Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Только после смерти узнал: Анечка писала стихи беспощадные к себе и к языку. Вольно обращалась со словом и синтаксисом, но, когда попытался от себя вольность её отодвинуть, отвергнуть, оказалось, что невозможно: туго сцепленные слова выдерживали самое пристрастное неприятие. Одно стихотворение запомнилось, и сейчас, спасаясь от таксиста и радио, он повторял.

 

Дрожащую продёргивая нить

Сквозь безглагольность и бесстрашье страха,

Незримость слова,

Из пращи – по праху,

Клубящемуся роем пчёл,

В круги свиваются

Звенящим мёдом,

Дыханье воском забивают.

 

Вощёной нитью прошивает рой –

Дрожащий звон

С обвисшими краями,

Очерчивающий медный мёд –

Пространство

Пастушье

От любви до Голиафа.

 

Осталось всего несколько листков, которые (особенно о себе) прочитал с удивлением.

 

Вслед за краешком тени в комнату, набухая, вползла темнота. А вслед за ней зацепившиеся слова Марии Петровых: «Буду замертво жить». Немая полночь. Ветер воет, от него бежать – в постель, с головой укрыться. А лучше в плед змеёю вползти до подбородка, до глаз; камин, рюмка. Камина нет. Славное пойло, к сожалению, выпито. Осталось: старый затасканный плед и юный не затасканный ветер Экклесиаста:

 

Движется к югу и к северу кружит,

кружит, кружит, движется ветер,

на круги свои возвращается ветер.

 

Ветер неуловим. Как его нарисуешь? Как опишешь его? Паскаль: «Мы ищем не вещи, но поиск вещей». Изображая ветер, рисуем летящие листья, гнущиеся деревья, бегущие волны. Листья, деревья и волны – не ветер, но поиск ветра. Он бежал ко мне, я – то к нему, то от него. Так с первой же встречи носились по кругу: не понять, друг за другом или один от другого. Может, иначе: бежала я совсем от другого, а видела рядом его. Сразу прибились друг к другу. И как было мне не прибиться, одна в море, кругом никого – пустыня, он твёрд, как скала, одинокий утёс: хоть солёной водой морской в шторм заливает, но не смеет, не смоет, вот, и мне не слишком, может, надёжное, однако прибежище. Обретя утёс, стала его изучать: расселины и зазубрины, места, словно галька, отполированные водой, и острое, колющее, больное.

Поначалу не знала, никакой не утёс, тоже беглец, такой же, как я. Знала, женат, не скрывал, подробностями не интересовалась, он об этом молчал. Не говорит – и ладно. Какое мне дело, что там у него, вне меня? Надо ж ему возвращаться куда-то, когда я убегаю. Может, там у него свой утёс. Каждому беглецу необходим утёс, в крайнем случае, мечтанье пустое, иллюзия. Тогда же и объяснил: эскапизм, от escape – убегать, спасаться. Убегать – это понятно, а вот спасаться предполагает: как, чем или где. Толстой спасался от Софьи Андреевны. Убежал, но не спасся, умер на полдороге. Можно бежать в монастырь, это для христиан или буддистов. Я не Толстой и монастырские ворота передо мною закрыты. Вот и бежала к нему, сильному, взрослому, а он обманул: ко мне бежал, от себя мною спасался. А так не бывает, точней, бывает – не получается. Хорошо, если один – спаситель, другой – беглец. Два беглеца – для обоих мука двойная. Ну, а два спасителя, наверное, катастрофа. Оба над волнами, друг другу бросают спасательные плоты, те поплавают-поплавают, да и тонут, или их за тридевять земель отнесёт, прибьёт к берегу, Дафнис и Хлоя подберут, затащат оранжевый плот на берег, устроят в тени старой шхуны рыбачьей и от чужих глаз вдалеке друг друга будут любить, не спасаясь и не спасая, пока не вырастут и не сорвутся: он от неё, она от него, убегая, спасаясь.

Ему хорошо. Бежит-бежит, вдруг остановится, словно в стену упрётся. Приход. Он – графоман. Это, во-первых. Во-вторых, он писатель. Графоман – это первично. Каждый писатель в первую очередь графоман. Не каждый графоман, конечно, писатель. Приход: значит, не отвязался, не убежал, не спасся. Даже в любви думает о своём, гладит, целует, ласкает, вроде тёплый, горячий, но – труп. Говорят, Гоголь был некрофилом. Вообще писатели-графоманы –материя грустная. По-моему, графоман – не первичный писательский признак. Первичный – беглец, эскапист. Даже если ковыряется в разных реальностях мерзостных бытия, а для этого служит, скажем, шофёром, или, пардон, сутенёром, всё равно он беглец. Вот и этот. Жаль только бежит не туда. Ему бы выдумать Средиземье или что-то такое, но он не по этой части: то ли в детстве тарантул не укусил, то ли не слишком храброго рода. А может, ещё почему. А где-то на окраине мира, чужой, белоснежной, чёрным пятном на снегу ребёнок снежинки, порхающие, как бабочки, раскрытым ртом уловляет.

 

После смерти он замер. Словно вместе с ней умер. Часами смотрел в окно, не находя сил выйти на улицу. Обстоятельства грозили его захлестнуть. Казалось, что и не жил, только готовился к будущей жизни, подлинной, настоящей. Не жил, отказывая себе в удовольствиях, не жил, учась, потом зарабатывая. Изредка спохватывался: остановиться, оглянуться, однако затягивало, готовиться к будущей жизни надо было непрестанно, без остановок и послаблений. Иногда в горькую, холодную минуту ужасался голодному ржавому одиночеству, тоскливому, безнадёжному, как обнажённое дно высохшего колодца. Но, поразмыслив, поозиравшись, ужасался другому – липкой склеенности толпы, бессмысленной и беспощадной. Люди из толпы жили, будто не знали о смерти. Что делать? Не выскочить, не выпрыгнуть. Между стеной и шпагой, так об этом испанцы. Глухонемая эпоха. Творящаяся на его глазах история была такой скучной, что вызревала крамольная мысль: лучше б она, история, действительно сдохла.

Анечку похоронили. И тут же, хоть был не старый, умер и пёс – стремительно, в одночасье. Ветеринар, извиняясь, что помочь не сумел, взял двести долларов за заботу о трупе. Баня закрылась. Переехала чёрт знает куда. На нового пса не было сил. Врачи настоятельно советовали бросить курить. Так всё вернулось на круги своя: он и ощущение смерти, с юности неразлучные. Расстался с женой. Это как-то само собой получилось. Делить было нечего: всё давно поделили. Перед расставаньем разговаривали подолгу. Всё больше об отвлечённом. Однажды себя на мысли словил: разговаривают с чужими, со своими молчат. Поделился с ещё женой – признала его правоту. По поводу развода один из тогдашних приятелей, репутацию рубахи-парня усиленно добывающий, сказал, что он не самый удачный поворот судьбы избирает. Ответил: не он избирает, это не самый удачный поворот судьбы выбрал его.

Почему после стольких лет он с ней расстался? Долго объяснения не находил. Пока не решил. Наверное, потому, что не было в ней не изюминки даже, в каждой женщине изюминка есть, но горчинки, без которой сладости не бывает. А может, просто сбежал? Время завязывать узлы, и время развязывать. Устал, надышался, убежал в никуда. Это было настоящее бегство. Когда бегут куда-то – не бегство, в пространстве перемещение, путешествие. Настоящее бегство всегда в никуда. Всегда, когда было невмоготу, Анечку вспоминал. Бежал к ней, удивляясь, что продолжает её узнавать. Вспоминал, как, слегка пришёптывая, говорила, свернувшись, спала, ела – крошки отщипывала. Заказывала самую малость и от неё перекладывала ему. Хотя порой на неё находило. Однажды забрели в ресторан, оказалось, бразильский. Время не позднее, но они были единственные посетители. Тихую музыку заглушал ветер, хриплый, надтреснутый, словно простуженный. Кроме них в ресторане был официант и кто-то ещё. Молчали. Вдруг проронила: «Ноев ковчег. Каждой твари по паре». Он подхватил: «Кто из нас Ной?». Не ответила.

Принесли гору закусок, она по обыкновению стала поклёвывать. Затем стали носить мясо разных видов с непонятными названиями на португальском (по крайней мере, он думал, что португальском). Он названия запомнить был не способен, она схватывала мгновенно. Смакуя незнакомые слова, просила принести ей ещё. Условия заказа были не слишком привычными: каждый из шести видов мяса клиент мог повторить за ту же плату сколько угодно. Он с трудом попробовал, не повторяя, шесть видов мяса (на это и был расчёт: съесть больше мог только феноменальный обжора). Анечка умудрилась повторить каждое блюдо, закуски подчистую умяв. Ошарашенный официант сновал на кухню и к ним, приглядываясь, как она ест. Облик с аппетитом никак не вязался.

Устав от людей, днями мог не вымолвить ни единого слова. Как-то почувствовал нечто вроде удушья. Вдыхает – не чувствует, что вдохнул. Открыл окно – ворвался холодный, хлещущий воздух. Вдохнул – не полегчало. Удушье было не от отсутствия воздуха. Такое случилось с ним как-то в парижском метро. Вышел на остановке, там ни души, перрон пуст, на полу ни соринки. Подступило удушье. Пустыня. Безлюдье.

Шофёр повернулся, что-то сказал. Слова срезал ворвавшийся воздух. Понял по жесту: окно просит закрыть. За окном возникли дома постройки годов шестидесятых, массовое строительство, после войны жить было негде. Похоже, в город въезжают.

С другими было ему тяжело. Но так тяжело, как с собой, ни с кем никогда. Предсказать, предвидеть было никак невозможно. Щенячьи скреблось под дверью, настойчиво царапало, но почти всегда проходило. Поскреблось, поскулило – сгинуло, ушло, отвязалось. Глубоко вздохнув, набрав пресёкшийся воздух, поднимался заниматься делами будничными, обычными и спокойными. Но иногда из-за угла нападало, на улице, выплывало из-за гостиничной стойки, настигало неожиданно, обескураживающе. Сразу становилось понятно: не уйти, не отвертеться. Что это было? Каждый определяет по-своему, не в определении дело, а в неизбежности: не уйти, не отвязаться.

Выходил из машины, смеркалось. Дохнуло морозом – Ордынкой, Полянкой, карамельным Арбатом. Сумерки – время тревожное, межеумочное. Уже – солнце зашло. Ещё – не вышла луна. Между уже и ещё – тоска смертная. В зазор жизнь проваливается, словно яблоко за диван. Там и сгниёт. Зато между вчера и сегодня вполне умещается жизнь.

 

Yesterday, love was such an easy game to play

now I need a place to hide away

oh, I believe in yesterday

 

Ещё шёл от двери, а сидящая с юности до нынешней ухоженности за гостиничной стойкой определила, он для неё интереса не представляет: погружён в себя, рассеян, того гляди, забудет о чаевых. Не в её правилах о чаевых напоминать, она их принимала небрежно. Ещё шёл, а она, на всякий случай приготовившись улыбнуться, – кто знает, где что найдёшь, отметила несуразность. Вначале подумала, что дело в куртке – господину его возраста более приличествует дорогое пальто, однако это не было главным. Сумка на плече из прошлого века, да и тогда куплена на базаре, для повседневной она велика и слишком мала для дорожной. Приближался, из коричневато-золотистого полумрака вырисовалось лицо: молодое не слишком, а до настоящего старца не хватает морщин и скукоженности. Модно небритые щёки и правильный нос высвечивали из седой с вкраплением чёрного бороды, взывающей к парикмахеру, как и давно не стриженная шевелюра. Подходил, и она, выдавливая из лица огромные глаза с поволокой, направляла призывно рассеянный взгляд, каким встречала мужчин, начиная с возраста призывного – юнцов, правда, не жаловала – и надевала тонкую, несколько ироничную улыбку, протягивая гостиничную анкету: «Добрый вечер. Добро пожаловать. Будьте любезны заполнить. – И чуть теплей. – Что поделаешь, такие формальности». Она так искренне изобразила сочувствие, что показалась, даже руками развела, хотя на самом деле те покоились на столешнице, выложенной разноцветными бумагами с названием гостиницы на зубчатой стене крепостной.

На мгновение выхватил лицо служительницы из интерьера. Точней, одну лишь деталь. Обычно игривую прелесть лицу придаёт подбородок с фривольной ямочкой. Но этот был игрив по-иному. Так и не решив, как по-иному, зачислил её по привычному разряду гостиничных муз, чтобы больше не отвлекаться.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: