Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Гостиница была не старой – старинной. Фасад, оценённый мельком в сгущающихся сумерках, тем не менее подтверждал: построено не вчера. В рекламе утверждалось, что здание средневековое, изначально – заезжий двор. В подтверждение приводились фотографии каменных конюшен, сохранившихся до наших дней и служивших хозяйственным целям. Действительно, в окне за спиной ухоженной гостиничной музы виднелся двор, фонари и постройки. Однако коричнево-золотистое лобби старинность не обнаруживало. Мебель, светильники – всё современное, не слишком изящное. Но какое это имеет значение? Заполнял протянутый листок, не читая, по размеру пропусков догадываясь о вопросе. Она пробежала глазами неаккуратно заполненное кривоватыми буквами чуть дольше, чем требовалось, в ожидании, не начнёт ли рассеянный господин разговор. Шансы на это, как изначально определила, были ничтожные. Но никогда не знаешь ведь, где найдёшь. Она читала, он рассматривал лобби, убегая, спасаясь от невидимого тревожащего одинокого тяжёлого всадника на могучем коне посреди огромной пустой ночной площади. Все они, властелины, герои, освободители, одинокие и пустые, укладывались в один, лишённый индивидуальных признаков образ. Конечно, можно подойти, поглазеть, почитать. Только кто в подобных деяниях был замечен?

– Благодарю. Вас устроит одноместный номер на втором этаже? Или предпочитаете номер этажом выше? Оттуда открывается замечательный вид.

– Да, конечно. Благодарю, – он отвечал автоматически. – Благодарю, – повторил, уловив желание гладко причёсанной музы начать выходящее из служебных обязанностей общение. – Благодарю, – повторил ещё раз, раздумывая, не перебросить ли мостик для возможного общения, не сейчас, конечно, на завтра, на послезавтра.

Что-то в желтовато-коричневой глубине прошуршало. Обернулся. Входная дверь отворилась. Никто не вошёл. Возможно, вышел? Никто по лобби не проходил. Во всяком случае, никого не заметил. Пауза затянулась. Вопрос повис в воздухе.

– Благодарю, пожалуйста, с видом.

Быстро, чётко, отчётливо – так всегда исполняла обязанности, отвернулась, и, головы не поднимая, уверенным движением сняла потёртую деревянную грушу с ключом. Таких нигде почти не осталось. Принимая грушу, оглянулся по сторонам, не выскочит ли чёртом из табакерки заспанный мальчик в ливрее. Ни ливреи, ни заспанного мальчика – их заменил не скрывающий лёгкого разочарования указующий жест, словом увенчанный: «Лифт».

Подталкиваемый в спину жестом и тихим презрением, двинулся к лифту, раздумывая: может, вернуться? Что стоит сказать пару незначащих слов скучающей женщине? Ей хорошо, и от него не убудет. Как всегда, подобные размышления были процессом, не имеющим завершения. Он размышлял, и человеколюбивые мысли потихонечку сами собой угасали. Шёл, и в спину неслись не слишком внятные фразы о глобальном, не избежать, потеплении, таянии льдов, безумии айсбергов. В ответ за окнами Европа утопала в снегах: не ездили поезда, не летали самолеты, шоссе были засыпаны снегом. Везде было холодно, в такси он застыл, и теперь больше всего на свете хотелось тепла, горячей ванны и терпкого несладкого чая, желательно с коньяком. И чудо свершилось. В ванной сантехника-ретро исправно работала, множество полотенец обозначали звёздность амбиций. На маленьком холодильнике стоял электрический чайник, рядом пакетики в игривой корзиночке. Через четверть часа он сидел в кресле рядом с распахнутым чемоданом, из которого выползли фляга с халатом. Прихлёбывая чай с коньяком, он разглядывал натюрморт – единственное украшение комнаты.

Своим блестящим единственным глазом со стены томно взирала аристократически поблескивающая неповреждённою чешуёй тонко просоленная благородная рыба. Есть её не хотелось. Хотелось ей любоваться. Рыба вширь и ввысь выпирала из едва обозначенного художником блюда, как благородный светящийся камень из едва заметной оправы. В том-то и мастерство ювелира: сделать неброско, почти незаметно. Лишь грубые подделки массивно блестят золотою убогостью. Рыба была сама по себе, а благородный фарфор, уступая природе, вкрадчиво играл роль, подобающую врождённому благородству – в присутствии короля играть короля. Его играли и бутылка в серебряном ведёрке со льдом, красно-кровавые вишни и арбузная мякоть. Сочетание с гастрономической точки зрения странное, совсем невозможное. Натюрморт ясно и однозначно говорил о своём назначении: не вызывать аппетит, но – чувства высокие. С этим он согласиться не мог. Эстетика – замечательно, но сама по себе – сделайте мне красиво – убога. Рыба в неводе – это одно, а на блюде непременно должна возбуждать аппетит: пахнуть, блестеть и сочиться, будь то полотно или текст. Конечно, жидковатый, пересоленный поваром в поисках спасения текст, это ужасно. Надежда: не удалось, получится в другой раз. Здесь же всё однозначно: не удалось и никогда не удастся. Рыба на блюде – нежное, острое, рот обволакивающее, проникающее во все тайные закоулки вкусовых ответвлений. Рыба на блюде – далёкий таинственный запах моря, зеленоватый и голубой, вблизи резкий, затем удаляющийся, длящийся долго, не утихая. Вместе с тем запах настойчив: уйди – не отпустит. Въедливый и упорный, настойчиво цепкий. Слово из детства, непонятное и тогда, и сейчас. Запах свежей рыбы – сыростный запах. Он проникает в лёгкие, ноздри, одежду неотвязно, навязчиво, как кошмар Мопассана – металлический скелет над Парижем. Подумалось, сравнилось и повело в сторону натюрморта. Только на самом деле не рыба – скелет, объеденный осторожно, с изяществом, все кости на месте. Не тронута лишь голова: жабры раздуты, обнажая красное, красное это, глаза навыкате блестят начищенным серебром. Скелет на блюде. Изящный фарфор: голубые цветы по молочному полю, тёплый туман над парною рекой, из невидимых берегов – васильки. За ними, туманом сокрытые картофель, морковь светятся, краской играя.

Допил чай, новый встал заварить. Выбрал цветочный, добавив в него коньку. Застылость прошла. Обволакивало тепло. Но спать не хотелось, отоспался в полёте. Снова на рыбу взглянул. Теперь она показалась не только не вкусной, без запаха вовсе, но и не слишком красивой. Не удивило. Так бывает всегда, когда в угоду красоте жертвуешь всем на свете. Тогда красивость на выходе, пластиковая, искусственная. Попивая чай, к окну подошёл. За шторами была темнота, просвеченная огнями. В темноте очерченный огнями горбился мост, за рекой крепостные зубчатые стены угадывались. Пространство скрадывала темнота, замок вырастал из неё за мостом. Чтобы им овладеть, нужны были полчища готовых на смерть, лестницы, стенобитные орудия, или хитрость, лукавство, коварство, лучше всего предательство, способное разрушить всё, не то что какие-то стены. Подумалось: от этого и бежал. От предательства, хитрого и коварного. Так думал, когда ехал в аэропорт, когда летел. Похоже, так думал даже сейчас, хотя всё сильней пробивалось: не от предательства.

Он бежал от немолодого римского воина, всю жизнь врубавшегося в дикость и варварство коротким мечом, на щите нёсшего цивилизацию. Рим – это победа. Победа же – Рим. Раньше в Иберии и Германии, сейчас здесь, в Иудее, почти покорённой. Их лагерь разбит на горе, с которой видны, как на ладони, Город и Храм. Здесь возвышается, властвуя над побеждённой страной и почти покорённым Городом, полный силы откормленный бык – символ Десятого легиона. Осталось, взяв Город, разрушить их Храм. Тогда исполнится: голубой домик у моря, лазурный, лазоревый. Рядом с домиком хлев для скота, жильё для рабов. За домиком сад. В городе театр, ипподром, бани, всё, что нужно для жизни римскому воину на покое: лелеять раны, жену и детей, милую тихую старость. Всё б хорошо, но, несмотря на очевидную бесполезность, евреи сдаваться не думают. Всё выжжено, всё вытоптано. Ни деревца, ни травинки. Пески, безлюдье, пустыня. На что рассчитывают, на что уповают? Глупые люди! Вся страна покорилась, осталась крошечная группка безумных. Но пока они живы, это ещё не победа. До неё, может, недели, может, и дни – планы Тита неведомы. Для кого-то короткое время, только не для него. Слишком долгая, во всю жизнь накопилась усталость. Он устал, бесконечно устал размахивать коротким мечом, прикрываться щитом, таскать на себе снаряжение, заботиться о младшем – толстогубом белокуром германце, за которым нужен был глаз да глаз: диковат, не привык подчиняться, того гляди, чего-нибудь учудит. И ночами он ненасытен. Каждую ночь прижимается, просит ласки, любви. Германец у него пятый по счёту. До того сам каждую ночь приходил к рыжему франку, спать тому не давал, израненному, от жизни уставшему.

Не покорялись проклятые, лили кипяток, сыпали камни, пускали стрелы, а домик у моря каждую ночь приходил во сне, и добавлялись подробности: запах моря, солёные брызги, гниющие водоросли, светловолосые детишки, ползающие по берегу у его ног. Сны снились, а глупые евреи не покорялись. Чувствовал: не к добру. Так и случилось. Набрёл как-то, слоняясь у лагеря, на еврейчонка. Черноволос, остронос, глаза в пол-лица, юрок, пуглив, словно лань. Видно, голодный. Дал лепешку, с опаской, но взял. Назавтра вышел под вечер – сидит. Накормил сыром, лепёшкой, дал вина из фляги глотнуть. Поел – убежал. Что взять, дикарь. И повелось. Приходит и ест, а он вспоминает себя, юного, юркого, пугливого, словно лань. С каждой новой встречей юный скелетик обрастал понемножечку мясом, которое старый воин старательно умащал, так что исчезли ссадины и синяки.

Никогда быстротой мысли не отличался. Но если в голову приходила, можно было уверенным быть, не обдуманной, со всех сторон не проверченной его не покинет. Домик, жена, дети, думал он, замечательно. Только времени растить детей у него почти нет, а если вспомнить о ранах, нет вовсе. А этот славный и диковатый мальчишка – награда и утешение. Тут и домик перестал ему сниться. Дальше – больше. Мальчишка, поев, ронять стал слова, благодаря. Потом друг друга начали понимать: он научился немного по-арамейски, тот – по-латыни. Как-то вечером было холодно, мальчишка ел и дрожал. Он придвинулся, мальчишка прижался, прильнув к силе, к теплу. Когда тот поел, поднял на руки и под кривоствольной акацией положил мальчишку на плащ, осторожно, чтоб не порвать, снял лохмотья и всем своим натруженным, в шрамах сражений телом прильнул. И всё померкло: евреи, Храм, домик у моря. Осталась тонкая юная плоть, игривая, словно чуткая лань, настороженно слушающая мир дикий и злой.

От этого он и бежал. Хотя так просто от сюжета не убежишь. Банальные сюжеты – самые навязчивые. Обмануть! Всего лучше вытеснив сюжетом другим, не столь банальным, желательно не мучительным. Только где возьмёшь, как отыщешь? Откуда придёт? Но даже возьмёшь, даже отыщешь, даже придёт – сдаваться прежний совсем не намерен: не уходит, терзает, преследует. Ты его в дверь – он к тебе в сон, спать не даёт, будоражит. Спасения нет, кроме, разумеется, одного: написать, что диктует, и отвязаться.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: