Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Нет времени горше послерождественских дней. Умерла сказка, в гроб хрустальный вернулась принцесса. Иисус повзрослевший вернулся к столярному делу. Между младенчеством и дорогой из далёкого Назарета к Страстной неделе целая жизнь, обыденная, простая, незримая, хлеб добывая, размышляя о смерти. Некогда о высоком, надо над рукописями корпеть или над чем иным, всё едино, будни не праздник. Ноги над головой не самое страшное. Точней, не страшно совсем. Ну, хлюпают по грязи, ну, пылью метут. Самое страшное, когда ни ног, ни грязи, ни пыли, ничего, ночь, чернота, мёртвый город. Ни звука. Безветренно. Луна мелькнула – исчезла. Безоблачно, но мой горизонт окно подрубило. Исчезла луна, блестящая, никчёмная, глупая, и той не до меня. Даже крысы затихли. Уснули? Затаились? С голоду подыхают? У ног над моей головой разные голоса. Приглушённые окном, они пробиваются в склеп вместе с процеженным солнечным светом. Скрипучие детские дисканты, юношеские фальцетики и старческие шаркающие подошвы, грубые сапоги и резиновое хлюпанье мокрое. Но самое главное, даже при хорошей погоде редчайшее – туфельки, умильно грассирующие, самозабвенные, нежные, как первый бал, первый танец Наташи.

И в мой склеп новости просачиваются иногда. Исключительно скверные. Может, у склепа свойство такое, дурное притягивать? Кирилл Владимирович провозгласил себя императором. Боже, царя храни! Кирилла Первого. Фарс. Император чего? Империи, выданной на позор, на посмешище ворью и отребью? И то сказать, кто только на этот несчастный трон не покушался, какие слухи тогда не ходили. В 1913-ом несчастливом году Россия с помпой праздновала трёхсотлетие дома Романовых. Думали, празднество. Оказалось, поминки. Слухи начали распространяться вскоре после начала войны, с первыми поражениями. Одни говорили, объявим царицу регентшей при малолетнем наследнике, а царя-батюшку в Ливадию, на покой. Другие затевали ночной поход в Царское село, царя убедить отречься, царицу постриг принять, царевича на престол, а регентом великого князя Николая Николаевича. В те дни, когда половина Питера красные кокарды напялила, Родзянко приписывали, что уговаривает он князя Юсупова, убийцу Распутина, объявить себя императором. После февраля это было, к романовской династии доверие, мол, подорвано, а России нельзя без царя. Говаривали и том, что кайзер в поисках легитимной подписи под Брест-Литовским договором готов отдать престол любому Романову в обмен на автограф. Вся императорская семья сделку отвергла с негодованием. Одним словом, слухов было великое множество. Одно было во всех неизменным. Николая не то, чтобы не любили или ненавидели даже, а как-то им брезговали. Говорили, безволен и глуповат, слаб и упрям. Такая смесь скверная. Она и погубила Россию. Сейчас, задним числом думается, что самый ужасный из слухов, кроме разве что о царице-регентше при малолетнем наследнике Алексее, самый глупый и скверный, осуществись, был бы лучше реальности, которая оказалась страшней и омерзительней самого страшного, мерзкого. Сумасшедшая реальность. Вроде того, как один водолаз, спустившись на дно, увидел, словно морские водоросли, колышущихся мертвецов. А то, что без монархии Россия и не Россия, свидетельствую, был очевидцем того, как корабли с беженцами из Крыма, и я среди них, проплывали мимо «Мальборо», на борту которого уезжала в изгнание вдовствующая императрица, мать несчастного Николая. Так вот, проплывая мимо, пассажиры становились на палубе на колени и пели «Боже, царя храни».

Господи, не по Сеньке мука. Это сказано обо мне. Не по Сеньке шапка. Это о Кирилле Владимировиче. В тот день, когда стало известно об отречении Государя, был хлопчатый, улыбчивый снегопад, ясновельможный, рассеянный. Поначалу не верилось, не сразу понимаешь, что близкий тебе человек, ещё вчера смеявшийся и кутивший, умер, и его нет. Вроде и понимаешь, что умер, а он жить продолжает. То, что в России больше самодержавия нет, я понял, услышав рассказ о красном банте, который нацепили на себя великие князья. Это меня убедило, гроб заколочен, могила засыпана. И, правда, всё было кончено. Всё было разбито. В пух и прах. В пух – это значит с лёгкостью необыкновенной всё разлетелось в стороны, ввысь; прах – оземь, в грязь, в тартарары. Фарс, позор и посмешище.

Я говорю и пишу «кафэ», «блэф», «дэкольте», «купэ», и никто никогда не заставит меня иначе говорить и писать, даже император Кирилл, буде издаст манифест отныне и присно и во веки веков говорить по-советски. Что было написано на папиросах «Осман»? «Идеал джентльмэна, лучший друг спортсмэна».

О детстве вспоминать мне, право, не хочется. Почти безвылазно провёл я его в отцовской Сулимовке. Там у отца было немного земли, двухэтажный господский дом, не перестраивавшийся с времён едва ли не Екатерининских, вокруг дома парк, местами одичавший, похожий на лес. Папенька с маменькой то сорились, то мирились, то разъезжались, то снова съезжались. Нельзя сказать, что они меня не любили. Любили, но как-то по-своему, походя, между делом. Приедет маменька, навезёт подарков, целый день от меня не отходит, играет, ласкает. Но вдруг что-то с ней происходит, тучею ходит, даже не поглядит, а потом сказывается больной, еду ей носят наверх, на второй этаж, в её комнату, приезжает доктор, а через несколько дней она исчезает на несколько месяцев, на полгода. В самом раннем детстве я успевал её позабыть. Папенька отлучался из Сулимовки реже. Чаще всего ездил в город, но меня с собой взял лишь однажды. Возвращаясь, привозил массу подарков, день-другой тоже был рядом, потом запирался в своём кабинете, не выходя даже к обеду. Рос я на попечении няньки Матрёны, моей кормилицы, и конюха Фёдора, отправлявшего в доме массу иных должностей. Были учителя. Но все они приезжали на несколько месяцев, а потом подолгу в учении я был предоставлен собственному попечению. Так с малых лет я привык к уединению и даже не помню, чтобы сильно тосковал по большому, бескрайнему миру, по вольной воле, по всему тому, что делает жизнь ребёнка полной, разнообразной. Лишь первые дни зимы, когда всё белым-бело заметало и санный путь ещё не устанавливался, меня охватывало ощущение тревоги, одиночества и покинутости. Казалось, всё вот-вот будет иначе, когда вместо непролазной грязи, по которой с большака до Сулимовки не добраться, установится санный путь быстрый, надёжный. Голова одно говорит, но чувства другое твердят. Весь мир во власти белого генерала, и дом отрезан снегами от мира. Весь мир снежен и бел, только в середине его торчит зелёная крыша с чёрными печными дымами. Вместе с ними и я один-одинёшенек, без друзей, с книгой сижу, словно старец какой, у камина, гляжу на весёлый огонь и всеми забытый страдаю. Поленья берёзовые в камине трещат. Во-первых, потому что дают больше тепла, чем сосновые, во-вторых, потому что рядом великолепная берёзовая роща, принадлежащая папеньке.

Книги по большей части вызывали по моему сегодняшнему разумению странное чувство. Обычно героям в юности стараются подражать. У меня же было желание на свой лад вывернуть персонаж. Так, обзаведясь латами и мечом, что я тогда для этого приспособил, совершенно не помню, стал перебирать, кому посвятить рыцарский подвиг князя Сулимовского, рыцаря весёлого образа.

Только в отроческом возрасте моём папенька с маменькой спохватились и стали искать, куда определить. Они тогда были вместе и однажды весенним утром отправились в город, откуда через несколько дней воротившись, известили, что я во Владимирское кадетское училище с нового учебного года зачислен. Этой же осенью, когда набухли зелёные гроздья каштанов, я маршировал на плацу, сидел до одури в душных классах, спал в дортуаре младшей роты, с головою укрывшись, на переменах, между классами играл в неизменную чехарду, её не запрещали, считалось, что прыжки, опираясь о спину согнувшегося товарища, развивают силу и ловкость. Одежда у кадетов была многочисленная, на разные случаи жизни, парадная, обыденная, носимая внутри училища, отдельно строевая, гимнастическая. У нас были чёрные мундиры с медными пуговицами, которые мы должны были начищать до блеска, чёрные штаны и красный кушак. Наши чёрные шинели были покроя солдатского, а короткие сапоги с голенищами грубой кожи под штаны надевались. На плечах белые погоны с жёлтыми буквами В. К. красовались, на голове чёрная фуражка с красным околышем и белым кантом. Но все эти цветные пятна на чёрном пропадали, растворяясь в чёрной туче топочущей, когда строем вели. А строем водили почти всегда. Даже в столовую строем, по дороге проходя церковь, за нею костёл.

Помню тренировки до изнеможения перед Первой Русской олимпиадой, куда привели сперва на молебен, а затем мы прошли на дрожащих ногах, пылью дыша, церемониальным маршем перед каким-то великим князем из молодых. Помню и день именин Государя, когда на утреннее представление в театр привели. Лазоревая драпировка, золотые гербы. Перед началом представления в сопровождении оркестра весь театр не слишком стройно гундосил Жуковского, говаривали, что вторая и третья строки написаны Пушкиным.

 

Боже, Царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже, Царя храни!

 

Представление совершенно не помню, зато прекрасно помню огромные кипящие самовары, коробку конфет с портретом царевича, полученную в подарок, у других были с портретом царя или царицы, прислугу в красных ливреях с императорскими орлами, и главное, ложи, заполненные голубыми, красными, розовыми платьями с белыми пелеринами. Мальчики сидели в партере.

Строй мыслей и поведение кадетов были разнообразны, соответствуя времени, месту и обстоятельствам. Одно дело строй или классы, иное на гулянии в городе на глазах у барышень, и совсем уж другое между товарищами в дортуаре. Одно неизменно: тягостное, тягучее ощущение девственности, в большей ли, в меньшей ли степени свойственное всем, хотя было много про себя рассказывавших, врали, конечно.

На книги, к которым привык в Сулимовке, не было ни сил, ни времени. Зато на вакациях душу отводил, читал всё подряд, не только из дедовой-прадедовой библиотеки, но и книги новопрославленные, их забывала в очередной раз исчезнувшая маман. Однажды наткнулся на книгу, не на книгу даже, «Бесы», скандальный роман и роман скандалов, я раньше прочёл, тогда они были в моде большой, а на опущенную в прежних изданиях главу «У Тихона». Её запретила цензура, и, как автор ни бился, в печати роман явился без этой главы. Её-то я и прочёл, что наложилось на юношеские мечтания и на тягучее ощущение, с которым я, как и все товарищи по роте, стремился скорее расстаться. Желание моё разгоралось с немыслимой силой. Я бродил по парку, заглядывая в село, не удастся ли подманить сельскую девку. На этот случай в кармане были небольшие, но, думал я, достаточные деньги, мой именинный подарок. Но то ли я слишком стеснялся, то ли девки не попадались, но так ничего и не вышло.

В кабинете у папеньки, уехавшего по обыкновению в город, я набрёл на книжку Баркова с картинками препохабнейшими. Но не они меня поразили, хотя подобное видел впервые, а то, что словами можно блудить убедительней, чем рукой. Тогда-то понял значение слова странного словоблудие, хотя, по-моему, правильней было бы говорить, блудословие. Стишки я списал, а картинки, как умел, срисовал. В результате получилась кипа бумаги, которую я привёл в надлежащий порядок, чему на уроках рисования и черчения нас научили, и с нею отправился после вакаций в училище. Книга была в полном порядке, а мысли мои в совершеннейшем беспорядке. Я не просто желал с девственностью расстаться, вещь совершенно нормальная, я хотел совершить то, что сделал Ставрогин, и за что главу запретили. Одним словом, мне не столько хотелось любви, сколько насилия. Кто или что были виновны? Мое дикое воспитание или культ грубой силы, царивший в училище? С этой мечтой я решил поделиться с одним из товарищей. Это было не просто, потому как уединение в училище было редкостью, а для меня роскошью малодоступной. Так что между решением поделиться заветным и возможностью это сделать промежуток оказался не малый. Тем временем моего слуха достигли, уж не помню кем занесённые, похоже, все кадеты их повторяли, строки, исключительно шёпотом произносимые. Тогда я не знал имя автора, К. Бальмонта. Стихи казались едва ли не порнографическими. Сегодняшние кадеты, буде сохранились такие, над этим наверняка б посмеялись.

 

Она отдалась без упрёка,

Она целовала без слов.

– Как тёмное море глубоко,

Как дышат края облаков!

 

Он, верно, никогда не узнал о смерти Бальмонта, о том, что при печальном его погребении шёл сильный дождь, и, когда гроб опускали в могилу, наполненную водой, он всплыл, так что пришлось, пока засыпали могилу, придерживать гроб шестом.

 

Здесь, наверное, было б уместно, так сказать, в паузе, вспомнить о городских парках, каштанах, синематографе, кафе, манящих запахом горячего шоколада, пышностью заварных пирожных – сейчас хоть бы сайку с изюмом – и вкусом сливочного мороженого, первом в России электрическом трамвае, великолепных песчаных берегах Реки – кивок в сторону древности, Владимир, Ольга, крещение. Только делать это не стану, потому что, во-первых, всем хорошо это известно, а во-вторых, прошло мимо меня, потому как из училища по одному не выпускали. Если выходили, то строем в баню или на спортивные соревнования. Считалось, что свобода для нас, кадетов, что-то вроде разврата, во всяком случае, к нему подстрекательства. Теперь думаю, были наши наставники правы. Доказательство? Как страна, получившая свободу на короткий исторический миг, ею распорядилась. Ничего не попишешь, снявши голову, не плачут по волосам. Так и я со своим товарищем по училищу с забавной фамилией Несмачный, что в переводе с малороссийского означает невкусный, вскормленным-вспоенным на розовом сале и парном молоке, едва получив свободу, всё тотчас изгадили. Как он думал об этом, не знаю. Но я уж точно. Слишком далеко было то, что случилось, от мыслей, навеянных запрещённой главою. А мысли были о том, что в самых смелых книгах этого времени называлось томлением плоти, то, что вызывало и радость, и тошность, как доброе известие, которое надо таить, поскольку случайно подслушано.

Патьку, конечно, дразнили, но не так, как других, а очень обидно. Делая вид, что откусывает от него, обидчик долго жевал, а затем в зависимости от темперамента и артистизма или просто сплёвывал, всем видом показывая, как это невкусно, или рвоту изображал. Сплёвывающим Патька обычно отвечал «дураком», на изображающих рвоту лез с кулаками. Драться Патька умел, а потому постепенно остались лишь те, кто дразнили, ничем не рискуя. Их было немного. Патька был добродушный, и относились к нему хорошо.

Была весна. Было душно, тоскливо и тошно. Сады, изнемогая, цвели. Одуряюще пахло сиренью буйно провинциальной. К Несмачному приехала мать, и его отпустили с ней на целое воскресенье. По его просьбе мать Несмачного – лайковая перчатка, батистовый платочек, одуряющий запах французских духов – с разрешения ротного командира взяла и меня. В кафе она под неотвязные ванильные звуки модного танго поила нас шоколадом, кормила пирожным-мороженым. Мы катались на звонко звенящем, на поворотах особенно, трамвае, ходили по городу, рассматривая нарядных и недоступных барышень, а под вечер, незадолго до возвращения, она оставила нас одних в гостиничном номере, ей куда-то надо было отлучиться. Только Несмачный запер за матерью дверь, я достал свою самодельную книгу и стал демонстрировать, что-то путано объясняя, сбиваясь, запинаясь и заикаясь. Тут мне бы прерваться, а лучше всего точку поставить. Но чёрт дёргает под руку, велит договаривать. И не славным пушкинским слогом, мол, тут наши голоса отрочески зазвенели, а сердца в упоительном восторге учащённо забились. Хорошо бы так, славно. Но было иначе. На обоих книга подействовала мгновенно. Через четверть часа раскрасневшиеся от напряжения и стыда мы поспешно приводили себя в порядок, замывая следы в спешке потерянной девственности. Кто бы мог подумать, что это будет так унизительно и постыдно. С тех пор вплоть до выпуска из училища мы с Несмачным не сказали друг другу ни слова.

Спустя много лет случайно от товарища по училищу узнал я о горькой судьбе кадета Несмачного. Рассказывали, что в какой-то деревне или станице на юге он, командир роты, велел повесить несколько мужиков. За какие провинности неизвестно, да и какое это имело значение? Затем, велев по деревне продуктов набрать, пир закатил. За окном, значит, на ветру трупы качаются, а в доме шум и крики, стол цветасто фламандский, как державинские натюрморты или бабьи подолы. И он во главе стола, эпикуреец жестокий. Только вдруг падает замертво. Оказалось, сын одного из повешенных, пацанёнок с голосом, отрочески звенящим, и сердцем, бьющимся в упоении, забрался на колокольню с отцовской винтовкой. Был он девственником или уже яблоко съел, история стыдливо смолчала. Только не промахнулся. Его потом изловили и рядом с батькой повесили. А кадета Несмачного, мне-то он представляется тем из гостиницы, не успевшего протрезветь, похоронили. Вот так и Россия. Пьяная, похмельная, мёртвая.

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Это к «Карамазовым» эпиграф евангельский, а значит, ко всем русским людям, даже таким странно православным, как я. Воистину, я зерно гниющее, смрадное. Но и в моей смерти, а значит, и жизни, есть смысл. Пусть гниющий и смрадный, но смысл. Какой? Не знаю. Не знает никто, кроме Него, Сеятеля единственного.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: