Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Шёл, размышляя, что предпринять, чтобы установить личность человека, в общении с которым провёл целый день, не узнав фамилии, имени, зато немало узнав о его жизни, и главное: тот был незаурядным писателем. Читая его Записки (так про себя эти тетрадки теперь называл), думал, как это сделать, но, сколько ни силился, ничего придумать не мог. Попытка поговорить с хозяйкой была безуспешной: всё, что та знала, давно рассказала по телефону. Кроме того, надо было придумать версию для Голядкина: того отчёт о Записках безымянного автора начать финансирование наверняка не подвигнет. Полагаться на чужое чутьё, всякую там интуицию тот не привык. Издать Записки? Что это к нашей репутации, строившейся годами, добавит? Но это потом. Сейчас по пути в гостиницу надо поесть. В отличие от обеда, ужин как несколько более интимная трапеза не входил в программу приёма. Похолодало и подморозило. Дул сильный ветер, срывая не успевший растаять и вновь оледенеть снежный покров. Редкие снежинки неслись беспорядочно, видно ветер в подпитии постоянно менял направление. Подумалось-помечталось: сейчас бы в Сулимовку, на зиму окна закрыты, берёзовые дрова в камине трещат, деда-прадеда библиотека, у папеньки наверняка что-то найдётся в буфете, огромном, тёмного дерева, работы местных ещё крепостных умельцев, которые, что ни делали, навсегда, на века.

Это мысль. Начать с того, что известно. А известно немало: время и место. Стоит попробовать. Оно, конечно, у них документы утрачены, то фонд горевший, то ещё какие-то глупости беспамятных идиотов, но попробовать можно. Тем более Танечка, сказывали, теперь чуть ли не главная по архивам. Пообедаем и заодно кинем ей письмецо. Пока принесли заказ, за пару минут по мобильному вошёл в интернет, узнал электронный адрес Архивного управления и сбросил на имя Тани письмо в несколько строк. Знал немного, но этого было достаточно для формулировки запроса по трём следам. Первый – владельческий (хозяева Сулимовки). Второй – кадетский (годы приблизительно знал). Третий – гусарский (самый из всех ненадёжный). Что-то могло и проклюнуться. На скорый ответ рассчитывать не приходится. Но – лиха беда, начинаем. К тому же для Голядкина это, пусть косвенный, аргумент.

Заведение, куда он зашёл, было на полпути от дома с подвалом (туда напросился на завтра) к гостинице, рядом с базаром. Здесь всё было от рынка поблизости. Так строился город. Так продолжал и поныне. Завела его вывеска. Фрикасе. Слово красивое. Раньше не довелось. Вот, и попробуем. Заведение оказалось пивным баром и всё. Немногочисленные посетители с кружками: одни – светлого, другие – тёмного пива. Фрикасе было здесь единственным блюдом, дежурным и постоянным. Поразмышляв, решил, делать нечего, лучше раньше лечь, раньше встать, добавил к фрикасе кружку тёмного. Пиво с сухариками доставили сразу, и в ожидании фрикасе, прихлёбывая, стал поглощать сухарики, размышляя, что ему, хоть чуть-чуть, хоть в малом, да повезло. Скоро сказка сказывается, да нескоро готовится фрикасе. Когда принесли огромную тарелку с малым количеством кусков мяса и горкой в каком-то соусе замученных овощей, кружка была неприлично пуста. Само собой ещё одну заказал. Та явилась немедленно с сухариками первых значительно солонее. Последний глоток удачно совпал с последним куском жестковатого мяса, и, заплатив, стал подниматься, что оказалось делом не слишком простым, но, опершись рукою о стол, он поднялся, и, нацепив крутку, подхватив свою сумку, направился к выходу. Пока ужинал, пурга разыгралась. На улице было пустынно. Глубоко утопая в снегу, мурлыча «Мело, мело, по всей земле!», потянулся к базару, от него приметная улочка с закрытым газетным киоском на перекрёстке вела прямо к гостинице. Вспомнилось: там вчерашняя железная дверь в стене. Воспоминание показалось ему неприятным, потому пошёл от киоска улочкой параллельной. От базара по свидетельству карты в гостиницу все дороги вели. Разве могло быть иначе? Базар древний. Гостиница (когдатошний двор постоялый) соответственно тоже. Они были тогда, когда этих улочек, может, не было вовсе. Мысль эта, показавшаяся почему-то приятной, помогла миновать железную дверь в стене, это, во-первых. А во-вторых, в собственных глазах поднимала: почему-то чувствовал личную причастность и к рынку и даже к гостинице. Как её звали? Никак. Это к лучшему. Назову себя Гантенбайн, а её Michelle нареку.

 

Michelle, ma belle

These are words that go together well

My Michelle.

 

С этими случайными, не к месту словами и двинулся, обходя слева газетный киоск. Теперь ветер в лицо. Поднял воротник. Снежинки, острые и колючие, впиваются в щёки. Представилось: он в Сулимовке, но не в доме, тёплом, надёжном, а в поле. Дома деревенские далеко. Светятся окна, дымы над крышами. Жаркие печи. Щи с мясом. Недавно ведь Рождество. Хлеб из печи. Самогон. Господи, хо-ро-шо! Но, перебивая, над полем ворона, непрошено каркает: «Ха-ра-шо!» По пути последний слог потерялся, и получилось: «Ха-ра!», дерьмо на иврите. Вещает недоброе. Идти надо быстрей, гостиница в минуте ходьбы. Значит, вперед. Двинулся, нагибаясь – ветер сильней, казалось, не идёт – на месте стоит. А стоять, нельзя: заметёт, занесёт, сугроб наметёт, и замёрзнешь. Смешно. Два шага от гостиницы, в городе, в центре Европы, в одежде, может, не совсем по сезону, кто мог подумать, не тулуп покупать, да и где его купишь. Стоять не надо. Идти. Он идёт. Понял, увидев знакомый киоск, от которого осталось немного – островерхая крыша, остальное – сугроб. Получалось, если он шёл (в этом сомнения не было), то шёл не вперёд, к гостинице, а к базару, назад. Как получилось? Размышлять времени не было. Надо идти, к гостинице пробираться или к домам-хатам сулимовским, деревенским. Важно идти – не стоять, не замёрзнуть. Огибая киоск, ставший сугробом, двинулся по улочке, прежде отвергнутой. Конечно, по глупости. Железная дверь – блажь, чепуха. Возвращаться надо по знакомой дороге, тем более вьюга, пурга, сугробы, мороз. Фрикасе, надо признать, было дрянь. Зато слово красивое, конечно, и пиво, горьковатое, тёмно-янтарное. Как называется? Забыл. Вернуться спросить? Завтра можно будет опять заглянуть, только не фрикасе. Вначале зайдёт куда-то поесть, потом уж туда. Как же заведение называется? А он, однако, читатель. Дафнис и Хлоя. С картинками. Вот ещё след. Таких изданий в начале века было немало. Эротичных (по тем временам порнография), работы замечательных мастеров. Специально для домашних мальчишек. Правильно, что Дафнис и Хлоя вначале, Барков лишь потом. О времена, о нравы. Хорошо было сулимовским мальчишкам, кадетам, гусарам… Стоп, между кадетом, потом гусаром – прорыв, лакуна. Ладно, восполним. Расскажи современным мальчишкам, что от Баркова… Засмеют, не поверят. Последнее столетие литература только и знала, как раздевала героя: сперва до трусов, потом до кишок. Может, настало время вернуть ему кожу, затем и трусы? С каждым новым порывом ветер крепчал, щёлкая зубами и воя: Рудольф – волк славный – Рудольф. Он возвращался в свой город, наделяя его стремленьем отгородиться от мира, сбежать, спрятав безумие в переплёты книг или тонкую толщу картин, в тайную книгу, написанную кем не известно, на неведомом языке, буквами, которые никто никогда не узнает. И, как насмешка, эта дикая книга, скорее всего анонимного безумца фантазия, будет впредь называться по имени книготорговца, кроме книги давшего имя жене, написавшей популярного некогда «Овода».

Этот дом ему был знаком. Его он видел на фотографии в путеводителе, который листал в самолёте. Там этот дом был назван любимым пристанищем дьявола, точней сказать, дьяволицы, местной Лилит, похищающей мужей, женихов, сыновей. От её гнусных чар страдали даже младенцы, которых в первые дни жизни охраняли псалмами. К новорождённому приходили мальчики и целый день по очереди читали псалмы. Их кормили, дарили им сладости. А на ночь, на самую трудную вахту нанимали постарше, им псалмы помогали охранить себя и младенца. Ночным сторожам платили несколько крейцеров, их служба считалась почётной и важной. Неудивительно, что ночные псаломщики, были воистину нарасхват. Младенцев рождалось, слава Богу, немало, а чары местной Лолит были очень печально известны. Путеводитель предложил самую популярную версию её появления в городе много столетий назад. У неё отняли жениха: то ли расстроили перед самой свадьбой помолвку, то ли власти забрили в солдаты, то ли старуха с косой увела парнишку туда, откуда не возвращаются. Путеводитель, справедливо заметив, что за давностью лет версии проверке не подлежат, предпочёл расстроенную помолвку. Спорить с властями, тем более со старухой с косой, автор счёл бесполезным. А с помолвкой полемика была ещё как возможна! Тем более что и здесь за несколько веков скопилось несколько вариантов. Один из них: причину разрыва автор видел в родителях, которым не по нраву был мезальянс. Мальчик из известной семьи не мог просто так сдуру жениться на девочке, не ведомой никому. Версия не отвергалась: подобное и сегодня не редкость. По второй причина была в нарушенных условиях брака: договаривались о десяти талерах, а в результате невеста могла принести жениху только один. Эту причину путеводитель лишь называл, начисто игнорируя. Странно! Аргумент мог быть таким же, как в случае первом. Видимо, автор не знал, что и доллар, зелёный и грязный, в предках своих числит талер, чистый, серебряный. В Англии его сперва даллером называли, затем далларом, а закончилось долларом. Странно, если доллар в его представлении всегда шелестел с грязнотцой, то талер звенел серебристо, заливисто, романтично, отзванивал Гофманом, блистая золотисто-зелёными, издающими хрустальные звуки змейками из куста бузины или реки, озарённой праздничным фейерверком. Все версии казались изъезженными и скучными. Если решаться на сюжет с персонажем, требующим чего-то связанного с душой, всё должно быть иначе. Почему не поискать объяснений превращения девчушки в Лилит её встречей с Вечным Жидом, заглянувшим в их город. В этой встрече и завязка, и кульминация, остальной текст к ней комментарий, такой вот трактат. От формы и содержание. Мех определяет, сколько и какого вина налито будет. Разве могло другое родиться на улочках города, где дома стоят так тесно друг к другу, что даже в солнечный день лучи не проникают туда, где двум людям не разойтись, а на кладбище, тёмном, сыром, могилы утонули в траве. В городе нет деревьев, не поют птицы, не вспархивают с крыш, не проносятся, небо ножницами разрезая. Тихо и сыро, словно на берегу, подступающему к болоту, где черти, русалки, нечисть и нежить. Здесь небо видят с трудом и не часто. Его клочки, голубые, белёсые, висят стираным бельём для просушки. А в костёлах, церквях, синагогах, ветхих и маленьких, пестуемых с трудом, с явным надрывом, потолки небесного цвета, нередко с выеденными сыростью промоинами, которые можно принять за облака.

Гул прервал размышления. Колокол? Хорошо христианам. Дожив до преклонных лет, нагрешив и нагадив, можно уйти замаливать в монастырь. А что делать еврею? Грехов много, в монахи не примут, зато железная дверь вот она, рядом. Здесь примут. Почему не остановиться хотя б на часок. Передохнуть, переждать пургу, отогреться, вспомнить Баркова. Толкнул дверь. Та, заскрипев, неохотно открылась. Поднялся, держась за перила, и позвонил. Никто не ответил. Жаль. Придётся тащиться в гостиницу. Толкнул дверь. Открылась. Зашёл в комнату, озираясь. Тишина, о которой принято говорить, что звенящая. Темнота, хоть глаз выколи, так о такой принято говорить. Ни звуков, ни запахов. Может, всё дело в нём? Он ничего не воспринимает. Словно в ответ, почувствовал лёгкое шелестение, дуновение, запах горящей свечи, увидел навершие пламени оранжево-голубое. Вздохнул, набирая в лёгкие воздух, пламя слегка колыхнулось, обнажая в густой черноте две свечи, пахнуло растопленным воском, и капля со страшным грохотом сорвалась. Разве капля издавать такой грохот способна? В тишине, которую принято именовать гробовой, получается, может. Почудилось, не он привыкает к звукам, запахам, но они к нему привыкают, раскрываясь, к себе допуская.

Темнота рассеивалась, словно туман, утренний, быстротечный. Поплыли крошечные облачка, белёсые, мутные. Вместе с ними из глубины, освещённое свечным пламенем, вырисовалось очертание: гора, покрытая снегом. Послышался шелест: так осыпается снег, чуть подтаявший, уже не способный держаться где-то там, высоко, на самой вершине, высвеченной сапфировым светом, тонким, пронзающим всё на свете сиянием. Пещера, в которой он очутился, на глазах увеличивалась. Понятно, обман зрения это. Не пещера растёт, к нему привыкая, а он видит и осязает, и обоняет, и слышит. Может, обморок? Может, летаргия какая? Теперь это не имело значения. Он обозревал пространство, и поскольку оно расширялось, надо поторопиться, ведь с каждым мгновением трудней найти выход, пусть в холод и снег, но оттуда (помнил прекрасно), от маленькой железной двери рукой подать до гостиничной стойки, за которой сидит, ожидая его прихода, служащая с избыточным носом и пронзительно ищущим взглядом.

Он шёл по пещере, ощупывая взглядом земляные стены в поисках заветной двери. Чем дальше шёл, тем огромней та становилась, не удастся сейчас же на дверь случайно наткнуться, придётся идти бесконечно. И, как только мысль о бесконечных поисках посетила, тотчас взгляд выхватил железную дверь. Всё хорошо не бывает, закрыта наверняка. Обдумывая способ взломать, на всякий случай, ни на что не надеясь, толкнул, и та, ржаво взвизгнув, открылась. Дверь открылась – свет хлынул. Некоторое время назад темнота привыкала к нему, теперь свет к нему привыкал, опадая, словно сугроб на солнце, обретая форму, а значит границы. Свет обрёл темь, вместе они стали доступны. Первое, что увидел и сумел осознать, старец с белой копной волос, прикрытых чёрной ермолкой, с белоснежной большой бородой. На старце длинная, до самого пола белая тога. Подобно тому, как старик весь из света появился тогда, когда явилась вокруг него темнота, так из потока звуков вырезались слова, когда звуки стали сочетаться с мелко нарубленной, шинкованной тишиной.

Мама мелко рубила капусту, нарезала морковку, зелёное яблоко, всё перемешивала, солила, и, вставив скалку для теста, ею надо было капусту время от времени перемешивать, оставляла в тёплом месте на несколько дней. Терпения не хватало, и, делая вид, что перемешивает, он пытался поднять со дна успевшую скиснуть. Солоноватая, закваситься не успевшая, капуста была лакомством не слишком большим, но с каждым днём приближалась к состоянию, когда, попробовав, мама уносила ведро на балкон, набрав предварительно кастрюлю поспевшей.

Думал, её образ в памяти будет ярче ушедших других. Оказалось, наоборот. Многие эпизоды из жизни иных были в памяти ярче, чем образ мамы, стёршийся, замусоленный постоянством. Может, со временем стираются индивидуальные и проявляются отчетливей черты клана, рода и племени? Он, говоря словами Г. Померанца, провожал маму в смерть. Она умирала тихо, не стонала, не жаловалась. Когда сама уже не могла, он её пытался кормить. «И этого ты не умеешь», – всё, что сказала. И впрямь не умел. Через несколько дней маму похоронили. Он шёл за ней к краю обрыва. За десяток метров от бездны могильщики остановились, опустили маму в могилу. Было не холодно – зябко и неуютно. Виднелись на километры вперёд невысокие горы, за которые быстро, наспех садилось солнце: гасла свеча, оплывая жёлто-оранжевым с голубыми прожилками восковым, пахнущим вечностью пламенем.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: