Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Летом в их норе, лежбище спасались от невзгод и жары. Окна в двух направлениях: в его комнате – на запад, в её – на восток. Из его окна вид на горы с золотыми игрушечно-конфетными куполами православной церкви, вырезывающимися из зелени; из её – вид на пустыню с белоснежным фаллическим минаретом, вырастающим из желтизны. С запада – колокольный звон предвечерний, шакалов вой по ночам; с востока – муэдзин, будящий петухов, и ночное шелестенье-шуршанье даманов. Колокола звонили не долго, стеснительно, деликатно. Муэдзин никого не стеснялся: орал во всю мощь железных динамиков. За горами – море Великое. За пустыней можно иногда разглядеть море Мёртвое. В её комнате можно встречать рассвет, в его – закат провожать. Средняя комната то ли соединяла, то ли разделяла пустыню и горы, ислам с христианством. Из этого окна – маленький кусочек гор и такой же пустыни. Всё больше улица, широкая, с чередой автомобилей, сбредающихся на ночь и по утрам в будние дни, урча, отбывающих по делам. И над всем этим калатравно в честь Калатравы, автора Струнного моста, возносилась вырастающая из струн белоангельская стрела – лестница Иакова. По ней по ночам невидимые граду и миру сходили-восходили ангелы, несли добрые вести и злые, довлеющую надо всем и вся злобу дня.

Не раз слышала – соглашаясь. Родина, ушедшая из-под ног, будет для одних детей – радостным (её мальчик, картавя и ёрничая: гадостным), для других – тягостным воспоминанием. Для родителей она вечно живая реальность: язык, что превыше берёзок, гармошек, матрёшек, не говоря уже о мерзопакостной власти, при которой хорошо жилось только ворью и начальству, особенно начальствующему ворью, или вороватому начальству, это уж, как угодно. Язык, доносившийся оттуда, как рвотное, действовал на неё. Никогда ещё ворьё и жлобьё лингвистические нормы не определяло. Можно, ужавшись, с любым временем как-то ужиться. Но здесь другое – ни ужиться, ни ужаться было никак невозможно. Происходившее напоминало жуткое отравление. Показана глубокая очистка, диализ. Если не поздно. Мелькнуло крамольное: диаспора спасёт русский язык подобно тому, как русская эмиграция спасла честь и достоинство русского человека. Нынешняя русскоговорящая диаспора – евреи, им выпала миссия по спасению русского языка. Прям скажем, миссия не грандиозная по сравнению с тем, что евреи уже миру явили – не возразить себе не могла. Да ладно, коль скоро история завершилась, ограничимся этим.

К удивлению, он, её мальчик, начал интересоваться поэзией, притом русской и не самыми знаменитыми, не большаком, но обочиной. Читал ей строки поэта, прожившего долгую жизнь, сошедшего однажды с крыльца своей дачи и упавшего в снег.

Падая в снег, исчезая в дожде, растворяясь в тумане, люди уходят – потому что их забывают.

Умирание – забывание.

Запамятованная жизнь. А память – вечно тонущая и вечно воскрешаемая Атлантида.

Среди её фантазий была одна, у которой не было ни малейшего шанса осуществиться. Очень глупая – камин пылающий, в котором прыгают жарящиеся каштаны. Реальность – блюдо пресное, размазанное во времени и пространстве, без приправ, которые, единственные, вкус придают. Реальность многословна, как выцветшая проза, как многостраничный Алданов, как многотомно избыточный Солженицын. Действительность меркнет перед фантазией: размытая блёклость не может соперничать с чистотой и резкостью воображения, которое не гламурный журнальчик, изгоняющий из жизни вкус: может горчить и пахнуть не очень. Изгоняет всегда и постоянно, еженощно и ежедневно, как правоверный католик – вездесущего сатану.

Что может быть замечательней сказочной, игрушечной, замково-площадной Европы, лелеющей под мышкой у вечности своё порыжевшее от крови Средневековье? Или дон-кихотное, бесконечно жёлтое пространство Ламанчи?

Но порой реальность любой фантазии фантастичней.

На пешеходной центральной улице города летом в туристические часы – после обеда и отдыха, перед ужином, появляются музыканты. Одну общую музыку играть не желают, располагаясь друг от друга на расстоянии в чужие звуки толерантного невмешательства. Поражая незлобивой мультикультурностью, играют на гитаре, флейте, барабанах, покрытых светло-коричневой в проплешинах кожей, на всём и вся всё и вся играют они. Футляры к ночи отнюдь не пусты. Вряд ли музыканты могут позволить себе поужинать в дорогом ресторане, но не голодают, любимым делом кормятся, что очень немало.

Маленьким, он был счастлив пройти здесь, кладя монету непременно каждому музыканту. Если монет было больше, клал несколько. Но больше всего любил двух постоянных уличных персонажей. Седая, растрёпанная сумасшедшая, дергающая за ниточку куклу, театр изображая. В такт подёргиваньям пела под аккомпанемент магнитофона. Зрелище жалкое. Старуха несчастна. Додумать её судьбу было не сложно. Может, поэтому долго стоял перед ней, опуская в беретку не одну, но две-три монеты.

Любил и лысого оптимистичного барда, который, незатейливым аккордам подмигивая, утверждал: счастливым можно быть всегда на любой земле. Про всегда и землю повторял несколько раз, других и себя убеждая: это правда, ничего кроме правды.

Они шли по самой сумасшедшей улице самого сумасшедшего города в мире, шли, разгребая толпу, жмущуюся в тень, которой, как всегда, на всех не хватало. Шли, вокруг кипела чужая, им не нужная, им безразличная жизнь. Оставшись без мужа, вдвоём с ним, она поняла: это в жизни самый лучший период. Пока не вырастет и не уйдёт, она будет счастлива. Подрос – почувствовала: счастлив и он. Прекрасно знал о папе-и-маме, но знание это, свербяще больное, с его жизнью не слишком соприкасалось. Будет ли так всегда? Будет ли это надолго? Не знала, и знать не хотела.

Идя по улице, еженедельный ритуал совершая, напоминали кентавра: он смотрел впереди себя и вокруг, ему было интересно и весело, она задирала голову, устав от радующего его сумасшествия. Задирала голову, высматривая, не появится ли в одном из окон поэт традиционной литературной судьбы: полуголодная, жаркая летом, знобко зябкая зимою мансарда, скворечня на полпути к небу, зависшая над толпой плотоядной. Мансарда, голубятня, скворечня, халабуда, кибитка цыганская: очи чёрные, пара гнедых. Увы, поэта больше там нет. Голубь улетел, издох скворец, дети по домам чужим разошлись, цыганка, изменив, сбежала с любовником. В юности безудержно словами играл. Из него вылетали пародии и куплеты, он фонтанировал и буремировал, обольщая поклонниц, готовых завалить цветами и комплиментами. К старости замолчал, редко роняя тяжёлое слово, не желающее ни с чем рифмоваться. Ни поклонниц, ни поклонников, ни здоровья, ни денег, ни желанья писать. Порой со стихами было не совладать, и они поздним неожиданным снегом выпадали негаданно и нежданно сквозь молчание, сквозь проеденную молью иронии цыганскую жизнь. Подкосило его не безденежье, не кибитка удалая, дырявая, слово подкосило его. Грубое, глупое и случайное. Заезжая знаменитость, плодовито не бесталанная, явившаяся в телевизор в шортах, из которых выплывали телеса слоновьи невероятные, на вопрос ведущего о поэте, не мудрствуя, на вопрос ответил вопросом: «Он ещё жив?» Интернет забурлил, обсуждая, намеренно или случайно Слоновьи телеса брякнули гадость. Обсуждали, делая хаму рекламу. Чего и добивался.

– Сказал и сказал. Хам есть хам. – Говорили одни.

– Жлоб он и в Африке жлоб, – другие им вторили.

Он всё понимал. Со всем соглашался. Кривовато – после инсульта – в ответ улыбался. Но гнусно обронённое, словно не вытертые платком сопли, его доконало. Никто этого вслух не говорил. Все это знали.

На первые заработанные деньги он, её мальчик, купил ей колечко: тонкий золотой ободок, нежно охватывающий голубоватую бирюзу, которая, говорят, отражая настроение владелицы, светлеет или темнеет. А на первые заработанные от продажи рисунков деньги привёз на такси горы бумаги. Она и не представляла, что бывает столько разных сортов.

На каникулах устроился официантом в маленькую, четыре столика, незатейливую обжорку. Реально столиков на один было меньше: за одним две хозяйки сидели, не поднимаясь, то ли совладелицы, то ли сёстры. Обе в зелёных майках, обе беспрерывно курили, обе без конца покрикивали на работников. Один при кухне, снуя между мангалом и холодильником. Беспрерывно принося новые порции мяса, раскладывал, обрызгивал, переворачивал. Он, её мальчик, резко реагирующий на любое повышение голоса, на окрики тёток в зелёном ни малейшего внимания не обращал. Привык как к части картины крикливой, дымной – от мангала и сигарет. Несколько раз проходила мимо, стараясь быть не замеченной. Казалось, ей удавалось. Но спустя время признался, что видел. Видел – вида не подал. Это было в характере. Умел молчать тактично, умело, красноречиво. Однажды не выдержала. Пришла. Договорилась с зелёными о еде. Цена удивила. Тётки оказались, несмотря на дым и гам, не слишком дешёвыми. Через минуту он, поздоровавшись как с обычным клиентом, расставлял на столе разномастные блюдца, блюдечки и судочки. Тётки не слишком заботились о реноме заведения, вероятно, справедливо полагая, что деньги, которые платят за людное место, оправдывают всё, что угодно. Содержимое блюдечек-судочков колебалось от «невыносимо» до «приемлемо в обстоятельствах форс-мажора». От Кармит узнала это понятие, согласно которому в крайних обстоятельствах допускается то, что в обычной жизни никак неприемлемо. Так, женщина даже сыну обрезание делать не может. Но когда выбора нет, может и должна заповедь эту исполнить.

Исполняя заповедь, сидела за деревянным, без какой-либо салфетки столом, на котором кроме закусок – плетёная корзиночка с питами. Отщипывая от пит, попивая содовую, сперва ковырялась в закусках, а затем в кусочках плохо прожаренного шашлыка. На чай не дала. А через несколько дней он сообщил о завершении официантской карьеры, от которой сохранилась картинка: четверо дымящих мужиков за столом. Ещё за одним двое играют в неизменный шеш беш. В клубах дыма на заднем плане прорисовываются тётки в брюках и майках. На столе перед мужиками блюдечки-судочки, тарелки с шампурами, банки пива, сигареты, корзиночки с питами. Двое мужиков помоложе. Двое постарше. Один молодой – с козлиной бородкой, другой – с серьгой в ухе. Один постарше с проседью, лысый – другой. Рядом со столиком официант, на лице которого сверкают очки, неуместные, как галстук-бабочка на свинячьем заду. Предупредителен и внимателен. Видно, ему клиенты знакомы. Так что внимателен не задаром. Социальная принадлежность клиентов передана безупречно. Хамьё, жлобьё, отребье, хозяева жизни – нечистые на руку подрядчики и чиновники серые, сосущие комарино денежный кровеносный сосудик и хватающие за горло любого, кто может им помешать.

Бумагу в период «бумага, тушь» тоннами из его комнаты выносила. Просил на забракованное не смотреть. Однажды не удержалась. Лист сам бросался в глаза. Обнажённый юноша карабкался по отвесной скале, в малейшие зазубрины вгрызаясь руками-ногами. Кровь чёрными пятнами растекалась по полю, из которого в небо скала прорастала. Под его пером лестница Яакова – любимый библейский образ – трансформировалась в скалу и истекающего кровью мальчишку.

Почему лист забракован, понять не могла. Что-то не выписалось, не сложилось. Потом, увидев работу на выставке, поняла, чего недоставало. Всё, как на черновике. Кроме поля, безудержно пасторального – травка, скотина, пейзане, одним словом, идиллия, цитата столь явная, что её покоробило. На цитатную пастораль не просто кровь капала: низвергаясь с небес, в ливень она превращалась, в потоп, которым Господь человечество уничтожил. Но если тогда это был огня и серы поток, то теперь – из человеческой крови. Лист был из серии «Человек и Бог». Кураторша долго уговаривала порядок слов изменить, на что отвечал, что у художника путь может быть только таким, а за Бога никто, даже он, не в ответе. Бедная кураторша так и не поняла, говорит серьёзно или он издевается.

Как хорошо она это знала. Это был их общий стиль, включавший в себя не только слова, но и жесты, повадки – всё на свете, всю их счастливую жизнь, только б не сглазить.

О некоторых текстах говорят, что литературны, в смысле – вторичны, не самостоятельны, не оригинальны. Как будто можно после «Песни песней» что-то оригинальное написать о любви. Литературный как отрицание новизны не понимала. Тем более что собственная жизнь с цезурой на каждом муже становилась всё более литературной.

Их ритуальное вторжение в вечный уличный карнавал происходило двумя путями. Иногда сверху вниз, и тогда путь завершался на Кошачьей площадке, где под вечер расставлялись столы со всякой художественной всячиной. Здесь на день рождения купил колечко, прозванное ею кентавром. Художник стремился, чтобы металла, в который оправлен камешек, было как можно меньше. Камешек не страдал избытком благородного дорогого аристократизма. Но был заботливо найден, отделён от подобных, не обработан, лишь лёгкие углубления, чтобы металл, назначенный камень с человеком соединить, его ухватил. На желтоватой поверхности камня, словно на старинной бумаге, расплывались, подобно туши, тайные знаки. «Постигну тайнопись – будущее проведаю», – смеялась, вглядываясь в камень и ощущая силу, исходящую от него.

Посередине улицы – цветастый, как светофор, чужеродный, как верлибр в русской поэзии, на ходулях возвышается клоун, посылающий мыльные пузыри – воздушные поцелуи. Время от времени он оставлял поцелуи и приступал к иной клоунской мизансцене: вздымал руки, словно разговаривал с Богом, которого поблизости не было.

Когда шли снизу наверх, заглядывали в маленький, набитый тряпьём и пылью магазин с великой вывеской: Шик паризьен.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить