Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Похоже, за дверью его дожидались. Стол был накрыт. Белая скатерть, салфетки в серебряных кольцах, из супницы тонкий парок. Его даже не пригласили, будто само собой разумелось, раз время обедать – обедаем. Вместо приглашения объявили меню: салат, фасолевый суп, запеканка с грибами, лимонный мусс. Ни roast-beef'а, ни с голубым пером щуки подано не было. Всё было вкусно и молча. Хозяйка обходилась малым количеством жестов и слов, он отвечал благодарно взаимностью. Встав вслед за хозяйкой, поклонившись, поблагодарив, мгновение колебался: выйти пройтись или вернуться к работе. Долг победил, тем более за окном было мокро: сугробы оседали, не чернея даже – серея, словно ёлка после рождественской ночи, редкие машины, поднимая брызги, носились по лужам, пешеходы, не зная открывать зонтики или сворачивать – дождя не было, но капало, осторожно ступали, ноги боясь промочить. Посмотрел и, ещё раз откланявшись, вернулся к работе.

 

За редчайшими исключениями люди глупы, подлы, бездарны. Так что вера в человечество не что иное, как вера в редчайшие исключения, иноходцев и альбиносов.

Любовь для жизни вещь желательная, необязательная, однако. Ненависть – стержень, необходимый, достаточный не всегда. Ненавижу – следовательно, существую. Люблю? Любовь бытию не помеха.

Надежды юношей питают. Сказал бы иначе: в надеждах юноши витают, а по мере превращения их в иллюзии, оседают на землю, если юношам повезёт, падают, если не очень. Мне повезло, осел, шлёпнувшись с лошади в грязь не только чикчирами обтянутым задом, но всем дорогим и красивым гусарским обмундированием. Произошло это в Галиции осенью. Гаврила Принцип, призыв, порыв и надежды, дорога, офицерское братство, Государь император, юный наследник, Родина-мать, вперёд, ура, и, на тебе, шлёп.

 

Кое-что из прошлой жизни моего незваного, а точней, навязанного обстоятельствами героя слегка проясняется. Пока всё достаточно обычно для людей его круга его поколения. Главное, конечно, детали. Гусарские чикчиры – немало. Если до дела дойдёт, поиски сузит. Гусары – не вся армия. С одной стороны, их немало, с другой – ведь примерный возраст известен. Но главный вопрос (иное Голядкина не волнует): стоит ли заниматься? По мне – безусловно. Но меня убедить не фокус, главное – его сиятельство серое, величиновный Голядкин.

 

Один поэт заметил, что к слову Петербург рифмы нет. Зато другой, ничтоже сумяшеся, зарифмовал Петербург – пург. В смысле родительный множественного числа. Так замечательно звучное слово, корневое, северное, едва ли не финское, одним росчерком пера рифмы убогой ради превратилось в занозу, в гвоздь ржавый, омерзительно вызванивая пургеном. Пург не единственная, хоть легитимная, но совершенно невозможная в употреблении форма. Образчиков много. К примеру, лжей.

Давно ничего подобного не было, и вот, на тебе, само собой выписалось с эпиграфом из Державина.

 

Хаоса бытность довременну

Из бездн Ты вечности воззвал,

А вечность, прежде век рожденну,

В себе самом Ты основал:

Себя собою составляя,

Собою из себя сияя,

Ты свет, откуда свет истек

(Г. Державин. Бог).

 

 

Из бездны рыхлого познанья,

зыбучих слов и зыбких снов,

из бликов – лики,

голосов

восходит дым,

редеет, тает,

таится, рдеет,

замирает

в непостижимости,

вздымясь,

к косматой туче прижимаясь,

и распадаясь, исчезает –

к началу:

в слово и во сны,

скользит

белёсый по утёсам

дух мирозданья

бестелесый,

дух леденящий,

бездну с бездной

дух единящий,

жизнь творящий,

являя чудо

в слове, снах –

животворящий.

 

Велик, блажен

его познавший

в голой тоске,

осоке острой,

в тумане,

в слове,

в маете

предгрозовой,

во сне обманном

и в туче, с небом неслиянной,

чернеющей – на осиянном,

и мироздание: осанна, –

провозглашает:

ан-на, ан-на,

во все концы,

небес глубины,

пределы все,

земли теснины,

и опадает, словно лист,

изъеденный и почерневший,

полуистлевший,

но – успевший

звонко и клейко

прозвенеть –

зазеленеть,

как лик – из блика,

лик туманный,

обманный,

странный,

неслиянный

ни с глубиною,

ни с небес

предгрозовою маетою,

ни с рыхлым веданьем –

взахлёб,

ни с постным медленным познаньем,

ни с чем,

бесплотен,

но сияньем

он освящает

мирозданье,

замызганное,

в лужах,

кружит

над ним орёл,

всё уже, уже,

захлёстывая петлю,

на жертву – камнем,

и звенящий,

не затихая: ан-на, ан-на,

орлу и жертве

мир осанну –

Боготворящий.

 

Господи, это ведь не подражанье Державину (что в принципе невозможно), не стихи даже, это – поэзия. Ан-на, ан-на, рифмующаяся с «осанной». Да, повезло этой Анне. Таких стихов удостоилась. Только читала ли их в Париже полуказачка-полуполячка, помесь гордости и гордыни? Анна – ещё один след, не слишком, может, отчётливый и глубокий. А что для его тупоумного благородия? Хватит с него концовки, дай Бог, чтоб её оценил. Главное там – Анна, это и он поймёт.

 

В мае 14-го, незадолго до того, как Гаврила Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда, и началась война, которую называли по-разному, и Великая, и Вторая Отечественная, а чаще всего просто Германская. Итак, в мае, когда буйствовала сирень, довелось побывать на публичном чтении драмы «Царь иудейский» К. Р., великого князя. Читали актёр Дальский и актриса Дарьял. Происходило это в здании цирка. Чтение вызвало большой интерес, было множество публики. Виной тому не художественные достоинства драмы на мой теперешний вкус сомнительные и не имя автора, наверное, единственного в царской семье, по крайней мере после Екатерины Великой, его прабабки, который литературным дарованием обладал. Виной тому вольная трактовка евангельских событий, из-за чего драма была запрещена Священным Синодом для сценического воплощения. Впоследствии мне в руки попалась копия драмы, и я несколько раз её перечитывал. Священному Синоду непременная благодарность за то, что поработал для популярности «Царя иудейского» и её автора. Помнится, автор на шум толпы раз за разом в ремарках указывал. Может, уже тогда великого князя страшил этот гул? Кто знает. Поэты – пророки. Не прозревал ли он в муках отстрадавшего Страдальца участь царской семьи и своих детей, уничтоженных большевиками? Кто теперь на сцене воплотит замысел великого князя? Разве что я с крысами со своими.

 

Первая крыса.

Возьми, возьми!

 

Вторая крыса.

Распни Его!

 

Третья крыса.

Распни!

 

Автор называет Первую мировую войну и Великой, и Второй Отечественной (Первая Отечественная – с Наполеоном; во Вторую бывшие враги стали союзниками), и Германской. Последнее название, как свидетельствуют мемуары, было очень распространённым. Немалая доля антигерманских настроений, доходивших до погромов, досталась царской во многом германской по крови фамилии (английское королевское семейство тоже было в немалой степени германским). Особого внимания удостоилась императрица Александра Фёдоровна, урождённая Алиса Гессен-Дармштадская, между прочим, внучка английской королевы Виктории.

 

Война началась слюнявым повально-свальным патриотизмом. Едва ещё провальным не приписал. Но это слово из следующего предложения. Слюни с каждым днём подсыхали. Зато мокрыми стали глаза. Патриотизму победы показаны, крайне желательно, чтоб бескровные. А кровавые поражения патриотизму вредны, в больших дозах смертельны.

Вода и город – стихии враждебные. Город стремится водой овладеть, камнем стихию враждебную обуздать. Вода – затопить, истребить, покорить. Сила на силу. Воля на волю. Великие наводнения сохраняются в памяти тысячелетия, мифами прорастая. Потоп. Ноев ковчег. Мне приснился потоп. Никакого ковчега, никаких тварей чистых-нечистых. Только гусары и лошади. Да и гусары странные, с крыльями. Едут, перья крыльев ветер колышет, на ветру крылья, лошадей пугая, трещат. Лошади осёдланы, иные, отбившись, бредут, дороги не разбирая. Да и нет вовсе дороги. Лошади прыгают с кочки на кочку, тонут, в жиже болотной скрываются. Сперва по брюхо, потом по шею, и, наконец, холка в воде исчезает. Вместе со всадниками исчезают, понятно. Гляжу, и смех меня разбирает. Словно не люди тонут, а манекены, у горла перехваченные скаткой-шинелью. Но у всех у них под рубахой нательный крест и личный знак жестяной. Я один из них, тоже тону, а с другой стороны, гляжу на всё вроде бы издали. Потому и смеюсь. Получается, смех сквозь слёзы, или слёзы сквозь смех, как будет угодно. Многие мне знакомы, с одним ужинали только вчера. С другим ездили в штаб с донесением. С третьим что-то ещё. Они тонут, и я с ними тону. Но они тонут молча, я же смеюсь. Впрочем, кто его знает, может, и они тоже смеются. Чужая душа потемки. Во сне так особенно. А смешнее всех Патька, товарищ лет кадетских моих. Он самый смешной. Для чего-то разделся, и его, голого, лошадь несёт с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. И ловко, не промахнётся. Чудо-лошадь. Может, выросла на болоте, потому и ловка? Но вдруг что-то с ней происходит. Она оседает, и Патька за ней. Видно, в яму попала. Но Патька в последний момент соскакивает, а глупый германец вместо того, чтобы выстрелить, набрал грязи полную горсть и в спину Патькину – шлёп. Потом ещё в попу. Патька озлился. Повернулся в сторону германца, поднял свой шланг, он у Патьки огромный, и ну его поливать. Глупость такая. Хоть Патька и голый, но на плече у него винтовка висит. Возьми, прицелься и уложи. Нет, решил обмочить. Такой смешной, глупый сон мне приснился. Только ни сонника, ни толкователя, нет ничего. Тут действительность не понять, что уж о сне говорить.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: