Бегство

 

Печальное повествование

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Приоткрыв дверь, на мгновенье застыл: в жёлтом свете кружились снежинки сказочно, легко и морозно. Холодно не было, но, падая, снежинки не таяли. Осторожно, держась за перила, спустился и, очутившись на улице, обнаружил в нескольких десятках метров здание рынка. Странно, приехав, его не заметил. Уууууу – шакальи выл ветер, сея тревогу. Не ясно, то ли шакалы подражали ветру, то ли ветер – шакалам. Было снежно. Было пустынно. Только грузная, тяжело ступающая немолодая женщина – чёрная юбка, рыжеватая куртка – вела на поводке двух мелких, чёрненькую и рыжеватенькую, собачек. Ошалев от снега, глубоко утопая, они приноравливались к непривычному: не шли, не бежали, мелко перебирая лапами, но кривобоко выпрыгивали, проваливались в снег и прыгали дальше. Поводки в руке женщины путались, она распутывала, из руки в руку перебирая, пока устанавливала порядок, собачки несколько раз его успевали нарушить. Запомнилось: тяжёлые в громоздких сапогах ноги и мельтешение лапок.

Большую часть жизни охотился за сюжетами, теперь от них убегает. Как тошнота, тоска подступала. Против неё одно средство – движение, быт, суета. Шёл, продирался сквозь снег, протаптывал кому-то тропу, словно надеялся покорить снежную бесконечность, немую, пустую. Дома стояли близко, впритык, с малыми зазорами, по которым шмыгали, улыбаясь, рыжие крысы и косноязычные шепотки. Продирался, в душе прихоть лелея: в камине пылают оливковые дрова, точней, не дрова, круглые, распиленные, но корявые ветви, сучковатые и живые.

Если историческое, то из русской истории, в которой всё внезапно, неожиданно, вдруг. Пролузганная, по слову М. Волошина, припозднившаяся Византия, в которой два города, остальное – Россия. В Петербурге, гордом городе на голом болоте, должно ходить по улицам, задрав голову – не пропустить ничего, рассматривая дома во всей стати имперской. На Москву надо смотреть свысока, к примеру, с гор Воробьёвых: не видя кривых переулков и заросших бурьяном и лебедой тупиков, взирать на роскошную византийскую златоглавость. Коль скоро из русской истории, то не восклицательные знаки и не вопросительные – не интересно и бесполезно. Тем более точки и запятые – суета сует, историческая суета. Если писать, то о благословенном многоточии русском: век Пушкина, декабристы, честь, преданность, верность, слава, нежность и благородство. Декабристские жёны и декабристы-мужчины. Что начально, а что вторично? Декабристы иль декабристки? Такие мужчины жёнам таким? Или жёнам таким такие мужья? Благословенна эпоха, таких людей породившая. Под звон цепей и литавр, скрипок и кандалов.

Чистая кровь на чистом снегу.

Снег – метель, пурга и позёмка.

Глубокий. Пушистый.

Блестит и хрустит.

Яблочно озаряет пространство.

Мелкие птахи вычирикивают разлапистые следы.

Звенят полозья.

Белые крыши чёрных домов, белые дымы к вечности голубой.

Снег – белоснежность мгновенности.

Идёт, собираясь в сугробы, живёт.

Перестал – провисание, угасание, смерть.

В отличие от мороза, которому в рифму, кроме роз, много чего, снегу не повезло. Какая рифма? Да, никакой. Разве что: снег – слеп. Ничего себе рифма!

 

Было не слишком поздно, хотя некоторые лавки уже закрывались: собирали мусор, чистили, мыли. Но большинство работало. Редкие покупатели, настигнутые снегом внезапно, как он, заносили на шапках, воротниках тающие снежинки, стекающие мелкими ручейками. Рынок был флегматичен: ни зазывных криков, ни роскошного восточного пиршества. Рыбный, мясной ряды – самые яркие, были почти пусты. Зазывно отверстые сырные лавки манили запахом, пронизывающим атмосферу разора, закрытия. Зашёл в ближайшую. Попросил по кусочку десяток сыров: белых, жёлтых, с чёрными и голубыми прожилками. Решив поужинать в гостиничном номере, купил чем-то посыпанный – отщипнул, оказалось кедровыми орешками – хлеб и пакет белого молодого вина. Ужин готов. Повернул к гостинице, откуда час назад вышел на улицу. Снег продолжал идти. Было скользко. На минуту закралась мысль: не вернуться ли, разделить ужин с той, с которой провёл не слишком запоминающиеся полчаса вроде бы как бы любви.

Они стояли по обе стороны входа в гостиничный холл: с одной стороны девицы, с другой двое-трое мальчишек, совсем юных, лет по пятнадцать-шестнадцать. Ближайший к нему был похож на Анечку в облике Антиноя. Вздрогнув, задержал на нём взгляд, тот принял за приглашение, шаг сделав навстречу. Двинул в другую сторону, и через минуту – не выбирал, вроде споткнувшись, пошёл за тонконогой укутанной в шубу с поднятым воротником в чёрном платке. Договорились без слов. Молча провела его по узкой улочке вдоль стены, за которой двухэтажные, построенные бог знает когда домишки, верные кандидаты на снос, вопрос только, когда у муниципалитета руки дойдут. Дошли до железной двери, поднялись по узкой лестнице, молча протиснулись мимо каких-то брезентом укутанных глыб, пригибая голову, чтоб не наткнуться на сушащееся бельё. Толкнула дверь, щёлкнула выключателем. Пахло кофе, борщом, ржавой обжитостью. Всё здесь располагало к дешёвому общению мимолётному. Такое крошечное, однако, вполне автономное пространство он видел, пожалуй, впервые. Здесь было всё: телевизор, компьютер, одежда за неимением шкафа висела под потолком в ногах огромной кровати, занимавшей большую часть пространства. К ней надо было протискиваться. Первой молча сделала это она и, встав у кровати, неторопливо и аккуратно, не глядя по сторонам, начала раздеваться. Голая нырнула под одеяло и, поджидая, устремила взгляд в потолок, где висели на плечиках вещи. Молча, безропотно, скучно, выполняя все бессловесные просьбы, она его обслужила. Молча взяв деньги, набросив халат, дождалась, когда закрыл дверь за собой. Напомнило этюд в театральном училище. Господин и проститутка. Без слов. Отыграв в этом этюде, очутился за железной дверью, на рынке, и, затратив на всё какой-нибудь час, разложил на столике рядом с телевизором ужин. Нарезая, припомнил: когда расставались, в её безразличных глазах что-то мелькнуло, женское, безыскусное. Что ж, было приятно, хотя чувство было с горчинкой: грейпфрутовый вкус подступающей старости.

Запахи сыра, словно их разморозили, заполнили комнату. Вино в меру терпкое. Хлеб очень вкусный. Ничего, кроме мелких, не слишком болезненных примет бытия в голову молоточками не стучало. Можно ещё немножко пожить. Даже включить телевизор. На одном из каналов вырисовывалась медно-рыжая грива, сквозь неё – средних лет дамская физиономия, уверенно вещавшая о международной мафии учёных и бюрократов, запугавшей мир мифическим потеплением и заработавшей на этом баснословные деньги. Грива настойчиво сыпала цифрами, фактами, поди проверь, упрямо мекала, преодолевая косноязычие. Вино стало горчить. Хлеб стал на тырсу похож. Сыры завоняли всю комнату. Стало тоскливо и холодно. Так случалось всякий раз, когда уличал кого-то в обмане. Была ли грива права, или её саму обманули, или, может, обманывала она, было не ясно, главное, распутать этот клубок было никак невозможно. Настроение испортилось. Для этого много было не надо. Лёгкий толчок – всё летит в тартарары. Горьковатое становится до невозможности горьким, кисловатое – до нестерпимости кислым. Почувствовал на коже всю грязь той комнаты, где было не повернуться: огромная кровать, магазин одежды над ней, на кровати костлявая женщина с аккуратно подстриженной толикой чёрных волос на лобке. Так всегда, наоборот – никогда.

На щитке возле входной двери покрутил колёсико – через десять минут в комнате стало нестерпимо жарко, удушливо. Выглянул в окно: всё побелело, медленно, не торопясь, шёл себе снег. «Идут белые снеги». В отличие от остального, выдуманного, случайного, нарочитого.

В комнате жарко, холод изнутри поднимался, словно наглотался снежинок: не таяли, ложились белым холодным слоем, скрывающим черноту, леденящим мышцы и душу. За окном была ночь. За окном был жёлтый докучливый свет. За окном были снежинки, кочующие по пустыне. Вернувшись к столу, собрал остатки в кулёк. Подумал и выбросил в мусорник.

Телевизор демонстрировал убедительно: такой зимы давным-давно не было. Самолеты не летали, поезда стояли, мёрзли водители в пробках в ожидании помощи. Зато в деревнях, в старых домах, отрезанные от мира, семьи сидели возле камина: два-три поколения вместе, а то и четыре. Свечи горят, на столе пастуший пирог: слои сыров и грибов, лука и овощей – рецепт семейный, не вырезанный из журнала и не из лондонского пропахшего пивом и джентльменами бара. Разве за деньги вкусно бывает? Телевизор не унимался. Может, и впрямь в мире ничего не случилось, кроме снегов? Может, Господь послал снег отдохновения ради?

Шёл снег, милосердный и ласковый, заполняющий пустоты на земле и в душе. Шёл снег, становилось теплее. Шёл снег, забеливая черноту, пролагая тропинку в адовом холоде одиночества. Шёл снег, и было хорошо хоронить родных, укладывая в белую, мягкую, пахнущую яблоками, совсем не холодную вечность.

Делать ему было нечего. Присел, проверил почту, поковырялся в интернете, где бесновалась невежественная безъязыкая улица: мычала, блеяла, голосила, понося всё, что была не способна постичь. А постичь не могла ничего, кроме блеяния и мычания, и то, когда разъясняли. Ей исповедоваться бы в грехах, но этого не умела. Впрочем, наверное, была в этом права. Написал Стриндберг «Исповедь глупца». Жена прочла и ушла. Женившись вторично, с новой взял слово, что «Исповедь» не прочтёт. Прочла и ушла, детей забрала. Женившись в третий раз, заставил поклясться, что «Исповедь» не станет читать. Та клятву, похоже, сдержала. Но ушла и детей забрала. Не умеющая исповедоваться интернетовская публика любит проповедовать, полагая, что для этого нет нужды ни в уме, ни в таланте.

Ни думать, ни читать, ни вспоминать – любимое в последнее время занятие, ему не хотелось. Как всегда в таких случаях, пустота начала заполняться: холод из груди поднимался и расползался по телу. За окном показалась ледяная блестящая на морозе луна, снежинки буйствовали в жёлтом свете фонарном. С холодом надо бороться. Надев пижаму, полстакана коньяка в несколько глотков осушил и, закутавшись в одеяло, следил, как лёд внутри растворяется: ледяная корка исчезает под напором горячей воды. Площадка превратится в горячее озеро, пар над которым клубится, вода остынет, и завтра к вечеру можно будет кататься, оставляя резаные шрамы на льду.

Лёд и впрямь растопило. Было не холодно, снежинки продолжали движение. Пытался определить, что ими движет, откуда ветер, они двигались хаотично, направление поминутно меняя, кружась и порхая. Словно бабочки в летнем саду – точно, но слишком банально, потому и отвергнуто. Натянул на глаза одеяло, снежинки-бабочки улеглись, исчезли, вместо них женская фигура в чёрном от ног до макушки явилась. На голове капюшон. Не поманила, прошла рядом, и потянулся за ней по улицам, постепенно сужавшимся в переулки; дома с обеих сторон маленькие, неказистые стали сближаться, переулок-другой – сжавшись, раздавят. Но в момент, когда это неминуемо должно было случиться, фигура пригнулась, юркнув в железную дверь в стене, такую не сразу заметишь. Нырнув вслед за ней, понял: он – Константин, его ведут венчаться на царство. Император Новой Византийской империи. Со всех сторон возгласы. С трудом разбирает. Язык, которому учили, не слишком похож на то, что он слышит. Крики громче, какая разница, что не всё разбирает, главное, крики, благовествующие долгую жизнь императору, славное царство. Крики покрываются золотом, серебром, блестят каменьями драгоценными, и среди криков возникает лик младших братьев Николая и Михаила. В офицерских мундирах крикливо блестящих. Братья вместе со всеми орут, раздирая глотки, и в эти глотки льётся дешёвое молодое вино, падают кусочки хлеба и сыра, белого, жёлтого, с голубыми прожилками, чёрными. Он – не писатель, он – женщина, которую ведут куда-то наверх, голодная и несчастная, у неё никого не осталось в городе, который когда-то называли Константинополем. Когда-то этот город был ей почти родным, хоть не жила в нём. С тех пор что-то случилось, надломилось ли, обломилось, и город стал настолько чужим, что изменил своё имя. Теперь это Стамбул. Её ведут, чтобы влить в рот плохое вино, залепить его хлебом и сыром, ссохшимся и вонючим, и тогда – одежды сорвав, мучить-мучить, вливая отраву в тело, которое, обессилев, как тряпка, падёт, свернувшись у ног чёрной фигуры. Кто он? Палач. Потому обезглавленное тело свернулось тряпкой под ноги ему, палачу. Нет спасения. Какое спасение обезглавленному? Но надо ведь отомстить. Он теперь не она, поднимается, тянет руку – сорвать капюшон. Странно, чёрный не сопротивляется, кажется даже, приблизил голову-капюшон, словно идя навстречу: хочешь сорвать – так сорви. Тянет руку, промахивается, вместо капюшона срывает одежду. Вместо чёрной фигуры перед ним желтоватое, плотское, не определишь, то ли женщина, то ли мужчина. Бесполая желтоватая плоть. Тянет руку – сорвать капюшон, удаётся. Обнажённое лицо, не растворяя рта, произносит: «Надеюсь, пойдёте по стопам вашего деда. Надеюсь, в скором времени увидеть в вас настоящего советского дипломата». Произнося это, мистер Нет натягивает сперва капюшон, затем всё одеяние. Завершив обмундирование, исчезает, растворяется в пространстве, оставляя его наедине со снежинками, хаотично мечущимися вокруг фонарей, блестящей жёлтой луной и глотком коньяка, который никак проглотить он не может. Что это? То ли проснулся, то ли очнулся. Тут же мысль: попробовать ход, соединяющий Византию с Россией. Соединить их цыганами, корни которых в Индии, где, считается, были они кузнецами, одною из низших каст. Оттуда – в Персию, из которой – в Египет (англичане, испанцы до сих пор называют их египтянами), Палестину и Византию, дальше везде. Вечные, отовсюду изгнанники, беглецы. В некоторых языках именуют их «чёрные», что восходит к одному из самоназваний. В Византии магами называли, там они были гадателями, дрессировщиками змей и медведей. Одного такого можно попробовать с Софьей Палеолог ко двору Ивана Грозного привести. Кстати, с царевной, племянницей последнего императора Византии, с её браком с Иваном III появился в России двуглавый орёл. Можно попробовать зайти и с другого конца. В Израиле сохранились остатки общины, называемой «дом», ютящейся в Иерусалиме возле Львиных ворот; женятся в раннем возрасте только на членах общины, со всеми вытекающими из этого генетическими последствиями.

Можно коснуться цыганской темы в самом начале: легонько, случайно, намёком. Скажем, оттолкнуться от знаменитой цыганской приметы – подковы, мимо которой цыган не волен пройти, обязан поднять. Если подкова от него концами лежит, это удача. Если к нему, нужно подвесить концами вниз, чтобы вылилась неудача. Развить тему мощно, выдав за рассказ интеллектуала-цыгана («обычный» этого просто не знает) о начале скитальчества, вечного неизбывного. Одним словом, если в начале герой случайно бросает взгляд на мастерскую по изготовлению памятников, то в конце нечего удивляться, что он соскользнёт на бок в кресле, и потрясённый мир примет весть о его смерти.

Сдаваясь византийскому соблазну на милость, впадая в константинопольский грех, помнить: Константинополь возникает в результате строительства Константином Великим, куда он переносит столицу, наречённую Новым Римом (Nova Roma; Второй Рим) или Константинополем. Но это – именование изнутри. Извне у ближайших соседей – Царьград или Константинов град. Константинополь – единственный город одновременно в Европе и Азии. При этом настоящая стамбульская Азия, шумная, грязная, базарная, географически это Европа, а аккуратный фешенебельный европейский Стамбул географически в Азии.

Ещё неизбежное. Флобер писал об улице борделей мужских, где покупают засахаренный миндаль на вырученные анусом деньги: «Так анус наполняет желудок, тогда как обычно всё наоборот». Здесь же бродит Роберте Раштоне, юный паж Байрона. Вход в тему: на бледном небе, словно на лобке эфеба, курчавились редкие облака. И над всем этим строки Г. Иванова:

 

Надежды не обманут нас,

Не минет вещая награда,

Когда в обетованный час

Падут твердыни Цареграда.

 

И будет в наших он руках,

Услышит славы гул победный,

И в озарённых облаках

Утонет полумесяц медный.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: