HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Михаил Ковсан

Бегство

Обсудить

Роман

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

  Поделиться:     
 

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2022 года

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 14.02.2022
Оглавление

20. Часть вторая. 8.
21. Часть вторая. 9.
22. Часть вторая. 10.

Часть вторая. 9.


 

 

 

Снежная гора, изнутри светящаяся голубоватым свечением с сапфировой короной, словно обычный сугроб, оседала. Казалось, ещё немного, и солнце, невидимое, но припекающее растопит сугроб. Вдруг загудел ветер, понеслись, кружась, одинокими огромными бабочками снежинки. Присмотрелся – кружат, облетая снежную гору. Ни одна в лицо не попала, подлетала, кружилась, даже чувствовал холодок, тонкий и кружевной. Снежинки порхали, к нему привыкая, становились ближе, понятней. Сперва подумал, что бабочки, но те, осмелев, напомнили буквы. Вылетали из снежной горы не различимые, а, подлетая, обретали форму и смысл. Вдруг словно кто-то отдёрнул занавес, сорвал пелену. Буквы сложились в слова, слова – в предложение. Он различил: Вначале сотворил Бог. Присмотрелся: некоторые буквы из снежной горы близнецами-парами вылетали, вместе летели, к нему подлетая, расставались медленно, неохотно, слагаясь в слова, которые близнецов разлучали. Букв-снежинок-бабочек было великое множество. Были они робкими, незаметными, с трудом к нему привыкали. Но время шло, осмелели, и вот различил: небо и землю. Буквы, летящие хороводом, были похожи на ребятёнков, которых вывели погулять. Снег, холодно, вьюга, а они, взяв друг друга за плечи, мелко топочут, весело по снегу подошвы шуршат, ветки прогнулись под белой тяжестью, воробьи на снегу следы оставляют. Сквозь белую мглу небо лазоревое просвечивает, и солнце с трудом, пробиваясь в пурге, золотит купола, выгнувшиеся навстречу небу и солнцу. Везде снег, всё выбелено – и купола золотые. И всадник на белом коне скачет напротив золотых куполов, путь пролагая, кому-то грозя. Он среди топающих, он, пятилетний. Хочется вырваться, убрать руки с плеч идущего впереди, и чтобы тот, кто сзади, убрал. Хочется прыгать, гоняться за снежинками-бабочками, ловить их сачком. Но пока, его уловляя, заставляют идти, тащиться, тянуться за словами, выстраивающимися в ряд плотный, отточенный: Вначале сотворил Бог небо и землю. Сложившись, слова зазвучали, рога и трубы запели, литавры зазвенели, загремели тимпаны. На чёрном бесконечном куполе ни единой звезды, и – вспыхнули буквы, а под куполом простёрлась земля: то ли черна, как небо, то ли бела, словно снег. И все: земля и небо, слова-снежинки, все Господа воспевают.

 

Хаоса бытность довременну

Из бездн Ты вечности воззвал,

А вечность, прежде век рожденну,

В себе самом Ты основал…

 

Слова колоколами гремят. От гула очнулся в номере, поздним утром проснувшись. И через четверть часа был на рабочем месте, где совершенно без слов (не считая приветствия) его ждали кофе, круассаны и тишина, в которой растворились остатки ночного колокольного гула. Так второй рабочий день начался. Первый прошёл, без ложной скромности надо признать, весьма плодотворно. Разгон взят неплохой. Сегодня необходимо резво продвинуться. Тем более снег, подмякший, оставался неубранным, так что бродить по городу – излюбленное занятие в последнее время, было никак невозможно. Через час ноги промокнут, руки озябнут, душа потребует малости, за которой – ещё, и колокольный звон обеспечен. С кофе и круассанами надо быстро покончить, и без к делу не относящейся рефлексии постараться продвинуться в чтении, составить представление о предстоящей работе и сесть за отчёт. Вперёд, без раздумий.

 

В городе снег. Звёздное небо. К морозу. Глубокие гулкие переулки пустые. А в склепе умиранием пахнет, медленной смертью, неизбежной, близкой, неотвратимой. В этой могиле меня посещают дикие, перед смертью совсем непристойные мысли. Женщины улыбаются обворожительно. А смеются бесстыдно. Если хохочут, то лучше бы им на панели вопить гнусно, призывно:

 

Конфеты – бараночки,

Словно лебеди саночки,

Эй вы, кони залётные

Слышен крик с облучка.

 

Плоское лицо. Где-то я прочитал. Если лицо, то не плоское. А если плоское, то не лицо. И не морда. Плоская морда? Никуда не годится. Морда мясистая, жирная и опухшая, но не плоская. Рожа, та плоская. Только так. Именно так. Непременно. А вот снег рыхлый, значит, мокрый, не скрипящий, а налипающий. Самый замечательный – скрипящий, сухой, из него снежка не слепить. День морозный, во весь горизонт – бесконечный. Снег бесконечный – покой, тишина. А может не так? В Библии проказа сравнивается со снегом. Если проказа – снег, то и снег – проказа. Значит самая замечательная проказа – скрипящая, сухая, снежка не слепишь, морозная, во весь горизонт бесконечная. От прокажённого все прочь, врассыпную. А от мира в снегах, прокажённого, куда убежишь? У проказы множество разных названий. Финикийская болезнь, болезнь Святого Лазаря, но скорбная болезнь – всего замечательней, а вне всяких сравнений: ленивая смерть. Похоже, сказано обо мне. Может, от этого мой интерес, вздорный и нездоровый, к снегу, той же проказе? Господи, спаси, сохрани от мыслей глупых, прельстительных.

Говорит как-то Анна. Я, говорит, казачка, а в станице ни разу и не была. С другой стороны, и в Кракове – Królewskie Stołeczne Miasto, бывать не приходилось. Смех, говорит, и грех. Хоть всё бросить и укатить на недельку на юг, жаркий и фрикативный. Пить молоко парное, купаться, раз казачка, значит в Дону, который Гиргис, Танаис у греков. Говорят, Донец, Днепр и Днестр – родственники его. А накупавшись, издалека на белоснежно-бирюзовую церковь креститься. И сразу на запад. В чёрно-сером костеле вынимающий душу из тела орган, круассаны и кофе за столиком на веранде. Висла, Ягеллоны и Чарторыйские. Только, смеётся, куда раньше, не знаю. То ли за тенью папеньки, то ли за тенью маменьки. Вот и маюсь посередине, между югом и западом, сама словно тень неприкаянная, словно ворон, кружу над собой в ожидании жертвы.

На стенах вкрадчиво, въедливо тени. Вечноживущие. Уже нет того, кто отбрасывал, а она издевательски здравствует. Тень – поругание здравого смысла. Пример? Театр теней, китайский, индийский. Полупрозрачный экран, плоские цветные марионетки на палочках тонких. Прислони к экрану – оживают люди и звери, деревья и птицы, даже ручей. Только никаких теней нет на экране. Сказал же: поругание здравого смысла. За экраном видны не тени – марионетки. Вот, я поставил экран, за ним дом, парк и ручей, стрекозиное жжение, воздух, дрожа, серебрится. Ручей в парке, неподалёку от дома. Неширокий, перешагнуть. Топкие берега, глубокий, мне местами по пояс. Любил слушать, как он журчит: то, как котёнок, мяучит, то, как кот разъярённый, шипит, словно масло на сковородке. Течёт, журчит, подмывает корни деревьев, они обнажаются, загнивают. Как-то задался целью найти, откуда течёт и куда. Думал, долго времени не займёт, но, туда-сюда походив, на следующий день снарядился уже по-серьёзному, запасся едой, целый день прошагал. Шагаю – течёт, к реке близко подходит, словно спохватывается: большая вода поглотит, и назад. Не узнал, где начинается, где кончается. Карты вообще его не замечали. На одной был, но как-то неопределённо и не совсем там, где протекал. Может, время от времени русло менял, от чужого, недоброго глаза спасаясь? Такое с ручьями бывает, как и с людьми. Спрашивал деревенских, но те им не интересовались совсем: рыбы в нём нет, а если и есть, они её никогда не ловили. Вода? Во дворе колодец, зачем им ручей, барская забава, более ничего. Вода в ручье удивительно холодна, сладкая, чистая, каждая песчинка на дне, как жемчужина. На берегах улитки из раковин выползают, шарят усиками по сторонам, путь-дорогу определяя, куда ползти и зачем. В одном месте ручей, словно натолкнувшись на что-то, мелея, расплывается жирным, грязным болотным пятном. Славно то, что, наткнувшись, разлившись, силы находит и, шлёпнувшись в грязь, продолжает, сперва тонкой, едва заметной струйкой выбирается из болота, крепнет, избавляясь от грязи и тины, набирает силу и глубину, холодную сладость и чистоту. Жаль, ручей безымянный. Как помянуть его? Просто ручей? В своё время имени не дал. Теперь уже поздно. Раньше он был моим. А теперь? Господи, прости им, не ведают, что творят, законы Божьи и человечьи презрели. Было б занятно новеллу-рассказ сочинить, назвав «Имя ручья». Только теперь это совершенно бессмысленно. Раньше бы надо. Во время Сергея Тимофеевича светлое, в крайнем случае, Ивана Сергеича юного. А теперь что ручьи, когда о реках, морях-океанах тосковать перестали.

Как-то осенью, парк обходя, вышел в поля. Среди жёлтых, спокойных, окаймлённых тёмно-зелёным, клин гречишный, красное, удивительное, тревожное. Свернул в парк, красное, пробиваясь сквозь листву и ветки за мною. Филёром преследует, глазами рыскает беспокойно, взгляд пристален и тревожен. Я – юноша впечатлительный, любая малость будила фантазии, избыточные, ненужные. Подходя к ручью, издали вижу: вода красная, словно кровь. Апокалипсисом тогда увлекался. Вот, думаю, совершилось. «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод, и сделалась кровь». Уже чудятся потоки кровавые, Ниагары и Миссисипи из учебника географии, не вода в них, но кровь. Пока подходил, чего только в голове моей бедной, замученной пророчествами и предсказаниями, не пронеслось. В какой-то момент чуть не бросился домой спасать уцелевших. Думаю, вот, может, один на земле и остался, все умерли, я один жив. Избран Господом род людской продолжать. Осталось подругу найти. Я тогда сильно в эту материю был погружён. Если я избран, то наверняка не один. Где же она? Верно, Господь мне укажет. И сладко, и страшно. Иду, к ручью приближаюсь. Теперь бы записать хоть частицу того, что за эти минуты в голове моей пронеслось, толстый роман бы случился. А тогда думаю, представляю, а ноги продолжают идти, и вот, к ручью приближаясь, вижу, на воде плывут листья кленовые, красноватые. Облетел клён, листья плывут, иные к берегу прибиваясь. А издали кровь, Третий ангел, света конец, подруга, Господь с нею сведёт. Впрочем, кто его знает, может, это пророчество было, пророчество об обмане, пророчество одиночества, пророчество о последнем пристанище, склепе в центре континента Европа, где вместе с ним я умираю. Хотя моя смерть от его зависит не слишком, как ни крути, несколькими веками раньше мне умирать. Как он умрёт, не знаю и представить себе не могу. Разве нечто апокалипсическое, очень кровавое. Темза и Сена набухнут, подумают, половодье, странно посередине зимы, всё в снегах белых от горизонта до горизонта. И вот белоснежную бесконечность перережут кровавые реки, венами набухающие, кровь темнеет, становясь совсем чёрной, её разлив затопит снега. Всё красным-красно, лишь тонкие, исчезающие полоски умирающей белизны. Тот, кто последним это увидит, исчезнет вместе с последним снежным пятном, и всё станет кровью.

Человек первым исчезнет. За ним гады и звери земные.

Назавтра придёт черёд птиц и в воде кишеньем кишащих.

Будет утро, и будет вечер, и погаснут луна и солнце, и звёзды.

Исчезнут деревья и травы, морей и суши не станет.

Воды соединятся, неба не будет.

В день последний исчезновения мира не станет ночи и дня, света не станет, времени боле не будет, но будет над бездною тьма и пустота, и хаос, и дух Господень перестанет витать над водою.

Ничего больше не будет, лишь великая тайна Господня, которую ни понять, ни постичь, ни познать некому будет.

 

Читаю, и, хоть решил не отвлекаться, в голове сам собой отзванивает Окуджава:

 

Не пугайся слова «кровь» –

кровь, она всегда прекрасна,

кровь ярка, красна и страстна,

«кровь» рифмуется с «любовь».

 

На следующий день перечитал. Господи, что только в голову не взбредёт. Особенно, когда устанешь, измучаешься, изводя себя воспоминаниями. Что бы сказала она, прочитав? Это загадка Апокалипсиса почище. Предсказать Иоанну-пророку, живя на острове, на скале, конец света было легче, чем Анну понять. Вокруг лес в бурю грохочет. Под тобой неистовствует зимнее море. Холод. Дрожь пробирает. Снег с неба валит густой, коего с сотворения мира здесь не бывало. Мир потерял цвет. Чёрное, белое, более никакого. Последним глотком вина согреваясь, глядя на очаг догорающий, нетрудно конец мира увидеть. Одноцветно кровавый. Где иные цвета? Умерли. Не возродятся. А кровавый с тобою всегда. Отвори жилы – хлынет, затопит мир исчезающий.

Анна! Непредсказуемая. Анна! Неведомая. Анна! Желанная. Расскажи ей вчерашнее, что она скажет? Ответит как? Засмеётся? Опустит губу в знак презрения? Обожжёт взглядом, обескураживающим, внезапным, словно снег в летний зной? Или пуще того, побледнеет и явит спокойствие, безразличие, только кончики пальцев дрожат, признак волнения страшного. Только у Анны и видел такое: рука покойна, пальцы прямы, а кончики пальцев, фаланги крайние, словно собственной жизнью живут, дрожат, от неё отделяясь. Это в гневе, в волнении крайнем. Покуда Анна жива, мир будет жить. Покуда мир жив, Анне осанна!

Луч солнца в моем склепе гость редкий. Заглянет и сразу назад, словно боится здесь замараться. Но когда появляется, высвечивает в углу, под окном пятно, липкое, склизкое. Освещённое, пятно оживает, корчит рожи мне, инфернальничает. Огромная жирная капля долго дрожит на потолке и падает гулко, звеня, словно надтреснутый колокол, за долгие годы молчания разучившийся гудеть-звенеть призывно и радостно. Особенно умилительно, когда из окна несутся подлинные колокольные звуки, а этот лжеколокол, прощелыга и пересмешник, над ним насмехается. Истинный благовествует, рвёт на куски ветра вой, неистовый, словно пьяный матрос на палубе, а еретик подвальный ёрничает, пересмешничает.

В звуке капель, понятно, радости никакой, а призыв… То, к чему они, разбиваясь о пол, призывают, слышать мне тошно. Падают ржавые капли всегда, зимой и летом, в любую погоду. Жара и солнце – не часто, в ливень тарахтят, одна догоняет другую. С ними знаком лишь по звуку. В тот угол я не ходок, разве издали загляну. Кстати, крысы, соседи мои, там тоже никогда не бывают. Пробегут, лапками шелестя, огибая пятно, и назад. Мы к звукам капель привыкли, и, если долго нет призывного звона, прислушиваемся, слух напрягая.

Иногда посещает странная мысль. Что если чудо случится. Чёрт, прельстительное слово никак с языка не слезает. Всяко на свете бывает, я выберусь из подвала. Конечно, такое представить трудно, исполнить тем более. Что на воле мне делать без одежды, летней и зимней, без денег, без языка. Это не вопрос – утверждение. Там почти всё наверняка изменилось, погляжу – не узнаю. Не знаю, что происходит. Не ведаю, что творится. Но главное, конечно, не в этом. Не ребёнок и не дикарь, как-нибудь да привыкну. Главное, я этого не хочу. Врос в склеп, с ним сжился и сросся. Уйти из подвала – кожу содрать. А без кожи человеку не жить. Да и что мне нужно вне могилы моей? Ничто не тянет, ничто не зовёт. Никому там не нужен, и мне не нужен никто. А здесь? Здесь окно и пятно, и крысы. Да мало ли. Всё здесь моё, всё здесь со мною. Там? Анна. Анне осанна! Только боюсь, не узнаю. То, что не узнает меня, как Божий день, ясно. Подхожу к ней и говорю: «Не поможете ли, сударыня, добраться, скажем, до Оперы». Звучит не вопросом – моленьем. Это я Анне. Сударыня. А как ещё, если я её не узнал? Не стану же я в Париже просить каждую встречную, хоть немного напоминающую её, продемонстрировать профиль, приподняв воротник. У Анны на шее чуть выше ключицы родинка величиной с булавочную головку. Тёмное пятнышко, скрытое перьями, лебедь мой, Анна. Всегда была хороша. Но тогда в Ницце в предвоенное лето обморочно обворожительна. На фоне итальянского барокко во французском городе величественно великолепна! Изумрудно изумительна в блеске бенгальского огня на площади префектуры. Когда заходила в недавно освящённый собор святителя Николая Чудотворца, когда молилась где-нибудь в уголке, тогда была далека, чужда, непонятна. А может, именно это Анна и есть? Отчуждённо обворожительная непонятность. Жили на маменькин перстень, спасибо ей, вовсе не дурно. С маменькой такое бывало, то рубль бережёт, то тысячами швыряется.

Ницца. Вечер. Английская набережная. Анна царски проходит под взглядами. Одна рука в моей, крошечный ридикюль по-детски смешной на другой. Ридикюль куплен здесь в первый же день по приезде. В магазине взгляд уловил. Повесила на руку, словно вечно был там. Когда уходил на фронт, прощаясь, Анна на меня повесила ташку. И хоть сукном не уставного цвета обшита, проделала со мной всю кампанию. Была и на пароходе, потом где-то при переездах исчезла.

Идём по набережной неспешно, несуетно. Взгляды спешные, суетные. Отскакивают и возвращаются, восхищённые, липкие, злые, на резинке резвые бесенята. Кто-то чужой мог бы сказать, что Анна моя соломинка распоследняя. На то и чужой, чтоб, не зная, не ведая, глупости говорить. Ну, если и скажет? Что с того? Пусть даже соломинка. Каждый ищет, за что ухватиться. Ухватишься – вытащишь себя из болота. Я себя тогда вытащил. За что ухватился? За стремя или седло? Чепуха. И тогда ухватился за Анну, она и вытащила меня. Только эти мысли надо оставить. Глупости и пустое, прельстительная фантазия. Думать об Анне нельзя. Не думать о ней невозможно.

Мой мрачный склеп, оконце на уровне тротуара, гнусен, ужасен. Анна всегда умела преобразить любую дыру. Что-то постелет, что-то поставит, самый жуткий склеп преображается. Но этого мало. «Давай, – говорит, – представь себе, здесь портьеры висят красного бархата, – она попеременно говорит то бархат, то вельвет, то велюр, то кретон, – роскошно и пошло. Но чего ты ждёшь от гостиницы? Вкуса? Будут заискивать перед твоим, разорятся. А на полу ковры, декором намекающие на происхождение славное, скажем, персидское. Конечно, где та Персия, ковры вовсе не ведают, зато тебе теплей и уютней». Так и поступил. Первым делом расширил окно. Хлынул свет, стало ясней и теплее. Правда, и сор стал заметней и паутина. Не беда! Повесим портьеры красного бархата, положим на пол ковры персидской изящной работы. Вспомнив одну знакомую роскошную гостиную, мебель стал расставлять. В нишах китайский фарфор, вазы огромные, старинные, дорогие. Стулья резные, обтянуты кожей, кресла с высокими спинками, столики, кубки и безделушки. Пропасть мебели и вещей, и светло, уютно, просторно. В центре гостиной шкаф-поставец эбеновый, зеркала, ящички потайные, на нём распятие старинной итальянской работы. У шкафа сероватая шкура медведя белого с оскаленной мордой недоброй. Зима. За окном вьюга, метель. А в доме жарко натоплено, пылает красного гранита камин, на нём статуэтки слоновой кости, тарелки и чаши. Стоп. Здесь надобно остановиться, фантазию приструнить. И так уходить из роскоши этой не хочется. Приходится. Ничего не поделаешь: большевики. Они не захватили Россию, они подобрали то, что мы упустили.

Одиночество бывает целительным. Бывает одиночество смертным. Первого я не знал и никогда не узнаю. Всё потому, что второго удостоен свыше меры и божеской, и человеческой. Скажут, никто меры не знает. Расхожая фраза, и, как все расхожие фразы, глупа. Каждый знает меру свою, а если живёт, преступив, то это Божья рука. Впрочем, насчёт того, что целительного одиночества я не знал, это неправда. Представил себя в Городке, что нетрудно. Склоки, грызня, интриги и партии. Так что смертное одиночество может быть и целительным. От одного исцеляя, в иное ввергает.

Дикие в отрочестве мысли одолевали. Однажды представилось, как тёмной морозной ночью пробираюсь тайком в монастырь. С возницей сговорено, два часа ожидает. Проникаю в келью к монашке или послушнице, всё равно. Раньше, в церкви ещё заприметил, почудилось, улыбнулась. Одними глазами, но улыбнулась. Пробираюсь тёмными коридорами, ни души, обманом в келью её проникаю. Дальше провал, антракт, что я сказал, что она, не додумал. Зато сразу к финалу. Это поначалу я терпелив, пока еду и пробираюсь, потом, когда уже с ней, терпеть не могу. Грубо её приминаю, а надо мною икона. Поднимаю глаза. Оком всевидящим Господь пронзает меня, словно бабочку накалывает на иглу, а я подмигиваю: гляди, смел я и дерзок, в Твоей, Боже, вотчине, на лугу пасусь, травку, мол, щиплю. Дерзок и гадок в фантазиях был, келья, монашенка, не обладание – поругание. Этакая Сублимовка! То ли время было такое, гнусное, святотатственное, то ли я таким уродился, но фантазии одна сквернее другой меня заедали. Но самое страшное не в фантазиях. У кого в отрочестве их не бывало, пусть не таких дерзких и гнусных. Фантазии ночью при лунном свете, Василь Васильичу привет ненароком, а утром проснусь, совестно, гадко, сам себе гнусен. Бегу от себя ночного, бегством спасаюсь. Солнце стоит, а я всё утро стою на коленях, грехи ночные замаливаю, очищаю душу от скверны и думаю про себя, что всё душа человечья приемлет, надо бы её как-то ушить. И не знаю ещё про широкого человека, которого бы надо обузить.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2022 года

 

 

 

  Поделиться:     
 

Оглавление

20. Часть вторая. 8.
21. Часть вторая. 9.
22. Часть вторая. 10.
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!