Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Начинало темнеть. В горах ночь падает вдруг и внезапно, в долине наползает медленно и упрямо. На кладбище было тихо и пусто, как только может быть тихо и пусто в давно оставленном, заброшенном доме. Анечку хоронили быстро, кого смогли, известили, брата в Америке не разыскали, никого специально не ждали. Позвали на опознание. Верхняя губа слегка изогнулась, обнажая белые зубы: улыбается, насмешничает. Он, видимо, задержался дольше положенного, всматриваясь и прощаясь. Легко сжали локоть: опознание, мол, не прощание, и через минуту все двинулись вслед за ней, вниз по широкой дороге, затем свернули, и вместо асфальта под ногами зашуршал мелкий гравий, и вскоре – острые камни. Один из них впился в подошву, идти было неудобно, но нагнуться, вытащить камень было совсем невозможно. Так с камнем в подошве он вслед за Анечкой пропетлял меж могил, вспоминая, как они набрели на старинное кладбище.

Это была их первая совместная вылазка в мир. Анечка подготовилась, всё заказала, купила путеводитель и уверенно водила его. Вела правильно, но приходили они не туда. Так всегда, чем больше знаешь, куда идёшь, тем меньше вероятности, что дойдёшь. Вышли к серым не слишком давней постройки домам, за которыми внезапно, вдруг обнаружилось кладбище, которое раньше искали, и, отчаявшись, оставили на потом. За домами, поваленный, лежал забор, парадный вход был в другом месте, сюда мало кто добирался. Переступив, пошли, петляя, между могил, давно сровнявшихся с землёй, из которой росли кривые шатающиеся памятники, словно кариесом изъеденные зубы. Это были её слова. Отметил: запомнить и записать. Старое еврейское кладбище. Надписи на камне в сумерках почти не читались, разобрать можно было лишь отдельные буквы скрижального языка («Иврит для того, чтоб выбивать на камнях», – она сказала, а он не забыл). Символы различались, из которых следовало, что это могила когена, то есть жреца, или левита. Когда-то когенов хоронили отдельно, на особом участке, но спустя века всё перемешалось. С тех пор, как на месте древнего Еврейского сада (так называлось когда-то) Старое еврейское появилось, века пролетели. Она говорила: «Восстанут из мёртвых – вернутся к ним имена». Тогда они искали могилы похороненных там знаменитостей. Не нашли, и, расстроившись, Анечка засунула путеводитель в свой рюкзачок, заткнула подальше. Наказала. Могил не нашли, но можно было купить в любом магазине самого великого Рабби и его Создание из дерева, из металла, стекла.

Похоронили Анечку на Масличной горе. Хоронили здесь редко, никто из смертных не знал, кого Погребальное братство удостоит высокой чести первым воскреснуть из мёртвых, когда в конце дней Мессия на Масличную гору взойдёт, место престола Господня. В тот день света не будет, но будет холод, мороз, и гора расколется надвое, и рог загремит. Тогда, по слову пророка, «вернутся к людям их имена»: смерть вспять обернётся, в засохшие кости Господь вдохнёт дыхание жизни, на них вырастет плоть, покроется кожей, мёртвые оживут, встанут на ноги и пойдут.

И Анечка первой восстанет, пойдёт навстречу, будет идти долго-долго, но сил у ней хватит, она подойдёт, сдвинет камень могильный, поможет подняться, раскроет путеводитель, и вместе пойдут досматривать то, что тогда не успели. Только на месте кладбища будут не камни могильные – Сад: одни деревья в цвету, другие приносят плоды, змей добрый, совсем не коварный, в траве шелестит, странный и бесполезный, словно балкон, дверь на который заложена давным-давно и навсегда.

С кладбища поехал домой. Весь следующий день слонялся по дому. Жена на работе, дождавшись её возвращения, собрав вещи, кивнул, как всегда, на прощание и ушёл. К ней. К вечеру стало холодно, вдруг и внезапно. Единственный обогреватель, когда включил, грохнул, пыхнул дымком. Надо было согреться, но бар был пуст совершенно. Сел в кресло, набросив халат с головой, плед, одеяло. Поначалу трясло, но на удивление он согрелся. Бессонная ночь дала себя знать. Сопротивляясь подступающей дрёме, он бежал в сон, обретя наказание или спасение: она приснилась ему такой, какой впервые увидел её, в белом хитоне, играющей жизнь девушки с тихим голосом, умершей, возродившейся, безымянной – время стёрло буквы с серого камня, а затем обретшей имя своё. Во сне казалось, что это было на плёнке. Поднимаясь из гроба, озирается, никак не может понять, где она, что приключилось. Самое страшное – не помнит имени своего. Темь и сырость. Зажёг факел. Пахнет смолой. Свет разгоняет мрак, уничтожает склизкую сырость. Делает шаг ей навстречу, подходит, шепчет на ухо, словно ребёнку или больному: «Офелия». И она за ним повторяет: «Я – Офелия». Всё. Дальше уже знакомый театр. Она оживает, живёт, любит, не может понять, что творится с отцом, что происходит с принцем, влюбленным в неё. Отец погибает. Принц сходит с ума. Что ей делать? Жить ей зачем? А когда такой вопрос задают, отвечать бесполезно. Никто никогда ответить на него не сумел. Спасение – не задавать.

Просыпаясь от холода – свалились одеяло и плед, вдруг ощущает силу, которой не знал никогда. Он – повелитель холодной стали, способной любое слово вырезать из языка. Слово, которое хочет он уничтожить: зачем. Вгрызается в словари, во всех языках к утру, когда он проснётся, этого слова не будет. Нет слова – нет и вопроса. Нет вопроса – Анечка, значит, жива. Он радуется во сне, он во сне счастлив. Ему тепло и спокойно. Он с ней, с Анечкой. Жаль, что с женой попрощался буднично, скверно. Она ведь ни в чём не виновна. Напротив, терпела его уходы-приходы, а когда-то, пусть не голод – безденежье, месяцы, годы, когда ни на что не хватало. Неправильно. Скверно. Надо попрощаться по-человечески. Лучше всего пусть выйдет замуж. Устроить свадьбу-прощание. Прощание с ним, а свадьбу хотя бы с тем, невысоким, с косой и мохнатою грудью. Втроём сидят за столом. Он с одной стороны, с другой новый муж. Он стучит ножом по бокалу, призывая слушать тост, и говорит, благодарит и желает. Только что-то во сне в этом сюжете его задевает. Что-то не то. Силится уяснить, исправить, направить в нужное русло, тогда сюжет сам потечёт, разовьётся. Что-то мешает. Господи, как понять, что же мешает? И тут совсем неожиданно. Подходит она. Откуда взялась она, Анечка? Никто ведь не звал. Бестактность. И вдруг понимает: Анечку никто ведь не видит. Лишь он. Подойдя, шепчет, холодом обжигая: «Забыл? Ты ведь тосты не то, что не любишь, ты их ненавидишь. Забыл?» Упрёк так точен, правдив, так ложится на характер героя, то есть на него самого, что понимает: глупость и гадость, этот текст надо тотчас же уничтожить, чтобы не было искушения когда-то поднять и продолжить. Понимает, этим решением обязан отнюдь не себе, потерявшему ощущение правды, обязан ей, Анечке. Ищет её, чтобы это сказать, рыщет между могил, подошву острое колет. Отодвигает огромные камни, они покосились, но сдвинь – попробуй: въелись в землю, соединились с ней, не понять, то ли были посеяны, то ли выросли сами.

Он ищет её на улицах Рима, Константинополя. Он летит за ней в Город, но нигде её нет. Везде холод и снег, стужа, пурга, сугробы. Они вместе хотели этого – снега и льда, и пара из уст на морозе. Они спорили, как это по-русски сказать. Суета сует, всяческая суета: от этого мельтешенье в глазах, а не выдохнутая, как в оригинале, из уст пустота, не та, которую можно наполнить – бессмысленная, невосполнимая, с постоянным, вечным зачем, на что нет, кроме передоза, ответа. Прислала как-то письмо, подписав Передозов Василий. Тогда он жил византийским сюжетом, периодически отступавшим, но, передумав, к нему возвращался. Крутилось имя Василий, обезображенное и оскоплённое шпанистыми Васями. Как вернуть имени подлинный смысл и значение, гордую величавость?

Возвращаясь с кладбища, сказал себе, что закончился самый светлый и самый печальный сюжет его жизни. Сказал и ошибся, не зная, что вопреки здравому смыслу недавнее прошлое было всего лишь завязкой. Печальный сюжет теперь его вёл, диктуя мысли, поступки, слова. Им овладело стремление узнать всё, что было связано с ней, что было ею. Раньше она в его мыслях всегда была Анечкой, теперь он редко, почти никогда по имени её не называл. Она – значит Анечка. Кто же ещё? Словно добросовестный следователь, обыскал крошечную квартирку: вещей было мало, и те – молчаливые. Или он не умел вопросы вещам задавать? Наверное, не умел. Всегда, сколько помнил себя, жил в мире мыслей. Вещи были необходимой, некуда деться, докукой. Она была совершенно другой: любой клочок ткани могла обыграть, словно великую мысль, гениальнейшую из идей. Его обычный сюжетный ход – из настоящего развернув, сочинить прошлое – плохо работал. То ли она прошлое тщательно отсекала, то ли он его воскресить не умел.

Встретился с теми, с кем делала представления. Как их назвать? Актёрами? Но они в спектаклях с ней не играли – подыгрывали, делая много другого: грим, свет, декорации. Оказалось, вскоре после «Офелии» сказала им, что из театра уходит, и они, покрутившись, поискав новую приму, как-то сами собой разошлись. Никто на неё зла не таил: в их среде такие уходы-приходы часто вопреки здравому смыслу редкостью не были. Но все, как один, с горечью говорили, что больше не будет ни её, ни Офелии, ни ещё одного представления, в котором играла клоуна рыжего на одну половину, белого – на другую. Словно выбирая подходящего к случаю, изображала то одного, то другого. Порой они смешивались, налезая один на другого. Спектакль, по мнению уличных, был тонок, понятен не всем. Лучше всего дети его понимали. Вспомнилось: взгляд, который бросала, встречая детей, жалкий, безнадёжный, скулящий. Ей, милой и славной Анечке, самой почти девочке, был нужен ребёнок. Ни разу, даже намёком это ему не сказала. Он не спрашивал. Не интересовался. Спросил лишь теперь. Поинтересовался сейчас.

Всегда долго вставал: ворочался, кашляя и чихая, кряхтел, сутулясь и ёжась. Анечка открывала глаза – и вспархивала, мгновенно умытая, свежая и причёсанная. Иной её и не помнил. Теперь, когда её не было, просыпался по-бунински с мыслью о смерти и живой Анечкой перед глазами. Казалось, жила по своим часам, и времена года у неё были свои. В самые жаркие дни куталась в некогда роскошную шаль. Или забивалась в норку мышонком под одеяло. В эти минуты не мог от неё отойти, взгляд оторвать. Его пронзал холод, трясло. Волна холода, исходившая от неё, его догоняла. В эти минуты отрекался от предсказуемого будущего, отрекался от памяти, словно входил в тесный тоннель, в котором исчезало время знобко и зыбко. А в холодные дни бесконечных дождей и диких ветров она, одевшись легко, прозрачно, бегала по улицам, от холода не страдая, не промокая. То серенькой мышкой шмыгала в норку, то изумрудною змейкой блистала на солнце. Всё то, что М. Гершензон называл «фабричными вещами», её тяготило. Любила то, что несло на себе печать, пусть даже ущербной, неповторимости. Позднее понял, это не было индивидуальной чертой. Такими были все уличные. Его встречи с ними были не частыми, обычно случайными. Людьми они были приметливыми, и однажды Анечка рассказала, что некоторые из них высказались о нём в том смысле, она запнулась, что он (она не сказала: сноб) смотрит на многое свысока. На что заметил, есть вещи, на которые не смотреть свысока, есть мерзость и подлость.

Размышляя, почему стали уличными, пришёл к выводу, что виной всему был слишком свободный, не укладывающийся в готовые рамки талант. Актёрство – бегство от себя к другому. А бежать, как известно, из лагеря или же от себя, в команде лучше всего. Они называли себя Ла Баррака, то есть, барак, хижина, балаган по-испански, присвоив имя передвижного театра, созданного Федерико Гарсия Лоркой. И поскольку дата их первой встречи забылась, отмечали день святого Федерико – восемнадцатое июля. У всех было чувство команды, даже инстинкт. Сбиваясь в стаю, как себя величали, не жертвовали свободой – её обретали. Вычислить, аргументировать это было никак невозможно, и они не то, что с презрением, с каким-то непониманием относились к исчислениям-вычислениям. Играя и вне игры не обсуждая, правильно ли партнёр поступил, подхватывали реплику или жест, продлевая своим словом, жестом своим. Можно сказать, друг другу они доверяли. Но сказать лучше, что верили. Однажды кому-то пришла в голову странная мысль, которая по обыкновению стала примеряться и обсуждаться. На его вкус, мысль была дикая, невозможная: вынести зрелище не просто на улицу, но на пляж. Предвечернее солнце, жара уже спала, они на полоске сухого песка. Из декораций – шезлонг, на котором сидит седой, умудрённый опытом и годами, не заёмной мудростью господин. Перед ним юное создание, воплощённая предмужественная красота, полуполяк-полубог. Инсценировка без слов, пантомима. «Смерть в Венеции». Полубогом-красавцем должна была Анечка быть, за это был и давнишний опыт её травести. Самое смешное и несуразное: на роль умирающего писателя его предложили, играть нечего, сиди да на Анечку гляди неотвязно, потом тихо сползи, умирая. Посмеиваясь, полушутя, Анечка передала предложение, он возмутился совсем не на шутку: слишком пошлой показалась ему инсценировка одной из величайших в мировой литературе смертей.

Соединение уличных не было стечением обстоятельств, которые можно легко развести, это было сцепление, которому невозможно не подчиниться. Перефразируя Мандельштама, в один голос уличные утверждали, что их любят дети и они нравятся женщинам. Издали были подобны картине импрессиониста, движущейся, очень живой. Подходишь ближе – импрессионизм исчезает, возникают тела и лица стилей разнообразных. Он не слишком их различал. Она заслоняла. У каждого было прозвище, накрепко приросшее, заменившее имя. Только у неё прозвища не было. Анечка. Запах мимоз, ласковый и щебечущий.

Уличные, как на подбор, все внешности неуютной, любили и умели ошарашивать, делая это одной деталью, единым точным штрихом, таким, как белоснежная манишка, кощунственно выпирающая из нестираной затрапезы. Они не смеялись – они гоготали. Не плакали – но рыдали. «Мы витаем в облаках, прикованные к земле», – сказал кто-то из них. Любимое словечко их западло имело значение нравственного императива. Любой разговор, любая дискуссия прекращались с произнесением этого приговора. Если кто-то в размышлениях вольно или невольно разбивал о западло лоб, другие, отпрянув от темы, ставшей удушливой и чадящей, словно жареный лук, начинали ушибленного лечить, пользовать словом и жестом. Таким жестом могло быть поданное в обычном ведре со льдом не шипучка дешёвая, но шампанское, веселящее сердце, размывающее самую застарелую грусть. Как один из уличных говорил: «Если шипучка, непременно шампанское, если зеркало – венецианское». Излюбленной похвалой было слегка ироничное: «Ты, брат, истинный Моцарт». Комментируя, посвящая, Анечка объяснила: «Не родиться Моцартом не зазорно, убить его в себе зазорно и подло». Любимым ругательством было «утомительная личность». Раз кем-нибудь произнесённое, оно становилось их общим не подлежащим обжалованию приговором.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: