясь, принимая на чай. Как бы ни была очередной размолвкой взволнована, каждый раз, веря, что навсегда, маман не забывала в зеркало поглядеть и дать человеку на чай, для чего в сумочке был особый такой кошелёк, называвшийся для чаевых. Дождь всё сильней горохом молотит по крыше, я в кресло забираюсь с ногами и укрываюсь пледом отцовским. Когда его дома нет, я хозяин, я барин, я полноправный наследник. Это мой дом. За окнами, стенами ветер, дождь, восторг, кружение, вдохновение, которое передаётся мне, укрытому зелёно-синим клетчатым пледом. В руках книга, мечтаю о дне, когда обрету я свободу. И хоть будет это не скоро, только осенью стану кадетом, но это случится. С дамой захожу в ресторан, лакеи разбегаются тараканами. Заказываю самое роскошное, красочное, дорогое. Напрягаюсь, пытаясь представить. Но тут фантазия мне отказывает, в настоящем ресторане я не бывал, разве что в кондитерской, но это не то. Моя фантазия ограничена искусством сулимовской бабы-кухарки. Что же я закажу? Из камина, словно тридцать витязей прекрасных из моря, выдвигается стол, вокруг него суета: мундиры и фраки, лакеи, блюда, бутылки, трубки дымят, музыка гремит.

 

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Стразбурга пирог нетленный

Меж сыром Лимбургским живым

И ананасом золотым.

 

Roast-beef никогда не едал, но догадываюсь, кусок мяса, и мне неприятно, что с кровью. Такие куски маменька (позже я понял: еврейское воспитание, никаким крещением неуничтожимое) брезгливо откладывает и отодвигает тарелку. Что такое трюфли, вовсе не знаю. Равно как, почему пирог из Стразбурга назван нетленным, а какой-то лимбургский сыр назван живым. Зато точно знаю, что за фрукт ананас, хотя сомневаюсь, что он золотой.

Дождь гремит, ветер гудит, раскачивая у входа тяжеленные кованые фонари. Холодно в дортуаре. Натягиваю на голову одеяло, но и сквозь него грохот и гром. Не спится, подсматриваю в щёлочку в мир, что там творится. Щёлочка маленькая, сквозь неё вижу кровать такую же, как у меня, с таким же одеялом, из-под которого выглядывают большие нос и губы Патьки Несмачного. И движения, и растягиваемые Патькой слова – всё отмечено неспешностью и ленцой. Вначале я подружился с тихим белобрысым мальчишкой по фамилии Петерс. Но вскоре он заболел, и его забрали домой. Встретил его случайно во время войны с германцами. У него была уже другая фамилия – Каменев. Во время войны многие меняли фамилии, чтобы звучали по-русски. Ну, а Каменев, потому, надо думать, что Пётр – значит «камень». Мы ещё с Патькой не согрешили, ещё друзья, но он спит, и мне одиноко, холодно и бездомно. Конечно, не так, как будет всего через несколько лет, когда исчезнет Сулимовка, Город в садах, который кто-то назвал городом четырёхсот церквей, когда исчезнет Россия и вообще всё на свете. Мне бездомно и холодно, но кончится дождь, ветер утихнет, наступит лето, вакации, к железнодорожной станции пришлют за мной лошадей, и через пару часов, дождь или вёдро, я буду дома. Патька шмыгает носом, ноздри его раздуваются, словно во сне ему трудно дышать. Губы его набухают, он чмокает, словно что-то сосёт. Странно, но он меня успокаивает, и под шум ветра, грохот дождя, чмоканье я засыпаю. Сплю, и дождь, безжалостный, благодатный, растерянно и печально смывает грехи мои и пороки, те, о которых я знаю, и те, которые мне не ведомы. Сплю, и мне снится с двумя пятнами-вмятинами труба, которую рано утром раздует горнист над самым ухом моим.

 

Державинский и пушкинский натюрморты на кого хочешь подействуют. Тем более в обеденный час. Странно, один русский, не бывает русее, второй европейский, куда уж боле, а подстёгивают аппетит оба с немеряной силой. Пора закругляться, идти искать пропитание. Натюрмортами сыт не будешь. Вот, дочитаем страницу – вперёд, за обедом, на рынок, там точно не пропадёшь.

 

Вдруг, не знамо с чего, Константин Леонтьев мне вспомнился. Вот, пример того, как фамилия срослась с именем в одно слово. Слава, да что там слава, признание даже обошло его стороной. А какая судьба! Господи, смертельно больной человек даёт обет Богородице принять монашество и спустя два часа чувствует облегчение. И хоть афонские монахи отговорили постриг принять, спустя годы он это сделал. Была у него о монашестве глубокая верная мысль. Ничего им не нужно, все искусы прошли и побороли, а вот с гордыней до самого гроба приходится им бороться. Каких только славных слов не написал о византийстве, славянстве и горьких, едких о Западе и демократии, которая его в могилу сведёт. Эта клятая демократия превратила сапожника, существо без особых духовных запросов, в… Как он писал? В существо, «исковерканное нервным чувством собственного достоинства». Запад гибнет, там происходит – ещё константин-леонтьевское словечко – смесительное упрощение. Сказал то, что сказал. Но в словечке отзванивает кровосмешение, самоубийственный социальный инцест, который погубит вначале Европу, а за ней и Россию, не сумевшую подняться до высот матери-Византии. Только, похоже, ошибся он. Может, Россия, летя в тартарары, и потянет Европу, но пока она уже там, у чёрта на дне, а Европа худо-бедно живёт, танцует всеми любимый канкан. Хорошее название танца: гам, появился он в «Орфее в аду», оперетте её короля Оффенбаха. Канкан как доказательство бытия Божия. Каково?

Я есмь, ergo есмь Он.

Вот и всё доказательство Божия бытия. Иного ведь не дано. И не надобно.

Из облаков, как опара из кадки, оплывает всклокоченный похмельный месяц, белёсый, замызганный.

Я размышляю не тезами, не предложениями, но обрывками, лоскутами, сшитыми криво и наспех. Придаточные мне не нужны: не к чему придавать. Предложения мои – бесприданники, беспризорная несчастная привокзальная голь, рвань и голядки. У каждого такое бывает, но только у меня это всегда.

У людей между собакой и волком, как говорят французы, это лишь сумерки, а у меня – целый день, целая жизнь.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: