Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Как обещал, зашёл проститься перед отъездом. Намеревался попрощаться за день до этого, когда заканчивал чтение, но хозяйка, застенчиво улыбаясь, попросила заглянуть перед отъездом. Не понимая зачем – последнее время этот вопрос прочно к нему привязался – не смел отказать. Десяток минут, отделявший гостиницу от её дома, не был проблемой. Собравшись и попросив портье (ею оказалась та тётка, которая была, когда он приехал) заказать такси в аэропорт, отправился знакомой дорогой. Снег растаял, оставив чёрные подгнившие кучи, которые язык не поворачивался назвать белоснежным словом «сугроб». Кое-где из грязного снега торчали травинки, не сухие – зелёные, нежные, словно ни снега, ни холода, ни зимы. Позвонил – его ждали. В гостиной на столике стоял знакомый кофейник.

– Вам без сахара?

– Да, пожалуйста.

Налила ему и себе, положив в свою чашку чуть сахара, на краешке ложечки. Стеснительный краешек, отметил он про себя, был точной деталью характера. Сделав глубокий первый глоток (как первую затяжку когда-то), произнёс относящиеся к случаю слова благодарности и уверения, мол, сделает всё зависящее, чтобы дать делу надлежащее, так скажем, развитие. Слушала, не перебивая, в ожидании паузы. Заметив, себя перебил: «Спасибо за помощь. За всё большое спасибо». Второе спасибо сопроводил жестом, обнимающим кабинет и подвал, в котором его герой провёл годы, и откуда в одночасье исчез неведомо как, не знамо куда. Конечно, время исчезновения позволяло судить о том, что случилось. Но одно дело знать почти наверняка, другое – факты, которых не было, и отыскать которые за давностью лет и туманностью обстоятельств не представлялось возможным.

– Спасибо. За добрые слова. Спасибо за вашу работу. – Каждое спасибо у неё отделялось от общего потока слов, отчего становилось самодостаточным, делая сказанное как бы вдогонку несколько что ли излишним.

Стал подниматься, но был остановлен:

– Позвольте отнять у вас ещё пару минут.

– Конечно же, с удовольствием. – Сел и, подчеркивая, что торопиться некуда, налил себе кофе. – Позволите? – Кофейник над чашкой её занося.

– Благодарю. Мне достаточно. – И без паузы, словно одёргивая себя за украденное у гостя время. – Во время войны, когда немцы свои гнусные порядки начали устанавливать, он исчез. Вы знаете, конечно, об этом. Но вы не знаете, что вскоре после этого в город приехала Анна, его невеста. Поездка из оккупированного Парижа было предпринята с единственной целью спасти жениха, который, как вы знаете, был наполовину еврей. Адреса не знала, ей было известно, что дом неподалёку от рынка, но она отыскала. Его уже не было: исчез, никто никогда его судьбу не узнал. Поселившись в этом доме, Анна переписывала его тексты. Длилось это долгое время, а потом, уже после окончания войны она вернулась, во всяком случае, так говорила, в Париж. Живя в Городе с мостом, она искала его следы: даже ход в гестапо нашла, но ничего не узнала. Вот и всё, Вам большое спасибо. – Встала, вслед за ней он. – И ещё. – Протянула записную книжку в изящном кожаном переплёте. – Уезжая, забыла. Или намеренно, может, оставила, я не знаю. Возьмите, возможно, это поможет.

Поклонившись, положил записную книжку в карман и через полчаса ехал в аэропорт. Проезжая мимо костёла, выключив радио и сняв фуражку, шофёр перекрестился правой рукой, руль держа левой, касаясь слегка, словно в эти мгновения доверяя себя исключительно Божьему попечению. На мгновение показалось, время вспять повернуло, он, прилетев, едет в город, навстречу подвалу. Но тогда вовсю валил снег, а сейчас машина, разбрызгивая грязь, летела по лужам, и под фуражкой шофера была вовсе не лысина. Оглянулся вслед удаляющемуся шпилю собора. Из радио сыпались новости, одна сквернее другой. На Гаити после землетрясения свирепствовали мародёры, что было неудивительно. Если воруют до, почему надо прекращать это после? Количество жертв подсчитать не брался никто. В отличие от приезжих – спасателей, врачей, журналистов – местные не знали, зачем это делать. Некая знаменитость выставила себя на аукцион. Победитель в её обществе мог поужинать при свечах и телекамерах. Реклама обоим. Заработанное – пострадавшим. Наконец, гадкое кончилось, и, словно раны врачуя, зазвучал лёгкий и радостный Моцарт, более подходящий морозу и снегу, чем грязи и слякоти. Но ничего не поделаешь, погоду, как и новости, не выбирают. После Моцарта Сэлинджер умер, в 1965 году сбежав, прекратив публиковаться и появляться на людях. На вопрос, куда бежал и откуда, ответа у радио не было. Зато оно вспомнило, что в литературу вошёл со скандалом: его герой заговорил на таком языке, на каком на бумаге говорить было не принято, в некоторых штатах и странах его роман был запрещён. Сбежав от публики, писатель следил, чтоб его авторские права не нарушались. Бегство спровоцировало скандалы. Одним из них был иск с требованием запретить публикацию сиквела его романа, который назывался «Шестьдесят лет спустя: пробираясь сквозь рожь». Что Сэлинджера заставило замолчать, что побудило его затвориться? Он продолжал писать, более того, как заявила дочь, оставил указания, что публиковать без редактуры, что – после. Теперь мир будет ждать с нетерпением, что же прятал писатель более полувека.

Через несколько лет после Сэлинджера то же проделал Набоков с «Лолитой», скандальным романом, который принёс ему славу. Насытившись ею, Набоков бежал в гостиничный номер в Монтрё, где теперь в бронзовом не слишком пристойном виде выставлен на всеобщее обозрение перед входом в гостиницу, в которой он жил.

В самолёте решил глянуть отчёт, чтобы переслать его в контору Голядкина. Изложено ясно и чётко, акцент на престиж, который, подобно снегу, завалит благодаря изданию рукописей контору по самую крышу. Вывод однозначный: рукописи приобрести, издать, организовать по этому поводу яркий, замечательный шум. Выяснение обстоятельств жизни и гибели непременно продолжить. Написано в голядкином вкусе, без противопоказанных стилистических изысков. Впервые за несколько дней включил телефон. На автоответчике одно сообщение. Говорил секретарь: «В связи с изменившимися обстоятельствами просим прекратить работу и возвратиться». Вспомнил маму Голядкина. Скверно. Когда убедился, что игра стоит свеч, более того, обстоятельства требуют внимания и заботы, этот дебил, не выслушав его, всё прикрывает. Опять, скрипнув зубами, вспомнил ни в чём не повинную маму. Как это ни в чём? В том, что его родила. Было обидно, но не было больно. С удивлением прислушивался к себе: неужели не ранило, неужто не слишком задело? Ответ: не ранило, не задело. От Голядкина можно было ожидать любой пакости, самой подлой. Эта была не из худших. Удивившись странностям собственной психики, открыл записную книжку. Несколько первых страниц были испещрены отрывочными записями: счетами, телефонами, адресами. Всё почерком чётким и аккуратным, в котором графолог наверняка распознал бы владельца характера достаточно уравновешенного.

 

Сегодня спала долго и безмятежно. Впервые за долгое время. Сон был чистым и ясным, а через пропасть – серое, мутное утро. Вспомнила, как он, просыпаясь, вскакивая с постели, голый, растрёпанный, бросался передо мной на колени и, руки целуя, шептал, театрально, ходульно, напыщенно:

 

И вы о жизни бедного Гуана

Заботитесь! Так ненависти нет

В душе твоей небесной, Дона Анна?

 

С этими словами моя небесная душа возвращалась на грешную землю. Это было тогда, а теперь – серое, мутное утро, в котором невмоготу небесной душе.

Прожили вместе недолго в грустных радостях, благословенных печалях, но внезапно война. Он писал, публиковал в журналах и альманахах, которых было немало. Говаривал, Петрарку перефразируя: «Я не хочу, чтобы меня через триста лет любили. Я хочу, чтобы меня читали». Любил цитатами пожонглировать. Переписываю каракули. Почерк у него всегда был ужасный. А здесь к тому же условия: сырость, темь могильного склепа, как он выражается. Но я доведу до конца. Зачем? Этот вопрос не задаю. Если бы задала, то ответила б незачем. Для меня этот вопрос не существует. На нет ответа, как и суда, разумеется, нет. Как с переписанным поступить, я не знаю. Сейчас не нужно ничто никому. Все заняты выживанием. Но когда-нибудь, пусть не верится, времена иные настанут. Как сказано в Елеонской проповеди: «Терпением вашим спасайте души ваши». Так что надо терпением запасаться надолго. Хотя сроки не ведомы, ощущение, века пройдут, прежде чем что-то кому-то будет нужно зачем-то. Кроме еды. Переписка меня утомляет, правду сказать, истощает, отбирая последние силы. Но пусть это будут две вдовьи лепты мои: не от избытка, от скудости. Вот так, женой не была, стала вдовой. Господи, позволь и мне подняться на Елеонскую гору и Город, где Ты проповедовал, хоть краешком глаза увидеть. А если будет милость Твоя, приведи в монастырь, людям, как умела, уже отслужила, теперь позволь Тебе послужить. Его невестой была. Приведи стать невестой Твоею!

Я от него бежала из России в Париж, потом – к нему из Парижа, теперь снова, не найдя его, от него убегаю пока в Париж, дальше не знаю, хоть уверена, не задержусь. Если бежать, то куда? Не важно, главное, всю жизнь убегала то к нему, то от него, теперь, когда его нет, зачем мне бежать? Спрашивала: зачем убегаю? Отвечала: не знаю. Такой дурацкий характер. Он говорил: неуклюжий. И, правда, как можно устать от безмятежности, тихого счастья, которое снизошло на меня перед войною с германцами там, в чистой и тихой Сулимовке. Нет, заскучала, перемен захотелось, неуклюже бежала. Вернулась к нему проводить на войну, потом, не выдержав, снова не от счастья, от голода, горя и страха бежала в Париж.

Несытая, непрочная жизнь. Но знала, он тоже в Европе, полночи поездом, и снова мы вместе. Ждала – позовёт. Не позвал. Не позвал, и не надо. Тем более Шарль подвернулся, и кончилась несытая жизнь. Вместо неё недалеко от Оперы большая квартира, гости по пятницам, авто и манто. Всё замечательно, и Шарль не урод, не стар, обходителен. В мои русские отношения не вникал. Поначалу пытался, но понял: не его, не поймёт, пытаться не стоит. Из денег своих (Шарль ежемесячно уделял мне немалую сумму от гонораров адвокатских и литературных), как могла, помогала совсем безнадёжным. Таких в Париже было немало. О нём не знала совсем ничего. Догадывалась, что один, голодает, но не зовёт – значит, забыл, а может, и раньше была не слишком нужна. С Шарлем спокойно, уверенно и натужно. Натужно улыбаюсь, натужно интересуюсь его здоровьем, делами и планами. Веселюсь натужно с гостями по пятницам. Не натужны тоска и печаль, не нужные никому, прежде всего мне самой. Только избавиться от них невозможно. Как-то дошёл слух, что он жив, остальное – глупые сплетни, как потом оказалось. Говорили, женился на своей хозяйке квартирной, и теперь он владелец немалого дома в самом центре не слишком дешёвого города. Тогда и решилась. Когда Шарль преподнёс букет белых роз (я белые никогда не любила, о чём ему не сказала) и торжественно, ни на что не надеясь, предложил мне руку и сердце, что делал регулярно раз в несколько месяцев на протяжении нескольких лет, я сказала: «Согласна». Шарль удивился, но, взяв себя в руки, задал вопрос, где будем венчаться, в церкви или костёле? Мне, наполовину полячке, было совершенно без разницы. Через несколько дней он представил меня своим близким, а через месяц мы уехали в свадебное путешествие по Италии. Правду сказать, Италия была великолепна настолько, что я думала лишь об одном. Раз так, вот тебе, получай: я веселюсь, мне хорошо, небо удивительно голубое, солнце ласково, фонтаны прелестны. И всё это тебе, милый, назло. Живи со своей домовладелицей, пей чай-кофе, жри булочки, пей вино. Короче, делай, что хочешь, меня позабудь, как я тебя позабыла. В таком настроении вернулась в Париж и словно от дурмана освободилась. Шарль окунулся в свои дела, вечера по пятницам возобновились, я занялась русскими сплетнями, ссорами и раздорами. Тогда главным яблоком, которое никак не могли поделить, была свара между Мережковским и Буниным, точней, не ими самими, а камарильями: кому достанется лакомый Нобель. Бунина он в допотопные времена не любил, говорил о его прозе: сухая, старческая, без цвета, без запаха, потрескивающая в суставах. О Мережковском отзывался без слов, лошадино пофыркивая. И тому и другому нужна была слава, обоим нобелевка виделась билетом в элиту французскую, значит, по тем временам европейскую. Конечно, и Мережковскому нужны были деньги, но куда как важней они были для Бунина. Качнувшись туда-сюда, оказалась в пробунинской, хотя за жёлчный характер его самого не любила. Правда, и Мережковского не очень-то жаловала. Писатель Мережковский с писателем Буниным был несравним, он порой был хорош, но гений был Бунин. Когда это было? Премию Бунин получил в тридцать третьем, значит, как раз Гитлер к власти пришёл. Никто тогда предвидеть не мог, во что всё это выльется.

Крысы – хозяева города. Кто в дудочку свистнет, кто из города уведёт? Чем дальше, тем больше я уверяюсь в мысли, что он покинул подвал, свой склеп, чтобы не подвергнуть хозяев опасности. Куда ушёл? На этот вопрос может дать ответ только он, если жив, если захочет. Крысы тевтонские рачительны, бережливы, хозяйственны. Говорят, свозят со всей Европы награбленное: картины, серебро, фарфор, всё еврейское им годится. Собираются создавать Музей исчезнувшего народа. Цель? Показать, кого победили, кого уничтожили? Но музей станет памятником преступления. Или надеются саму мысль о преступности выкорчевать, словно сгнившее дерево? Господи, дай мне сил пусть не понять – пережить. Господи, прокляни их in saecula saeculorum, во веки веков.

Память – вещь странная. Который раз убедилась, разбирая заметки. Ему вспоминается многое, но из нашего общего почти ничего. Ни словом не обмолвился о тех месяцах счастья (правда, мы тогда оба счастливы были), которым Господь наградил незадолго до Германской войны, как бы напутствуя перед испытаниями и муками. Были деньги: у него гонорары, у меня небольшое наследство, главное, перстень, которым маменька его одарила. Деньги обеспечили относительную независимость и свободу. Мы закутили. Под кутежом понималось жизнь беззаботная, без мелочного расчёта, куда велит сердце, туда и летим. Перво-наперво полетели в Москву, где к тогдашнему ощущению ясной, нестыдной радости (нестыдной, ибо не за чей-либо счёт) примешивалось ощущение благочестия и распутства. Благочестие – это весёлый, святочный Василий Блаженный, о восьми куполах в память о восьми днях осады царём Иваном Казани. А распутство – Яр, Вера Панина, старая, в чёрном, с голосом низким, щиплющим душу. Незадолго до смерти вышла она, говорят, замуж за восемнадцатилетнего, а, умирая, просила брата сыграть на гитаре «Лебединую песню». Доиграл – умерла.

После Москвы был Крым, была Ялта. Беззаботность, веселье, море, горы, прогулки, мгновенно находились общие интересы, знакомые. Вокруг всё цветёт, благоухает, фрукты – без счёта, без меры – вино. Татары вокруг все молодые, весёлые и красивые, смуглокожи, черноволосы и яркоглазы. Косоворотки, кафтаны с золотой вышивкой, галифе, высокие сапоги, широкополые шляпы. Женщины в длинных пёстрых широких юбках, на плечах шаль, платок на голове. И золото, серебро, браслеты, мониста. Походка лёгкая, кошачья грация. Но и тогда среди безудержного, лёгкого счастья, возносящего над землёй, бывали минуты, потом и часы, когда внешне всё славно, всё хорошо, но что-то не так, будто часы идут вразнобой. Такие часы компрометировали само понятие времени, а для верующих в него – времяпоклонников, прогрессистов, его оскверняли. Вдруг, словно с небес что-то позвало. Всё бросив, сады и вино, сорвались, помчались на извозчике в Севастополь, оттуда на пароходе в Одессу, там не больше недели – пароход с паломниками, в Яффо, на Землю святую. Жаркая земля оказалась и пыльная. Арабы норовят бакшиш урвать, делать при этом ничего не желая. А если и делают, лучше не надо. Ладно, ехали не за комфортом. В Великую субботу пошли в Храм Гроба Господня. Давка, гомон и толкотня. Все в ожидании: сойдёт ли огонь. И знают, что быть такого не может, что не сойдёт. А всё равно, как дети, волнуются, иные в ожидании просто трепещут. Тут-то и понимаешь: христианство – апокалипсический конец света, свернувшийся свиток, торжество смерти; иудаизм – конец света, возрождение мёртвых, торжество жизни. Во главе процессии к запечатанной накануне двери святилища идут патриархи армянский и греческий. Прокладывая путь сквозь толпу, каввасы, стражники в турецкой форме, посохами о каменные плиты стучат. Все скандируют: аксиос, аксиос, достоин по-гречески. Патриархов обыскивают мусульмане, чтобы видели все: нет ни спичек, нет ничего, огонь добывать. Заходят в Кувуклию, внутри Храма часовню, возведённую над каменным ложем, на котором покоилось снятое с креста тело Христа. Если патриархи выйдут с зажжёнными свечами, это небесный огонь благодатный. Вскрывают печати, скрываются внутрь, и через несколько долгих, бесконечных минут зажжённые свечи. Теперь всё превращается в буйство огня, веселятся, поздравляют друг друга, свечи горят, и вскоре загорается город. Кажется, луна и звёзды сияют ярче обычного и веселей. Там, на Святой земле мы познакомились с Шарлем. Он был один, и в день отъезда мы вместе ходили по Иерусалиму, ездили в Вифлеем. Собственно, подружился он не со мной. Ладно, что теперь прошлое ворошить. Теперь, когда смерть в шаговой доступности, мой полужид-полукатолик начисто всё позабыл, и Москву, и Крым, и Святую землю. А я помню, и счастье помню, и горе-печаль. В Париже я оказалась случайно, после Берлина, где тогда большевики вовсю краденое продавали. Не один раз бывшие владельцы опознавали. Были случаи, когда суд запрещал аукционы. Всё в Париже показалось серым, будничным, скучным. И это в Париже. Даже Сена показалась мне маловодной, едва ли не ручейком. Лето было засушливым. Да и разве судят поэта по неудавшемуся стихотворению? Париж был полон русскими, которые ссорились и грязью друг друга забрасывали. Больше всех доставалось весельчаку, проказнику, святейшему гомосексуалисту князю Юсупову. Говорят, этот самый богатый человек России нуждается и открыл модное ателье. О времена! Некоторые вдруг вспомнили, что он убийца, и руку подавать перестали. Господи, найдись в России ещё несколько десятков таких убийц, всё было б иначе. Тогда же змеёй слух проскользнул об Анастасии, великой княжне, будто бы от большевиков убежавшей. Разоблачили одну, пожалуйста, тут же другая. Но вот, что серьезней. Рассказывали о странной находке, сделанной следователем Соколовым в подвале Ипатьевского дома, где царскую семью расстреляли. Были обнаружены две надписи на стене. Одна на древнееврейском, по-немецки другая. Древнееврейская: «Здесь казнили вождя Веры, Народа, Отечества. Казнь свершилась». Немецкая – последняя строфа гейневского «Валтасара»:

 

Был Валтасар убит в ночи.

Рабы – его же палачи.

 

С Шарлем встретилась я в театре. Он не только умён – остроумен, когда хочет, просто обворожителен со своим лёгким раскатистым бархатным «р», со взглядом глубоким и мягким. Правда, такой не всегда. Когда не старался понравиться, говорил глухо, гугниво, глаза его, близко и глубоко посаженные, почти не видны. Знает множество языков, утверждая, что о спорте необходимо говорить по-английски, об искусстве, конечно, по-итальянски. На русском лучше всего звучит афоризм Блаженного Августина: «Обладающий излишним владеет чужим имуществом». Наша официальная совместная жизнь началась необычно. В самом деле, молодые пары нередко проводят медовый месяц в Венеции, ну, а мы провели там медовых три дня, из которых весь первый был занят похоронами. Шарль должен был ехать на похороны тётки, завещавшей похоронить себя на острове Сан-Микеле, на греческом участке которого нашёл последнее пристанище Дягилев. Говорили, ненавидел всякую воду, и в его венецианском номере с видом на море всегда были опущены шторы. Вот так. Дягилевская могила привела воспоминания о Нижинском, боге танца, который запомнился мне в светлом парике с кудрями до плеч, белом трико, крепдешиновой рубашке и жилете бархатном чёрном. Взлетает над сценой, приземляется, снова летит, и кажется, ему трудно, совсем невмочь возвращаться на землю. Помню его Арлекином, Петрушкой, прекрасным принцем в «Видении розы», помню скандал с «Послеполуденным отдыхом фавна», его Нижинский сам и поставил. Фавн-Нижинский, проснувшись от смутных желаний, в саду видит девушек. Пытается их ласкать, те убегают. Фавн поднимает покрывало, утерянное одной из них, вдыхает запах, и в его воображении возникает женщина, его в чреве носившая. Он покрывало целует, и ассоциации, навеянные им, удовлетворяют его желание. Говорят, этот фетишистский балет стал разрывом Нижинского с Дягилевым. С этого момента начинается гетеросексуальный период жизни, вскоре безумием завершившийся. Впрочем, кто его знает. Тут своя душа потёмки, как можно судить о чужой. Чего только не рассказывали о Нижинском. Что в позе микеланджеловского Давида его Роден собирался лепить, со своей обнажённой моделью за отсутствием общего языка при помощи рисунков общавшийся. Что после премьеры «Синего бога» один из авторов либретто Кокто подарил Нижинскому, зная его страсть к сапфирам, золотой карандаш с этим камнем, а Дягилев при каждом приезде в Париж дарил ему от Картье сапфировый перстень. Сейчас, когда он от всего этого, славного и порочного, скрылся, сбежал в безумие, дай, Господь, этой душе-страдалице немного покоя.

Шарль жив, и, слава Богу, здоров. А его, я уверена, его больше нет. Мучает мысль, что умер один, без помощи, без напутствия, без поддержки. Самое страшное, что в мгновение, когда душа отделилась от тела, она, одинокая, была совсем беззащитна. Не защищённая покаянием и молитвой при жизни, стала жертвой бесчисленных бесов. Закрываю глаза и вижу мелких, пакостных, злых бесенят, как комары на кровь, набрасывающихся на душу. Он умер – я в этом уверена – без единого слова молитвы, над ним не было совершено таинство причащения и соборования. Никто о нём сорок дней не молился. Никто. И я среди этих никто.

Купила на рынке два огурца. Сделала из них, лука и капли масла салат. Когда резала огурец, вспоминала. У него совершенно мне незнакомая память на вкус. Нигде не мог есть огурцы или вишни, которые страшно любил, чтобы, сделав кислую мину, не выплеснуть: «Не то», имея в виду сулимовский идеал. При этом воспоминании причмокивал, вспоминая забытое мгновение бытия. Вот и я ем салат, вспоминаю его и Сулимовку и причмокиваю: «Не то».

 

На огурцах записи прерывались, и следовало несколько чистых страниц, отделяющих, словно большое многоточие, записи совершенно другого периода. Лишь на одной из них размашисто, во всю страницу, печатными буквами:

 

В покоищи твоём, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего, яко един еси Человеколюбец.

 

Какая же сволочь Голядкин! Не мог подождать, когда он вернётся. Может, оказалось бы, что заниматься там нечем. Непотопляемая скотина! Нельзя даже гадким назвать, исключительно гаденьким.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: