Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Это была вывеска над старым арабским домом под черепичной красноватою крышей. Зашла – дверь отворив, за нею – обрыв, пустота. Там, сверкая, зеленея глазами, чёрные коты шныряли, шмыгали, шелестели, ворошили лапами листья, царапали кору деревьев когтями и, отыскав кусок, сыто и влажно урчали.

Что-то раздражало, мучило, распирало. Глупое, ненужное, пустое клещами вцепилось, выворачивая душу из тела. Попробовала подумать о чём-то другом, отвязаться. Не получалось. Мучившее не додумывалось, не складывалось в слова, мерцало дальними огоньками, словно кто-то курил, быстро поднося сигарету ко рту и по-детски пряча за спину или в рукав. Мерцание то тускнело, то разгоралось, и в самые яркие мгновения она успевала схватить, понять, зафиксировать. С одной стороны – сапоги с подковами. С другой – история. Как могло соединиться, в чём был смысл, понять не могла. Пыталась соединить-связать, получалась банальность, или того хуже – глупость и чепуха, сапоги всмятку. Словно щипая себя – ото сна пробуждая, резко дверь отворила, оставив за спиной город, над которым маслом на сковородке разливался песчаный зной шепелявый.

Задребезжал колокольчик. Обычно многолюдный магазинчик был пуст. Не было и обычного изобилия. Точней, товара не было вовсе. Со старинных пыльного истёртого бархата примерочных кремовые шторы содраны, валяются на полу, как вечернее под утро ненужное платье. Обнажённые зеркала бесстыдно отражают зияющую пустоту. Разор. Чепуха.

Обычно осаждаемый десятком вопросов, хозяин скучал, читая газету. Его дед с бабкой явились сюда из империи, нынче развалившейся на десятки осколков. Язык империи он вроде не знал. Притворялся? Зачем? Как бы на вопрос отвечая (вроде не задавала), он продолжал: «Ничего не поделаешь. Это не только наш, но и их город тоже. Нечего было с римлянами заедаться».

Дворовое мальчишечье слово её резануло. Но, пройдя проверку на принадлежность к охраняемому большому стилю, плавно спланировало лёгкой пушинкой и легло в подходящее место.

В облике и фигуре хозяина было всё недоделанным, незавершённым: маленькие кисти рук, маленький нос, явственно выпирающий живот, но над поясом не нависающий. Всё о нём говорило: я маленький, незаметный, ни на что не претендую. Он не смеялся – мелко, захлёбываясь, хихикал, повизгивая.

Странно. Заходила сюда одна, без него, её мальчика. Такое случалось. Тогда, когда ей нужно было что-то купить. Зачем по пустякам отрывать? Зашла одна – а теперь он был здесь. И оба удивлённо оглянулись по сторонам.

Он изменился. Черты стали резче, определённей, словно художник основные линии выделил чётче. В губах не осталось ни грана капризности, щёки побледнели, остатки румяной детскости потеряв.

Озираться, осматриваться было не время. За дверью магазина совсем недалеко что-то ухало, гремело – гулко и всё настойчивей. Вопросительно глянула на хозяина, тот, недоумевая, плечами пожал. Он, её мальчик, серьёзный и повзрослевший, дверь приоткрыл. Выглянул. Пустынная улица. Не зная, добрый ли знак, в слух обратились. Короткое затишье сменил возрастающий гул. Задребезжали стёкла витрин – от пола до потолка. Подумалось: легионы начали штурм. Машины на протяжении недель городские стены таранили. Со всех сторон город римляне окружили – выбраться невозможно. Но запаса продовольствия и воды у осаждённых довольно. Не возьмут штурмом, можно продержаться немалое время. Но если чудо свершится – отступят враги, что они, осаждённые, в разорённой стране будут делать: поля сожжены, деревья порублены, скот извели. От Великого моря до Мёртвого, от гор на севере до пустыни на юге – везде нога легионера ступила, вытаптывая поля и прокладывая дорогу тяжёлым обозам, римским городам на колёсах, несущим побеждённым разорение и цивилизацию.

Как-то, подхватив мотив, по возрасту и отдалённости не сознавая отделённости автора, он, её мальчик, маршировал, напевая:

 

Десятый наш десантный легион,

Десятый наш десантный легион.

 

Затаскали его, замусолили. Объявить запрет лет на десять – ни строчки, ни имени. Очищение. Диализ. Составляющая большого стиля необходимая, непременная.

Гром нарастал. Дребезжанье усилилось. То ли стенобитные орудия стены долбили, то ли пушки стреляли. Так или иначе – надо спасаться. Вдвоём не удастся, пусть спасётся он, её мальчик. Приоткрыла дверь: ни римлян, ни сикариев, сумасшедших фанатиков. Иди знай, кого опасаться. Римляне никого в город не пропускали, фанатики – не выпускали. По одной версии, сикарии – значит, кровавые, от сикра, кровь по-арамейски.

Взяла его, молчащего, за руку, подвела к двери, распахнула и вытолкнула. Куда бежать, он не знал. Показала – в грохоте и дребезжании были слова бесполезны. Чёрным ходом, через подъезд и дворами наверх, обогнув магазин, прижимаясь к домам – вдоль улицы гулко и методично пулеметы стреляли, над оперным пробираться, там пока тихо. По одному из маршрутов: или кружным путём через Лукьяновку и Подол вверх на Андреевский – маршрутом Николки, или – к Золотым воротам, от них вниз на Мало-Подвальную: маршрут Алексея. Оба маршрута – спасение, знак чего – видный в просветах домов дрожащий, содрогаясь на поворотах, трамвай. Дребезжит – жизнь продолжается, значит спасение. Пусть временное, но ничего нет надёжней трамвайного дребезжания. Да и выбора нет. Она... Пусть не беспокоится. Побрякушки готова отдать любому – и римскому легионеру, и петлюровскому погромщику. Кто её, немолодую, уставшую женщину, тронет? Внезапно вслед за отдельными седыми волосами, словно обозначая жизни излом, возникла целая прядь, появление которой он, её мальчик, отметил беззастенчиво, безжалостно, даже радостно: «Железная леди с белой отметиной».

Он обязан спастись, её тем самым спасая.

Подтолкнула в спину – рука воздух пронзила. Он пошёл, сперва медленно, оборачиваясь, затем быстрее, быстрей, во всю мочь, не оглядываясь, помчался. Исчезая за поворотом, поднял руку, прощаясь – исчез, с каждой минутой становясь недоступней римским стрелам, мечам, петлюровским саблям и выстрелам.

Пробегая мимо афишной тумбы, краешком зренья отметил: «Кармен». От афиши осталось только заглавие. Остальное оборвано. «Набукко» – на другой стороне. Верди. Золото-коричневые тона. Навуходоносор и хор пленных евреев, по традиции, начиная с первого представления, несмотря на запрещение, на бис по требованию публики исполняющийся. Музыковеды утверждают: во время первого представления повторяли другой хор – в котором евреи благодарят Господа за спасение. Так всегда. Добивается успеха один, а лавры – другому.

Увидев его, скрывающегося за поворотом, почувствовала облегчение. Гора с плеч. Вздохнула широко и свободно, подставляя голову под радиоактивный чернобыльский дождь, которого надо было по совету телевизора пуще всего опасаться.

Он жив – и радостно, весело. Дождь? Что дождь?! Пустяки. Теперь могла подумать о том, чего он, её мальчик, не знал. Пока он бежит, от опасности ускользая, надо додумать несколько мыслей. Вернулась мысленно к магазину, на огромном стекле-витрине которого имя владелицы: мадам Анжу. Если Шик паризьен, то мадам Анжу в масть несомненно. Распахнула дверь. Вошла. Никого, даже хозяина. Куда подевался? Ушёл? Собственно, что ему делать? Товара нет. Покупателей нет. Последние зашли, убежали. Но не мысль о хозяине была ей важна. Так было всегда: о чём бы ни думала, о нём, её мальчике, тоже. Верила: думает о нём – значит жив. Верила: спасётся, дойдёт, добежит. Сесть было негде. Заглянула за прилавок – и там ничего. Ладно. Прислонилась к прилавку, прикрыла глаза. Грохот вроде бы поутих. Стёкла дребезжать перестали.

Поняла рано: этой стране она не нужна. Самое страшное было в отсутствии чего-либо личного. Напротив, ей повезло. Намного больше, чем многим другим. Не нужна была, как и все остальные. Стране не нужны были люди. А людям – страна. Хлебниковское «самосвободный народ» звучало здесь издевательски.

В городе детства, тёплом, ласковом и уютном, славно было провести юность, неплохо и молодость, до полжизни не страшно, но горе тому, кто в этом склизком, болотном раю задержался до смерти. Память о нём, едва нашедшем пристанище на старом кладбище или же новом, исчезала, покрываясь болотной тиной забвения.

В детстве лето проводила на даче в пригороде со смешным именем Пуща-Водица, которое, как оказалось, своё название получил от слова «пуща», то есть густой, непроходимый лес, и названия небольшой речушки Водицы. Правда, сколько ни расспрашивала, не нашла никого, кто видел эту, похоже, мифическую, навсегда пересохшую, реку.

В начале лета её отвозили. Налегке. Тяжёлые вещи за несколько дней дед отправлял. К её приезду дачная жизнь двигалась по проложенным рельсам: по утрам приходила молочница – пожилая, сухая, какая-то серая; было договорено с козой – к ней самим надо было ходить, козье молоко считалось панацеей и было нарасхват, они переезжали на дачу одними из первых, потому успевали договориться. Остальное на рынке – маленьком, по утрам, но много им надо? Тем более ягода в саду на кустах, зелень – на грядках.

Дачу она ненавидела. В трамвае, в котором везли, папа-мама веселились, предвкушая беззаботное – её навещали в неделю раз, по воскресеньям – время. Мама в лёгком в синий горошек летнем платье чудесном. Отец – большую часть пути проезжал трамвай лесом – за окном ловил ветки с резными дубовыми листьями, с крошечными желудями; порой попадалась черемуха, и тогда весь трамвай, облезлый и дребезжащий, наполнялся празднично душистым дурманом. Им было весело. Ей было грустно. Знала заранее: сад с ещё не поспевшими ягодами ей надоест очень скоро. Что там делать? Книжки читать можно и дома. Играть было не с кем. На соседних дачах, как назло, или малыши, или мальчишки, глупые и драчливые. От неё избавлялись. Лучше бы сплавили в лагерь. Выезжая из леса, с завистью смотрела на бесконечный забор, за которым угадывалась другая, настоящая, весёлая жизнь. Но это было не для неё. Почему?

– Глупая, поверь, тебе этот колхоз ещё надоест, – это папа.

– Ягоды с куста. Зелень с грядки. Чистый воздух. Свежее молоко. Будете ходить на пруд. Мне бы пожить в этом раю, – это мама.

– Вот сама и живи в раю, а я не хочу, – это она, огрызаясь.

И впрямь, не сознавая, жила-была Ася в раю. Может, неосознание рая и есть главный признак райского бытия? Времени нет. Ночь – день, день – ночь. Это не время.

В пространстве ориентировалась легко, без труда. Садовая калитка – на улицу, у заборов – трава, посередине – колея и прибитая пыль, после дождя – лужи, не высыхающие до следующего дождя. Машины – редко, шумно, натужно урча, облако пыли, синяя вонь.

Слева и справа – соседи, такие же домики-садики, приходят по вечерам к деду на преферанс. В конце сада, за мусорной ямой и за забором – лес, шишки, жёлуди, кукованье то ли кукушки, то ли самого невзрачного леса. И – воробьи, много, везде: и в лесу за забором, и на дороге. Вороны – только в лесу. Редко видно, но слышно всегда. Дед их не любит. Говорит: «Каркаешь, как ворона».

Раз в пару недель дед исчезал. Через несколько дней возвращался уставший, весёлый, с мешком грибов и корзинами рыбы. Тогда начиналось! Рассортировать, почистить, промыть. В холодильник много не запихнёшь, а грибы и рыба ждать долго не будут. Рыбу чистили, потрошили и промывали: сперва текла рыбья тёмно-красная кровь, затем розоватая. Дым коромыслом, выгоняли – под ногами крутилась: мыла рыбу, чистила грибы – до первого пореза, или, как говорил дед, до первой крови. Несколько дней веранда была увешана сушащимися грибами и рыбами, в марлю укутанными. Осы, мухи, жуки. На веранду не выйти. Обед, ужин и завтрак: грибы и рыба, рыба-грибы. Дед, выбирая кости, насаживал ей на вилку, рассказывая о полезности рыбы. В грибах костей не было, но полезны были не меньше. Сушёную рыбу она не запомнила, а вот грибы преследовали до новых. Из сушёных готовился суп, а маринованные поддевались вилкой во время праздников. В шуйце дедовой вилка со скользким грибком, рюмка – в деснице: на пару часов дед исчезал, про неё забывая, как и во время более долгих рыбно-грибных приключений.

Однажды вместе с грибами и рыбой дед привёз в маленькой корзинке птенцов. Они лежали под деревом, вероятно, выпали из гнезда. Пушистые, розовато-белого цвета, они пищали, пытаясь крошечными клювиками приготовить блюдо из мух, которых дед им доставлял, благо вокруг их было невероятное изобилие. Вечером попрощалась со всеми, в том числе и с птенцами, которых дед удодами называл. Наутро нашла корзинку пустой. Спросила. Ответил, что улетели. Не поверила: муху вчера съесть не могли, а утром уже улетели? Крыльями едва шевелили. Дед стоял на своём. Выросли. Птицы быстро растут. Улетели. Здесь им не понравилось. Помнила об удодах весь день. Вспоминала и плакала. Назавтра забыла. Вспомнила спустя годы в другой стране и случайно.

Где-то далеко, там, за лесом – гром, свист, клокотанье. Слышно и в доме: железная дорога, гудки паровоза. По улице прямо, потом наискосок направо – трамвай, затем недолго троллейбус и дома. А может, не направо – налево, она ещё путается. В другую сторону от трамвая дорога на пруд через парк, можно по деревянному мостику перейти, там лучше, больше песка и чище. Весь песок в иголках и шишках. Падают с сосен, не убирают. Да и как уберёшь, если падают беспрерывно.

Вот и всё. Ещё – земля круглая, но это совсем непонятно. И – вертится. Может, это так говорится, а на самом деле не вертится, а копается. Сама по себе. Лопаткою ночью.

Однажды, исчезнув надолго, дед вернулся без рыбы-грибов с покрасневшим лицом. «От ветра, солнца и моря», – объяснил, а из разговоров взрослых узнала, что дед ездил на родину. Знала: род по линии деда происходит то ли из Крыма, то ли из Приазовья. Море, степь, солёные брызги, ковыль, чайки без конца-края.

Дед пытался рассказывать сказки: «Жила-была девочка Ася». Дальше – что-то путаное про грибы, медведей, уху и тарелки. Всегда одно и то же, однообразное, усыпляющее.

Поджав ноги, забилась в угол кровати, застеленной всяким доживающим жизнь тряпьём, укрылась одеялом, прошедшим с бабушкой и мамой эвакуацию. На веранде огромные окна без стёкол. В дом её не загонят. Затевалась гроза. При первых звуках грома на веранде появился немытый, нечёсаный соседский пёс Джек. Забился под кровать. Теперь то ли он её, то ли она его, то ли друг друга они охраняют от грома, дождя, от скуки, от всего злого на свете.

Там дождь и снег, холод и мокроту терпеть не могла, считала дни до дней первых весенних. Здесь именно этого ей больше всего не хватало: дождя и снега, холода, мокроты.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить