Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Радио, телевидение, интернет и ещё не умершие газеты захлёбывались слюной, одни от неумело скрываемой радости, другие от ненависти. В Дубае уничтожили террориста. Уничтожили тихо, без шума. Но раз уничтожили, значит, шум будет поднят. Неизбежно, как то, что лица террориста с лика земли убиравших были зафиксированы камерами слежения в гостинице и аэропорту. Одни по этому поводу сказали: провал. Другие же промолчали, соображая, что фиксация камерами не могла не приниматься в расчёт, значит, это было важно не слишком или составляло накладные расходы, которые достигнутую цель явно оправдывали. Толстомордый в чалме на всех экранах, вкушая нежданно-негаданно нахлынувшую популярность, бойко рассказывал, как его служба во всём быстро разобралась. Помимо воли вслушался в свистопляску. Фото подозреваемых – необходимая плата или что-то другое? Не могли ведь не знать, что камеры их облик сохранят для потомства. Знали – не прятались. Даже когда шли по пустынному коридору и могли прикрыть лицо чем угодно, хоть и рукой. Значит, за этим что-то иное. Не выполняет ли чалма то, на что и рассчитывали? Похоже, его просто использовали: глупому котёнку клубок ниток подбросили, он его и разматывает, не ведая, что и по чьей воле творит. Это ход. Не слишком изъезженный. Может, сочинить детектив? Не липовый – настоящий. Минимум психологии. Темп. Движение. Тыканье в тупиках, блужданье в потёмках, следы истинные и ложные. Финал: сюжет несётся, как истребитель, белый туманный след оставляя. Всё с устранением террориста задумано с одной-единственной целью: вытащить чалму на экран. Для чего? Придумать цель, не маленькую, глобальную. Если детектив, то спасать мир.

Анечка проходила мимо, не оборачиваясь на сенсации, чудеса, выдающееся из ряда. Останавливалась в удивлении перед простым, обыденным, очевидным. Свойство философов. Кто это сказал? Многие говорили. Привык и останавливался вместе с ней, всматриваясь в очевидности, главной из которых была сама Анечка, бывшая на злаковом поле тем сорняком, от которого взгляд не отвести, прекрасным и бесполезным. Людей прочитывала с первой же встречи. На отвергнутых морщила нос, словно принюхивалась, изрекала: «Мягкое и…», дальше по обстоятельствам, иногда добавляя: вонючее. В людях не ошибалась. Холод Анечка не любила. Любила тепло. Холодные дни оправдывал дождь (его очень любила) или же снег (обожаемый до самозабвенья). Поначалу казалось, она – зябкая фантазия зыбкая. Но время доказывало иное. Анечка была той пчелой, которая – кто это сказал? – умела собирать мёд и жалить. Жалила по-особому: молчанием, гулким, звенящим, отдававшимся у него в голове. В такие звенящие дни он спасался, про себя повторяя Августина Блаженного: «Любовь моя, бремя моё; влекомый им, я иду повсюду, где я иду». Денег у Анечки не было никогда, даже если случался гонорар или он ей давал. Счёт в банке закрыли, наличные птицами разлетались то в тёплые края, то обратно, её непременно минуя. На свою кредитку перевёл её постоянные траты, чего не заметила. Шекели то ли ласкательно, то ли презрительно, не поймёшь, называла шакалами, те в отместку её не любили.

Вкуса к идеологии у него не было никогда: пусть расцветает сто цветов или тысяча (подзабыл), главное, чтоб не мешали существовать. Идеологий, не мешающих жить человеку, не существует, потому допустим компромисс, устанавливающий границу вторжения. Так было, но с явлением Анечки заразился тем, что называл самостийностью. Об её анархизм, как о скалу волны морские, разбивалось всё, что угодно. Лучшей защитой для Анечки было соитие с ролью, которую сама выбирала. Когда речь заходила о левых, правых, её фарфоровость сменялась твёрдой упругостью: идиологемы мячиками для пинг-понга отскакивали стремительно, потявкивая, как щенки. Дома он давно ни с кем не встречался, ни в квартире с женой, ни в их с Анечкой жилище-избушке. Если, некуда деться, встреча была необходима (обычно удовлетворялся интернетом или же телефоном), свидание назначалось в соседнем кафе, днём обычно пустом. В последнее время он бывал здесь не часто, его столик в углу, между окнами (одно на тишайший в городе переулок, другое – на площадь, вечно запруженную-загаженную машинами) был свободен. Никогда не просил, да и официантов хозяин менял беспрерывно, но, как ни придёт, столик пуст, томится, ожидая клиента. Усаживал гостя с видом на площадь, притискиваясь к переулку. В нежаркие дни даже в полдень из открытого окна доносилось немудрёное пенье: птички себя развлекали, заодно и его. В давние времена с утра приходил, вначале с блокнотом, затем с ноутбуком: избывал домашнее, самое скверное, одиночество. Порой получалось, работал, время от времени себя награждая заказом: пара чашечек кофе (маленькие, с напёрсток), бывало, обедал, одно-два блюда можно было, в меню не глядя, заказывать. Повар старый, неторопливый. Не готовил – творил в своё удовольствие и во славу Господню. Никто из посетителей никогда не видел его. Зато все знали о его легендарной судьбе. Что легенда, что быль, установить возможности не было, но никого это не волновало. Мулат. Из Южной Африки. Говорили, что у его белой матери, еврейки из победителей-буров, внезапно родился темнокожий ребёнок. С кем, как, от кого – в эти подробности легенда никак не входила, рассказывая, что рос он с другими братьями-сестрами в многодетной еврейской семье. Подрос – попросился в Париж, в кулинарную школу, вернулся, женился, что-то случилось, то ли она изменила, то ли он на ровном месте взбесился. Жену нашли мёртвой со следами насилия. Его долго мурыжили, но оправдали. То ли не был он виноват, то ли сработали семейные связи. Едва отошёл, наступили тяжкие времена, белые по миру разбегались. Он разбежался в Израиль, примкнул к хасидам из самых суровых, на жизнь зарабатывая стряпнёй. Секрет старика был прост и изящен: не мудрил, необыкновенных соусов не изобретал. Печень, мясо жарил на углях – и всё. Добавлял какие-то травки, стручочки, цветочки. Как-то на вопрос Анечки официант промычал, а он объяснил, что о поварских тайнах даже хозяин не ведает.

Жизнь булькала, пузырилась, словно кто-то невидимый курил, наслаждаясь, кальян. Раньше он каждое утро сюда приходил, часто думая о Городе с мостом в центре Европы, пропитанном мистикой, и о стране, в которой периоды озверения сменялись эпохами омерзения. И не было периодов этих страшней, эпох этих гаже. Приходил каждое утро и, завидев в противоположном углу приятеля, шёл поздороваться, под настроение – посудачить. Приятель, в иные эпохи почти даже друг, приходил всегда раньше. Порой на его глазах снимали замок, огромный и допотопный. Писательское ремесло, кормящее скверно, со временем он забросил, продал душу телевизионному дьяволу и прославился циклом, в котором была главным героем жратва, по большей части обильная и разнообразно этническая. В кадре ел, смаковал, вкушал, лопал и обжирался. Прикол, как говорят молодые, был в том, что мог просидеть (не на съёмках, вестимо) с чашечкой кофе, ни крошки за целый день не спросив. В кадре, насилуя себя, жрал, и, надо же, это нравилось, потому с каждым годом обжирался всё веселей. Гонорары росли вместе с известностью. Но аппетит так и не появился.

Его отец с матерью – романтическая история, странно, что ещё не продал сюжет – восемнадцатилетними в последний миг ускользнули. Вслед за ними Германия с треском захлопнула дверь. Убежали, выжили, родили ребёнка, оставшиеся погибли. Погиб старший брат отца, никак уехать не мог: надо было допечатывать еврейские книги. Исполнил долг, напечатал, книги фашисты сожгли. Чудом сохранилось несколько экземпляров. Ни за какие деньги ни один не купить. Однажды отец тележрущего попросил коллекционера дать глянуть, в руках подержать. Ушёл, рыдая, унося две книги, изданные в Берлине в 1940 году.

Каждый сюда приходил не только с недавним прошлым – приносил благословения и проклятия рода. Одни знали тяготевшие проклятия и научились остерегаться: их жизнь была тягостной. Другие знали благословения: их жизнь была беззаботной, весёлой. Третьи знали и то, и другое: у них светлые полосы сменялись печальными. Тех, кто не знал, кто он, откуда, было немного. Эти безвольно, бесцельно порхали, над собственной мотыльковой судьбой насмехаясь, не ведая, неся прошлое рода, как Америка европейскость, как доллар в смутном шуршании серебристый звон талера.

Утренние визиты в противоположный угол сменились приветствиями: он поднимал руку, тот из угла кивал головой. Потом приветствия прекратились, разве что сталкивались нос к носу случайно. Но то ли сталкиваться перестали, то ли ещё что, однако теперь, завидя друг друга, разбегались шарами в бильярде упруго, звонко, без сожаления.

Поселившись в её берлоге, втиснулся в это пространство осторожно, бочком. Незамысловатое, почти пустое при жизни, оно зияло провалом, чёрной дырой. Оказалось, в этом пространстве места ему почти не досталось: зияние, где-то у плинтуса, на обочине бытия случайно забытый клочочек, загодя заготовленный для него. Странно, не замечаемый раньше у берлоги обнаружился стиль. Сводчатый потолок сводил стены в заветную точку, откуда единый луч устремлялся за стены, за крышу, через тернии – к звёздам, ярко вспыхивающим безоблачной ночью в небольшом высоком оконце. Лежал, всматриваясь в сводчатый потолок, и казалось, это её средостение сводит в новую единую душу его прежнюю, разделённую на отсеки, как подводная лодка во имя живучести. Раньше успешность компенсировала домашнюю отчуждённость, а Анечка – всё на свете. Теперь перегородки исчезли, он чувствовал лёгкость и цельность, никогда прежде неведомую беззащитность. Всё соединилось: Константинополь, Босфор, Дарданеллы, Троя, начало начал и конец пути – Третий Рим. Европа перетекает в Азию, та впадает в Европу. Ксеркс, царь восточный, вступает в Европу. Царь Запада Александр продвигается в Азию.

Анечкино пространство распахивало себя, приглашая с ним слиться. Может, правильней, выражало готовность слить себя с тем, что за окном и над сводом. Но кто способен определить, откуда следует начинать. Это пространство было покрыто дрожащим безмолвием, озёрной рябью, под которой внутри, в глубине, разливаются потоками родники. Она была Анечкой, но не Анной. Анна – твёрдое, протяжное, бескомпромиссное, не смягчаемое, замкнутое в себе, палиндромное. Анечка – твёрдость, протяжность, бескомпромиссность, несмягчаемость, утишенные ласковым, не взнузданным суффиксом-жеребёнком: играет, мягкими губами покусывает, бьёт копытом нетерпеливо.

В первые дни опустошённый, измочаленный бессонницей, засыпал только под утро. Светало, кружилось в воздухе щебетанье, он проваливался в небытие, тёмное, жадное, бесконечное. Затем сны стали сниться чужие, не её – совершенно чужие. Во сне сознавал: чужую жизнь проживает. Просыпался – она обрывалась. Может, оступившись неосторожно, он падал в пропасть, где в заточении сны чужие томились? Может, сны прежних жильцов берлоги ему в наследство достались? Тогда почему не было её, Анечки, снов?

Словно фанатик, отринувший всё и вся на пути, он бежал от изувеченного привычками бытия, бежал к ней, не находя и отчаиваясь. Зримых следов присутствия Анечки было немного. Вещи – для роли, сыгранной или нет. Остальное – безымянное, просто безликое, без отметины, без зазубрины. Смахни пыль и поставь в магазине на полку: не заметят, не отличат. И всё было наполнено ею. Хотя это «всё» определить было непросто. Точней, невозможно. Его тишиной можно было наполнить – звёзды в окне; птичьим гомоном – то глуше, то громче; запахом утра. Как-то так получалось, что утро, минуя день, смыкалось здесь с ночью. А что может быть прекрасней утра и ночи? Кто-то сказал бы, что здесь, в этом пространстве, взмахивая крылами, проносятся белые ангелы. Другой обронил бы, благодать здесь почиет. Это были слова не его. Он молчал, зная, определения бесполезны. Определить – значит понять. Как жить – не понимая? Притерпелся. Свыкся. Немало минуло времени, определил, догадался: это всё Анечка, которую он любить продолжает. Понял, зачем среди ненужных предметов обнаружился где-то в углу флажок Южной Кореи. На нём герб: красное и голубое, отъединённые границей-изгибом, соединённые воедино окружностью. Инь и янь, соитие неба с землёй. Вспомнилась скороговорка: «Люблю любить, любя, когда любят любить». Замыкая круг, Анечка могла повторять её множество раз: семантика испарялась, оставались мягкие «л» и «б», светлыми бабочками порхающие в пространстве. Анечка утверждала: не бабочки, но стрекозы – приправляя жестом, воздушным, скользящим, в котором мгновенность рождения-смерти. В её компьютере обнаружился файл: «Любовь. Определения». Начиналось с вопроса: «Почему философы только мужчины?», затем подзаголовок Ортега и выписки.

 

По своей направленности психологическая природа желания противоположна очарованности. В первом случае я стараюсь поглотить объект, во втором – объект поглощает меня.

 

Поэтому если Бог создал человека равным себе, то тем

самым мы признаём, что Он наделил его способностью сознавать себя существующим вне и помимо Бога.

 

Не существует любви без полового влечения. Любовь использует его как грубую силу, как бриг использует ветер.

 

В сущности, любовь и ненависть – это близнецы-недруги, тождественные и антагонистические.

 

Тут же файл «Искусство вопрошания, или Искусство сладкой лжи, или Искусство совращения. Интернетовские диалоги с комментариями». Ни диалогов, ни комментариев не было. Лишь странные выписки.

 

Мальчик – картинка, глянцевая обложка. Такого с пальчиков слизывать, являться по вызову, подчиняясь капризу его величества сучьего. Мальчик – фарфоровая статуэтка, марионетка. Мальчик – цветной карамельный фантик. Мальчик – сладкий ликёр. Мальчик с голубыми глазами-стекляшками. Напомажен, раскрашен, в кружево ряжен.

 

Сколько ни руби благоухающий терновник, за ночь он прорастёт.

 

Здесь, надо думать, имелся в виду терновник, который за ночь перекидывался от могилы Тристана к могиле Изольды. Его рубили – он прорастал, пока король, не узнав о чуде, запретил терновник рубить.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: