Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Нас зажали. Обоз отрезали. Сзади, у леса германская пехота с артиллерией занимают позицию, вот-вот начнёт громыхать Deutschland über alles; слева наперерез заскакивает кавалерия; справа пулемётный огонь. Остаётся одно, вперёд, через болото, молиться, что выберемся раньше, чем там будут немцы. Ротмистр Зайцев негромко: «Даст нам германец просраться», и зычным голосом подаёт команду: «Эскадрон за мной, врозь!» Первым устремляется по мосту, через реку, в болотную топь. И тут первым снарядом, пристрелочным, германец поджигает скирду сена, и мы в свете пожара перед ним, как на сцене. Гусары пробираются сквозь прибрежный кустарник, лошади нехотя, настороженно идут, ступая на кочки, но проваливаются, и чем дальше, тем выше подступает вода. И люди, и лошади после большого перехода, бессонной ночи вконец ослабели; шинели промокли; сёдла переворачиваются под брюхо коней. Снаряды летят и, попадая в болото, плюхаются, обдают брызгами, грязью, но рвутся плохо. Мы как на ладони, и германцы стреляют старательно. Снаряд попал в коня ротмистра Зайцева. Оба падают. Его вестовой берёт ротмистра к себе на коня, и теперь вдвоём на одном коне они пробираются через топь. Проходит немного времени, и вот уже немало гусар, потеряв лошадей, борются с топью с трудом, через силу. Есть раненые. Нас донимают шрапнелью. Убит корнет Майков. Ранены граф Безобразов и барон Клодт. Гусары их перевязывают, сажают к себе на коней, и мы медленно движемся, с топью сражаясь, к сухому пригорку. Доберёмся – спасёмся. Но впереди ещё множество кочек только с виду сухих. Мой милый Абрек, хоть существо сухопутное, похоже, несколько наловчился и несёт меня через болото, словно всю жизнь только и делал, что по кочкам скакал, отличая истинно твёрдые от обманных, фальшивых. Впереди меня, кроме ротмистра Зайцева, никого. Нет сил и времени оглянуться назад, надо помогать Абреку, надо смотреть, чтоб не сползти вместе с седлом под брюхо, надо придерживать шашку, чтобы не била Абрека. Надо много всего, но я оглядываюсь, пытаясь в наползающих сумерках различить гусар моей полуроты. Заметил одного, увидел другого. «Держись, братцы, ещё немного», – кричу им. И хоть слова бесполезны, увязая то ли в болоте, то ли в мороке сумерек, но гусары что-то кричат, подбадривая в ответ и меня. Несколько метров сухой земли, но перед нами канава. Давай, милый, давай Абрек. Он всё понимает, уж ему слова не нужны, и, перепрыгнув канаву, мы почти спасены. Оглядываюсь назад. Корнет Чистовский в канаве, его конь сорвался, они завязли. Спешиваюсь, ложусь на край канавы, подаю руку Чистовскому и из последних сил вытягиваю его. Он стоит у края канавы и смотрит, как тонет конь. Спасти его невозможно. Наверху один лишь глаз остаётся. Кажется, плачет. Чистовского просто трясёт. Беру его за руку, тяну за собой, к Абреку. Закинуть ногу не может. Вливаю в него последние капли из фляжки, и через минуту мы вдвоём на Абреке выбираемся на пригорок, куда один за другим поднимаются гусары, одни спешившись, другие на одном коне по двое. Все грязны, как черти, мокры, как водяные. Идём к селу. Лошади выбились из сил. Еле идут в поводу. Выбравшись из болота, мы, обессиленные, бежали ещё несколько вёрст, бежали от собственного бессилия, позора и унижения. Но – живы! Мы, Господи, живы! Отведут в резерв, там отдышишься, отъешься, главное, отоспишься, и «живы, Господи, живы» сменится: а для чего мы, Господи, живы? Чтоб очумев от железки, слушать лекцию знатока о той же железке, настоящее имя которой во Франции баккара, а прозвище chemin de fer, железная дорога, или просто – железка. В других странах иные названия: девятка или макао. Но самое интересное в этом легенда, будто создана игра на основе поклонения девяти богам этрусского ритуала. Девятигранная кость судьбу девственниц определяла. Выпало 8 или 9, быть деве жрицей, ну, а меньше шести, утонуть деве в море.

С началом войны с германцами возникло множество разнообразных проблем. Но, как по мне, главная была полнейшее отсутствие презервативов, которые в Россию, как и во многие другие европейские страны, ввозились из ставшей враждебной Германии. Патька впервые показал мне презерватив. Где его взял, вряд ли в аптеке купил, ему бы не продали, осталось загадкой. Одним словом, германцы с войной нам сильно нагадили. Правда, через некоторое время появились a little something for the weekend, маленькая штучка для уикенда, как его называют в Англии, но стоили они очень дорого и расхватывали их мгновенно.

В моём склепе мухи – частые гости. Но однажды воздух съёжился, задрожал, словно струна, зазвенел. Долго не мог понять, что случилось. Подумал, две крысы, с детства приученные, как говорят спасители-англичане, кeep smiling, затеяли свой концерт. Но они издавали другие звуки, исполняя своё pas de deux. Оказалось, пчела, заблудившаяся в поисках мёда. Был май, безоблачный, светлый; в пригородах вишнёвые сады в полном цвету; дамы в облегающих платьях, в шляпах со спадающими перьями заполонили все улицы. Фантазии моей не было никакого предела, но и она не распространялась на видение жужжащей пчелы, с моцартовским упрямством мёд в склепе искавшей. Она не сразу поняла, что ошиблась, а осознав, стала биться об оконное грязное стекло в поисках выхода. Искала долго и, боюсь, бесполезно. Какое-то время жужжание чередовалось с периодами тишины, потом они стали длинней, пока всё не стихло. Я долго прислушивался, пытаясь услышать, но струна отзвучала. Даже мёртвую в полутьме найти не удалось.

Я не игрок, не меломан, в театре мне скучно, в опере невыносимо, балет переношу, если недолго, о цирке нечего говорить, на скачки меня не заманишь, спорт – потом воняет. Остаётся одна мания, призванье одно. Оно-то меня и погубит, только погубит по-своему, когда предоставит мне способ удобный, желательно безболезненный, с учётом положения и возможностей весьма ограниченных. Только, может, руки пока не дошли, не вся классика мною прочитана, о современной литературе и вовсе нечего говорить. Блок сказал о Пушкине, что тот от нехватки воздуха умер. Я не большой поэт, может, даже и не маленький вовсе, за что же мне этот гроб? Без света, без воздуха, без лица человечьего. Вместо лиц ботинки и ноги. Разве у людей ничего более нет? Ухо бы завалящее, или нос, что совсем уж в награду. Луна в моей келье гость редкий, недолгий, совсем предрассветный. Если небо безоблачно, она появляется в оконной щели ненадолго, поблестит, пожелтеет и, ослеплённая собственным величием, исчезает. Так что ночи мои коротколунные. Но если луна мне, пусть кратковременный друг, то ветер, выдувающий жалкие остатки тепла, подлинно враг. Где он находит щели, чтобы, ворвавшись, ограбить, неведомо. Но задует, и спасения нет. Даже отцовский зелёно-синий клетчатый сулимовский плед не спасает. Господи, сколько лет ему? В нормальной жизни мне бы должен служить его внук или правнук. Только нормальной жизни ни я, ни мой век не сподобились. Да и что счесть жизнью нормальной? Без войн, без трагедий, голода-холода? Может, то, что имеем, норма и есть? Иов. Не-Иов – не жизнь, фантасмагория, бред, несусветность. День – выдумка, бред. Ночь – правда и истина.

 

День этот станет тьмой,

свыше Бог о нём не печётся,

над ним не явится свет.

 

Тьма охватит его и тень смертная,

тучи будут на нём обитать,

от черноты день затрепещет.

 

Этой ночью мрак овладеет,

с днями года не соединится она,

в счёт месяцев не войдёт.

 

Эта ночь одинокою будет,

не придёт к ней песнопение.

 

Господи, что происходит? О какой справедливости можно говорить, если даже глокая куздра штеко будланула бокра? Спрашивается, за что? Слава богу, пока ещё она кудрячит бокрёнка. Надолго ли? Не будланёт ли она и его?

 

Откуда ему известна знаменитая фраза академика Л.В. Щербы? На филфаке учился? Считается, что эти слова Щерба произнёс в качестве характерного примера искусственной фразы, грамматически совершенно понятной, семантически совершенно бессмысленной, в начале 30-х или в конце 20-х годов. Только для каких-либо выводов о нашем авторе этот факт бесполезен. Иди знай, когда точно Щерба сказал эти слова в первый раз. К тому же существует несколько её вариантов. Кроме наиболее распространённой версии (Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка), бытует, к примеру, такая: «Кудматая бокра штеко будланула тукастенького бокрёночка».

 

Есть слова, которые только ночью можно произносить. Есть мысли, которым открыт доступ только ночами. Но есть слова и мысли запретные и ночью, и днём. Это слова и мысли не о смерти, но о безумии. Я их гнал от себя, как мог. Но больше нет сил. Положительно, схожу я с ума. Да и как не сойти. День-деньской бесконечные ноги в окошке. Господи, во что люди обуты! Никогда не думал, что обувь бывает столь жуткой, безобразной и гнусной. Но главное, конечно, не это. Что обувь, что ноги! Главное – сырость. Стены сочатся какой-то гнусной пакостью липкой, покрываются слизью, словно илом речным, чем-то таким, чем камни на дне зарастают. Да и это не самое страшное. Самое страшное в том, что кажется, это со мной уже было: голод, холод, сырость и полутьма даже в самый солнечный день, хотя по правде в моём окошке таких было не так уж и много. Я вроде бы не живу, о прошлой жизни вроде бы вспоминаю. Чепуха, что вспоминается только хорошее. Я теперь знаю, что человек не властен над памятью. Не прикажешь: вспоминайся только хорошее. Хотя, говорят, есть счастливцы, способные одним усилием воли из памяти нежеланное вычеркнуть. Чик ножиком, и не бывало. Только врут, верно, выдавая желаемое за действительное. Вычёркивать из памяти – глупость. А вот славное вспомнить, очень даже возможно, хотя не всегда и легко. Летний вечер в Сулимовке. Неведомо откуда цикады цыкают, и, надо думать, за печкой сверчит сверчок, вторя бехштейну разбитому. Маменька папеньке: «Когда ты, мой друг, наконец, настройщика пригласишь?»

Вечер редкостный, потому что лишь для меня и то до поступления в училище Сулимовка была домом. Для папеньки-маменьки она была загородным домом, maison de plaisance, как говорят, слух лаская, французы. И вот мы, папенька, маменька, я, втроём пьем чай на веранде, задуманной как роскошная, но всё не достроено, брошено на полуслове. Хотя и это прекрасно. Вечера, сбрызнутые лимонным соком полной луны. Скособоченный, слегка кривоватый грязно-серого мрамора саркастичный Вольтер. Щербатые, увечные мейсенского фарфора тарелки. Жара спала. Ветерок лица ласкает. Папенька остроумен, любезен, приветлив. Маменька благодушна, ласкова и воздушна. Чай в меру горяч. Крендельки нежны. Виноград обвивает веранду. Господи, если мне что вспоминается, почему же не это? Такой вечер можно вспоминать бесконечно, а мне вместо него достался склизкий подвал, болотистый гроб.

Надо бы дать моим запискам название. «Летопись умершего человека»? Похоже, что-то подобное было. Только не вспомнить. Опять «вспомнить». Может, вся наша жизнь – одно лишь воспоминание? Я живу, ergo я вспоминаю. Красиво, хотя и глупо. Что ж из того? Кто сказал, что красота должна непременно быть умной? Разве ребёнок, играющий с чёртиком на резинке, это умно? Однако красиво. А вот сходить с ума, совсем не красиво. И первый признак безумия – путаница с временами. Если я не живу, а лишь вспоминаю, значит настоящего времени нет, есть только прошедшее? Но я ведь знаю, что это не так. Если нет настоящего, откуда возьмётся прошедшее? Кто его изобрёл? Кто его выдумал? Бог? Человек? Собака бродячая? О, Господи, сейчас бы «собачьих битков». Вот же была douceur de vivre, сладость жизни, коронное блюдо «Собаки». Как там в гимне:

 

На втором дворе подвал,

В нём приют собачий,

Каждый, кто в него попал,

Просто пёс бродячий.

 

Правда, правда. Все побывавшие там бродячие псы, гнусные, подзаборные, милые. А впрочем, я никому не судья. Себе, разве что. Почти всегда – Иван, Митя, Алёша – изредка очень. И, что гнусней всего, – бродячий пёс Смердяков. In vino veritas – захлебнуться, забыться.

Ворошить прошлое – глупейшее выражение. Ворошить – это перебирать, чем-то шурша. Ворошить можно листья. А бумаги нельзя. Перебирать бумаги – не ворошить-ворожить. Ворошить – это так, беспристрастно, добру и злу равнодушно внимая. Разве можно иначе относиться к такому прошлому, которое листья сухие, не в шкатулку, не в короб. Только такое сухое, не больное, не колкое, но бесстрастное прошлое само по себе отсыхает, коробится, умирает, в пыль превращается. А пыль незаметно, автоматически прислуга, хоть постоянная, хоть приходящая, пошлый мотивчик про себя напевая, сметает щёткой, метёлочкой, чёрт знает чем. Так что в памяти остаётся лишь яркое, больное или умильное, всё равно, хотя больное, конечно, всегда жизненнее, сильнее.

Сулимовка. Весна. Белое деревьев цветенье, белоснежные облака, белёные хаты, белые зубы из-под улыбки. Всё словно в снегу.

Но зима!

Зима. По осени, когда под утро вода в кадке покрывалась тонкой корочкой льда, хрустящей и ломкой, в окна вставлялись вторые рамы, а пространство меж ними прокладывалось ватой с серебряными звёздами. Внутренняя рама тщательно проклеивалась бумажными полосами.

Зима. Морозные узоры на окнах: тайнопись, клинопись, мистическое послание.

Зима. Морозный, словно из самовара, пар из открытой двери. Башлык на голову, обмотать шею концами. Их большевики обрежут, как косы барышень, и получится гнусная и смешная будёновка.

Зима. Над сулимовским домом, над хатами в прозрачное небо восходят дымы, серые, чёрные, рассеивающиеся в голубом.

Зима. В саду чёрно-белые ветки прогнулись под снегом, и он пахнет свежими яблоками и бунинской прозой. А в доме, у каморы – усохшими и подгнившими, словно тексты Алёшки Толстого, продажного вроде бы графа.

Зима. Со снегу, с холода в кухню, там огромная, словно престол сатаны в аду, печь. На печи булькает, варится, жарится, шипит и скворчит, словно в аду грешники, кушанье на обед. А несколько ступенек вниз, по обеим сторонам которых поленницы, дверца железная, за которой адово пламя. В нём корёжится, мечет искрами чёрно-красное чудище, от которого дух на весь дом. Дух горящего, истлевающего в жару дерева смешивается с запахом кушаний, и в приоткрытую на краткое мгновение дверь вырывается из дома в заснеженный сад, белую тихую деревню, оттуда в покрытый снегом огромный и чистый мир.

Зима. Я в доме один. Папенька будет со дня на день, возможно, и с маменькой. А пока в ожидании Рождества я один с книжным шкафом, из которого выудил книгу; из неё жар пышет, как из печи, но внезапно выпавший снег покрыл белым вечнозелёный греческий остров, завалил все дороги, в домах запер всех поселян. Под снегом деревья поникли, иные и надломились. Лёд сковал реки, ручьи. Но для любви нет непроходимых путей, она прорвётся сквозь лёд, сугробы, пробьёт себе путь даже в скифских непролазных снегах. Наступит весна, земля обнажится, пробьётся трава, и пастухи погонят стада овец; первыми Дафнис-пастух с Хлоей-пастушкой. Вскоре станет тепло, войдут Дафнис и Хлоя в пещеру нимф, где сказочные слова, не стихи вроде, но как-то сами себя выпевают, там отдаст Дафнис невинный Хлое невинной стеречь свой хитон и сорочку и станет у ручья омывать кудри и тело.

 

«Кудри его чёрные, пышные, тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно было бы подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищением Хлоя смотрела – прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась, так что не раз украдкой она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежней…»

 

От слов этих мои кудри растут и чернеют, кожа темнеет и становится мягче, нежней.

 

«Сидя под дубом упавшим, близко друг к другу прижавшись, пили взаимно они сладость своих поцелуев: ненасытно стремились они к наслажденью. Были также объятья, дающие крепче устами к устам прижиматься. И когда средь объятий привлёк к себе Дафнис Хлою сильнее, склонилась Хлоя как-то вся, падая на бок. И он склоняется следом за нею, потерять не желая её поцелуи. И в этом признав то, что во сне им, как образ желанный, являлось, долгое время они вместе лежали, как будто их крепко кто-то связал. Но, не зная, что надо делать затем, и считая, что это предел наслаждений любовных, они, большую часть того дня бесполезно потратив, расстались, назад своё стадо гоня и ночь проклиная».

 

В отличие от Дафниса и Хлои, несмотря на то что был их моложе, я знал хорошо, что затем надо делать. Но в тот раз дочитать не довелось, меня позвали, папенька с маменькой вместе пожаловали.

Сулимовка. Впереди Рождество. Утром с отцом и с кем-то из деревенских на санях едем в лес выбирать. Долго ходим, примериваясь, тяжело по снегу ступая, проваливаемся, утопая. Наконец, выбрали после долгих сомнений, и наступает черёд мужика. Спилив, он отряхивает ёлку от снега и бережно укладывает на сани. В доме её водружают на крест, и начинается веселье, в котором все домашние принимают участие. Украшения из фольги, имбирные пряники, золочёные грецкие орехи, райские яблочки; ангелочки из воска с крылышками золотыми покачиваются подвешенные на резинке. Вокруг серебряный дождь, в самом низу на постаменте из ваты Дед Мороз и Снегурочка, за спинами которых меня ожидает подарок. Тот год, к которому лишь немногие по забытой привычке добавляли Anno Domini, тот год был удивительно снежен и холоден. Снега завалили леса, поля и дороги, в городах со снегом безуспешно боролись, лёд сковал реки, пруды и озёра. Маленький заросший пруд в забытой Богом Сулимовке превратился в твёрдый ледяной панцирь, сдавивший и умертвивший скромную живность, в нём обитающую. Река возле Города в садах впервые за многие годы остановилась, скована льдами, словно корсетом: ни резкого движения, ни даже вздохнуть глубоко. Людям студёно, снежно и весело, погодные катаклизмы объединяли, вселяли надежду на выживание, да что там, на жизнь, хоть в малой степени справедливую и счастливую. И всё б ничего, но вместе со льдом и снегом появились ловушки. Прежде болота ещё на подходе предупреждали всем видом, запахом даже, опасно! На болота не шли, их обходили. Разве кто знал и умел, снаряжённый, коль выхода не было, пускался по кочкам, прощупывая шестом, ногой множество раз проверяя. В тот год большие болота и маленькие, они опасные самые, ледяной коркой прикрылись, мокрую скверную топкость сковало, всё запорошило, поди разбери, где опасно. Почти каждый день снег падает назойливо, неотвязно, подлость и грех, опасную топь прикрывая. Поставишь ногу, сделаешь шаг, другой – твёрдая почва, шагаешь без страху. И вдруг тонкая корка трещит, и на поверхность, чистейшую, белоснежную, грязный гейзер, и всё болотной жижей покрыто, ноги летят в преисподнюю, откуда не выбраться самому. Один миг: белое стало чёрным. Хорошо, если на помощь кто подоспеет. А на нет, суда нет. Одним словом, год тот – Anno Domini такой-то, был снежен, холоден и коварен.

 

Сулимовка. Рождество. Ёлка и райские яблочки. Сладкое детство. Плод с древа познания добра и зла не съеден, едва ли надкушен. Всё впереди кроме знания: не повторится, не вернётся, не будет. Нет в рай обратной дороги, ангелы с огненными мечами, словно фокусники, вращая их, заступают дорогу. Навсегда в раю не остаться, ешь яблоко поскорей, и вон навсегда. Горька истина. Истинна горечь.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: