Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Брат на похороны не успел. Вовремя не нашли, сообщить не сумели. Раз в несколько месяцев, когда выпадают свободные дни, он забивается в угол, отключая все телефоны. Приехал через пару недель. Заранее не сообщил. На кладбище поехал один, согласившись встретиться вечером, ночью он улетал. Брат был известным гастролирующим пианистом с расписанием на два года вперёд. С Анечкой виделся редко и мельком. Вундеркинд, он требовал пристального внимания. Был мальчиком непростым, выкидывал фортели. Анечку оставили на бабушку-дедушку, а мама до самой смерти – рак, сгорела за несколько месяцев – нянчилась с ним. Только в моду входил, только начинал гастролировать. На один из первых громких концертов приехала Анечка. Взяли мать из больницы, они вместе сидели в директорской ложе. Играл Рахманинова и Шопена. Успех кружил голову. Мать была счастлива: сын состоялся, её жизнь была не напрасной. После концерта мэр устроил приём. На нём ни матери, ни Анечки не было. Потом они с братом встретились на похоронах матери и с тех пор больше не виделись.

Нет, на сцене её ни разу не видел. Хотел, но жизнь расписана по часам. Редкие несколько дней подряд для сна, для секса, пальцам тоже необходимо отвлечься, конкуренция сумасшедшая, публика забывает мгновенно, сегодня овация, завтра пустые залы. Сегодня талантливых пианистов пруд пруди. Зато импресарио наперечёт, пианистов штампуют, а те себя делают сами. Его воля, стал бы не пианистом, но импресарио. Впрочем, всё впереди, кто знает, как сложится жизнь, ни от чего никто не застрахован. Она ещё в раннем детстве представляла что-то смешное, он это помнит. Мама отдавала все силы ему, Анечку это, конечно же, обижало, впрочем, это он думает так, как думала Анечка, представить не может. Голос очень высокий. Не видя говорящего, можно подумать, женщина говорит. Слегка шепелявит и фразы свои выпевает, скверно артикулируя окончания. Говорит без пауз и без эмоций, словно исполняя один длинный, безумно сложный пассаж: десятая доля секунды задержки – и всё насмарку, обвал. Весь вытянут: длинные руки, длинные пальцы, длинные волосы, залысины ещё больше удлиняют лицо. Говорит сбивчиво, путаясь в языках, в трудных случаях барабаня пальцами по столу, по коленям, помогая себе вернуться в знакомую, привычную с детства языковую стихию. Попросили – рассказывал о сестре, только получалось, что о себе. Винить его бесполезно. Анечку знал действительно мало, а о нём с ранних лет твердили: призвание, гений. Они сидели в гостиничном ресторане. Пианист попросил вызвать такси, и, глотнув на прощание кофе, забыв расплатиться, пожал ему руку. Вначале следил за гастролями, где-то пути пересеклись, пришёл на концерт, о себе не дал знать. Брат был талантливым пианистом, но говорить им было, собственно, не о чем.

Когда брат уехал, он, словно первый круг завершив, попытался собрать узнанное воедино. Деталей, мелких и незначительных, оказалось немало, но воедино не складывались. Линии не сходились, разбредаясь в разные стороны. Сюжет не давался, казалось, что намекал: чем скорее забудет, займётся другим, тем будет лучше. Он не был хозяином положения. Не он сочинял сюжет, сюжет его сочинял. Оглядываясь в прошлое, ловил воспоминание: он – Пигмалион, Анечка – Галатея. Разница в возрасте, жизненном опыте, в конце концов, кто знает актрису уличного театра, а он – писатель широко известный не в таких уж узких кругах. Хотя, конечно, писателям нынче рассчитывать на широкую популярность никак не приходится. И всё это в прошлом. Теперь, похоже, совсем по-другому: Пигмалион – это Анечка, он – Галатея. Ей, живой, он сюжет предлагал. Теперь она навязывала сюжет жизни ему. И этот сюжет был печальный.

Перед поминальным днём позвонили. Уличные решили поехать на кладбище, а затем вместе поужинать. Позвонивший, помявшись, сказал, что ужинать будут вскладчину, люди они не богатые. Он был при деньгах и за ужин хотел заплатить, чтобы ребята не выуживали гроши. Хотел, но вовремя язык прикусил: человек при деньгах ими ощущался чужим. Для ужина выбрали нечто среднее между забегаловкой и ресторанчиком. Их уютно устроили на веранде, в углу, подальше от остальных посетителей. Водку с собой принесли, молча выпили, одну рюмку оставив нетронутой. Были немногословны и по-актёрски косноязычны. Привычка к заученному чужому тексту не способствовала красноречию. После второй бутылки речи, не став осмысленней, удлинились. На удивление вдруг из междометий проклюнулась мысль, и, сперва отпугнув, звуча разными голосами, обрела совсем не пьяный стержень, прочный остов.

Он давно водки не пил. И теперь бы не надо. Сквозь туман в глубине веранды увидел Офелию-Анечку в белом хитоне, а может быть, саване, затем вслед за ней выползла мысль, принявшая в крикливых кривляющихся междометиях явные формы, которые уличные предлагали во внятные слова перевести. Кто как не вы? Писателю – карты в руки. В конце концов, это ваш долг. С водкой покончили, всё съев подчистую. Заказав кофе, слегка протрезвев, решили: он пишет сценарий, они собираются, играют спектакль, фестиваль скоро, не пригласят – сами поедут, не выгонят. А дальше – будет день, будет и пища. Кроме междометий, они любили готовые штампы: пословицы, поговорки соскакивали с языка, заменяя нужное слово, часто и мысль. Как все театральные, уличные усвоили твёрдо: публика – дура, и хоть потакать ей не любили, но помнили: дура капризная.

Такой вот заказ. Первый в жизни. Чего только не приходилось делать за деньги, но такое без денег впервые. Отказаться никак невозможно. Исполнить? Но как? Никогда не писал для театра, для уличного тем более. Что делать? Потихонечку увильнуть? Тотчас сам схватил себя за руку. Через неделю один из уличных позвонил, поинтересовался, как жизнь, про уговор деликатно не вспомнив, но было понятно: хотел узнать, но постеснялся. Вообще, открыл для себя, уличные были людьми деликатными. Не выбившись в большие артисты, с именем, мельтешением на экране, друг друга они берегли: никогда никого не сравнивали ни с кем. Приезжая на место, рассыпались мгновенно, словно стайка мальков в тёплой воде у лодыжки. Когда дело касалось спектакля, действовал принцип: или ничего, или всё. Если чувствовали: не поднять, отказывались. Если решались: без компромиссов, не жалея ни времени, ни себя.

 

Из Леночки актрисы не получилось. Точнее, она не смогла выучиться на актрису, а без диплома даже большому таланту пробиться было почти невозможно. Конечно, всегда следует оставлять некий зазор на чудо, которое бесспорно может случиться, но редко, да и не с нами. В театральный Леночка поступила, что само по себе было никак невозможно: заоблачный конкурс плюс куча блатных. За что её приняли? Таких, как она, на сцене всегда было мало: характерная простушка – амплуа не для красавиц, которых в театральном пруд пруди, амплуа для неброских, некрасивых, но ярких. Вот такой она и была, не красивой, но яркой, способной, повернувшись, что-то в причёске поправить, улыбнуться, на глазах лепился образ яркий, запоминающийся. Ещё Леночка пела, неброско, негромко, но характерно и опять-таки ярко. Пела – образ лепила. Может, сам создавался? Лепился сам по себе? Всё было хорошо первый семестр: всё сдала, всё успешно, стипендию дали. А в начале второго Леночка заболела. Подробности никогда не рассказывала, никто и не спрашивал: окружали Леночку люди тактичные. Итог был прост, безутешен. Леночка стала хромать, и надежд на исправление походки, без которой актрисе никак, не было никаких. Предложили перейти на кукольное. Заплакала и отказалась. Отчислили, вернулась домой, поступила осенью на филфак и пела под гитару друзьям. Больше всего ему нравилась «Галатея», вывезенная из театрального института. Когда Леночка брала в руки гитару, просил «Галатею», и та не ломалась. Автор песни Александр Городницкий, может, пел её лучше, всё-таки автор, но ему нравилась Леночка. Особенно ей удавалось голосом грубовато-ироничным и одновременно возвышенным (редкое сочетание) прорисовывать процесс превращения мрамора:

 

Позабыв про еду и питьё,

Он ваял её нежно и грубо.

Стали тёплыми бёдра её,

Стали алыми белые губы.

 

В этот момент не слишком широкие бёдра сами собой раздвигались, источая уже не тепло – жар излучая; губы алели, Леночка преображалась из затурканного скульптора в роскошную, манящую взор пышнобёдрую алогубую Галатею, которой пофиг какой-то там скульптур, эллин несвоевременный, способный только на слёзы и плач. И тут же, спохватившись, отбросив наигранную пышнобёдрость и алогубость, Леночка тихо и безнадёжно внимала упрёку:

 

Не сиди же, печаль на челе,

Принимайся, художник, за дело:

Много мрамора есть на земле,

Много женского жаркого тела.

 

В последнем куплете оказывалось, что всё это – глупость, пустое, вечное вовсе не в этом.

 

Бродят греки весёлой толпой,

Над Афинами песни и гомон...

А у скульптора – мёртвый запой:

Галатея уходит к другому!

 

Леночка пела весело, звонко, пела, над всем и вся издеваясь: над скульптором, которого было жалко, над глупой моделью, над слушателями, над которыми возвышался, низко к земле пригибая, словно бабочку иголкой пришпиливая, кремлёвский Олимп, где восседали верхом на клистирных трубках небожители, не успевшие разложиться на атомы. Что было делать? Смеяться, петь, издеваться. Что и делала несостоявшаяся актриса.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: