Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Как, почему, забыла, не помнила. Но было: одна на пыльном загородном шоссе в одежде и обуви, не приспособленных к подобным прогулкам. Шла по направлению к городу, понимая: дойти невозможно – автобусом-машиной около часа. Но шла. Такое бывало, на неё находило, невзирая на явную неразумность.

Это было связано с мужем. Первым. До него было ещё два эпизода. Первый – полудетский, как говорил он, её мальчик, это было совсем несчитово, а второй в её памяти-классификации числился как полумуж.

Что же было? Почему вдруг очутилась одна на шоссе? Причина забыта, ergo не существует. Зацепилось лишь зазубриной в памяти.

– За что ты меня так ненавидишь?

– Ненавижу? Мания величия у тебя.

Конечно, если чуть-чуть покопаться, можно выудить имя. К чему? Имя обязывает, личностное отношение подразумевая. А так… Вошёл в жизнь, зацепившись за какой-то щебёночный выступ на обочине памяти полумужем. Как тогда говорили, расписаны не были, но пару лет прожили вместе. Он был безудержно, фантастически библиографичен – незаменимый специалист по сноскам, и совершенно, непроходимо бездарен.

С мужем, числившимся Первым, были где-то от города далеко. Он что-то сказал, обычное, не выходящее из ряда – иного за ним не водилось – она не смолчала и через какое-то время обнаружила себя одиноко шагающей по шоссе.

Через несколько лет после расставания вдруг позвонил. Торопясь, вываливал случайные слова, боясь, что не успеет. Тяжеловес с большим путём тормозным: пока додумает думу – та уже ни к чему. Говорил, справедливо подозревая, что в первую паузу перебьют: «Благодарю. Извините, с человеком с такой фамилией незнакома. Ошибка. Всего доброго». Пощечина получилась изящной и звонкой: мягкая Ася – Железная леди.

Сам собой отшелушился. По приезде поселились в скромной квартирке, снятой далёкими родственниками в небольшом уютном и совершенно бесперспективном, особенно без машины, городишке на севере. Сразу же в его облике произошла перемена. Лицо стало напоминать смазанный маслом блин. То ли таким был всегда, а она не замечала, то ли климат подействовал. Ему повезло. Подвернулась должностишка, не требующая ни языка, ни способностей. Ухватился и расставаться не собирался. Ей же в городишке, который изучила во всех подробностях в течение нескольких дней, делать было нечего совершенно. Ездить отсюда на курсы медсестёр в центр страны было немыслимо. Переезд был предрешён. Куда – вопрос не стоял. Не империя, город в провинции у моря никак не подходит. Следовательно – в столицу.

Развитие событий предвидела, но на всякий случай из вежливости о планах ему рассказала. В ответ невразумительное молчание, значение которого было осмыслено однозначно. Мол, всё действительное разумно. В особенности, когда ничего изменить невозможно. Ничего изменить он не мог или же не хотел. Поначалу звонил. Раз приехал на целый день, гуляли, ели пиццу с мороженым. Потом звонки стали реже, реже и прекратились. Времени на рефлексию не было. Отшелушился – и ладно. Правда, пришлось встретиться раз – в раввинатском суде. Государство требовало определённости в семейных делах. Двусмысленность была неудобной: справки, бумажки; подала на развод. Встретившись в суде, очереди дожидаясь, пытались поговорить. Претензий друг к другу не было, тем для общения не нашлось. Он продолжал жить там же, в той же квартире, сам ли, с кем-то, он не сказал, она не спросила, в отношении к нему никогда не было обыкновенного женского любопытства, тем более ныне. Он несколько раз отлучался, видимо, безгласное сидение угнетало. При этом извинялся, ещё более подчёркивая неловкость. Наконец их позвали. Мизансцена в исключительно чёрно-белых тонах: шляпы, лапсердаки раввина и двух свидетелей. Мелькнуло: творог и маслины. Выцветший натюрморт импрессиониста.

Главная роль принадлежала ему. Чёрно-белые говорили, он исполнял. Понимал скверно, говорили чёрно-белые на языке, на котором никто кроме них не общался. Старались выговаривать чётко и ясно. Не понимал. Тогда, нарушая традиции, стала переводить. Получилось смешно: не чёрно-белые, а она командовала церемонией. Те смирились. Делать ведь нечего. Не торчать же до ночи, объясняя по нескольку раз жестами, что тому делать. Наконец подписи подставлены. Ему велели каллиграфически написанное разводное письмо смять в жалкий комок. Сама не сразу сообразила, что от него хотят, пока один из свидетелей взял листок бумаги и проделал с ним то, что требовалось по закону. В конце концов, удалось понять, и что надо бросить бумажный комок так, чтобы она, подставив ладони, словила. С непроницаемым лицом это проделал, она, подавляя улыбку, подхватила комок, который, как оказалось, надо было вернуть главному чёрно-белому. Оказалось, это финал, и они пошли получать изготовленные компьютером документы. Снова очередь. Снова молчание. Он отлучился – позвали. Взяла свои документы и рванула домой.

Вкуса у этого брака не было вовсе. Послевкусия – никакого. Однажды, к удивлению, увидела фамилию Первого под небольшой статьёй в ведущей газете. Дальше больше – почти в каждом номере. От раза к разу длина статей всё росла, пока газету, она поняла, стали им набивать. У каждого газетчика была обычно не высказанная, всем ясная функция. Один умные статьи сочинял, другой – критические. От них невозможно было требовать необходимой для дела всеядности.

Первый всегда говорил много, складно и совершенно бессмысленно. Теперь научился (может, всегда умел) так же писать. Брался за всё: внутренняя политика и спорт, внешняя политика и театр. Прочитала несколько опусов, дивясь банальным, но цепляющим заголовкам. В солидных дореволюционных газетах были специалисты по заголовкам. Вот бы ему туда. Увы, ни времени, ни даже места для жизни человеку выбирать не дано.

По приезде тотчас, по собственному выражению, отправилась на панель. В университетах, на кафедрах славяноведения места были расписаны за третьим, если не далее, поколением. Пошедшие в школу внуки лет через тридцать будут претендовать на места, если не сократят. Но удалось получить заказ на перевод: кто-то отказался, и издатель, рожа-пузо плюс борода и кипа, килограмм, этак, сто двадцать потного живого веса, Карабас-Барабас нанял её за гроши.

Два месяца, не поднимая головы, на машинке стучала – компьютеры только в моду входили – и, сдав рукопись, получила четверть от оговорённой нищенской суммы. Ещё пару раз наведывалась, получая туманные заверения, пока не плюнула, высказав скромную толику того, что думала об этой вороватой сволочи с капризно опущенной нижней губой римского патриция эпохи упадка. Маленький человек, большой подлец. Платил копейки, добывая всевозможные гранты, щеголяя безупречно сионистским прошлым и лёгким наигранным по случаю местечковым акцентом.

Шла по обочине и считала столбы. Наверное, чтобы знать, сколько прошла. Иначе – с чего? Считала и мучительно вспоминала, каково расстояние между столбами. Пятьдесят, двадцать пять? Попробовала прикинуть – не получалось. То казалось, что двадцать пять, то пятьдесят. Если время лишь отношение бытия к небытию, как говаривал Достоевский, то пространство подавно. Пробовала считать шаги, но что-то мешало, сбивало. Иди знай, какой длины шаг. Надо измерить, чтобы больше не мучиться. Почему ни разу не сделала? Вопрос отвлекал от подсчётов. И не только от них. Всю жизнь отвлекало: почему не сделала раньше? Не раздумывай – делай. Но рассуждения о жизни доставляли большую радость, чем жизнь. Потому не делала – размышляла.

Шла по обочине – противно, гадко, униженно. Скрашивая, проговаривала строчки, под которые легче шагать. «Мы ехали шагом, мы мчались...» было отвергнуто: надо медленно поднимать ноги, как караул у мавзолея, и неприятно представились копыта, след в пыли оставляющие. «Не жалею, не зову, не плачу» тоже отставлено: под это не ходить по пыльной щебенистой обочине, а летать над полями, лугами, чем мельче переставлять ногами, тем на полёт больше похоже. «Ой ли, так ли, дуй ли вей, всё равно» – под Мандельштама надо немножечко семенить, зато помогало сосредоточиться: руки согнуты, походка пружинистая, голова – вперёд решительно, как у козла, решившего пободаться.

Шла по обочине – как учили, навстречу движению. Через тонкую подошву чувствовала острую щебёнку – обочину, вероятно, недавно отремонтировали. Машины неслись, пыль поднимая. Было трудно дышать. Жалости летнее солнце не знало. Попробовать голосовать? Чревато другой неприятностью: иди знай, с какими намерениями остановится. Представила вываливающиеся за все мыслимые пределы волосатое пузо, щетинистую свинячью морду, пыль, ручьи пота. «Идиотка, это на тебе пыль, это с тебя ручьи пота. У него чистота и кондиционер». И тут же ответила: «Ну, а пузо, а рожа? Кондиционером их не изменишь. И вообще, разве у всех пузо и рожа?»

То ли это тонкое наблюдение, то ли ещё что, но через несколько столбов, за поворотом увидела автобусную стоянку, неловко примостившуюся около виноградника. Протяни руку сквозь хлипкую ограду – и рви поспевающий. Чем и занимались два солдатика в совершенно новой – вероятно, первый отпуск домой – светло-кофейной форме. Авиация. Где-то здесь небольшой аэродром. Подумалось – и тут же автобус. Солдатики потащили свои непомерные сумки в багажник, а она поднялась в полупустой кондиционированный рай на колёсах. Совсем недавно в очередной раз цены за проезд были повышены. Подумала: пусть, лишь бы ездили чаще, полупустые, с кондиционерами.

Это тигры не ходят парами. Чуда – напротив. Не успела сесть, как сосед через проход, пузо и рожа, добыл из рюкзака бутылку: пузырящаяся ледяная вода, налил в пластмассовый стаканчик, и, не спрашивая, её вид обо всём говорил, протянул, улыбнувшись. Блаженствовала недолго. Радость жизни, как всегда, размышления отравили: что добавить к спасибо? Над этим до конца поездки и размышляла, ничего не придумав и забыв спасибо сказать.

С самого начала страна явилась ей в сомнительном великолепии брызг. Не шампанского – слов, стремительно, бесконтрольно вылетающих, газированных, неохлаждённых, фейерверком рассыпающихся в тёмном небе, усыпанном звёздами. Крошечная страна, примостившаяся между Африкой и Аравией, скальпельными надрезами – сирийско-африканскими разломами –отделённая от более спокойного мира.

На ногах у спасителя пузо-рожа кроссовки оранжево-серебристые. Видя подобное в магазине, представить себе не могла, кто покупает такое. Ответ вот он, напротив. Подумала о вечном противостоянии тех, кого на обеденный, с теми, кого положат на письменный. Чёрный от кроссовок до шляпы с белым просветом на узкой груди юноша карманное издание держал перед собой. Ученики иешив читали всегда и везде. Заснуть могли. Но если бодрствовали – читали. Если весь мир читать перестанет, эти продолжат, оставаясь вымирающей расой – читателями. За ним немолодая ярко раскрашенная тётка с искусственной розой в причёске. Положив сумочку на колени, решала кроссворд, мусоля карандаш и мозги. Подумала: куда её несёт в такую жару? Подумала – задремала.

Проснулась, когда, повизгивая, автобус свернул с шоссе на круг – подобрать пассажиров на последней перед городом остановке. Выглянула в окно – и отпрянула: автобусы и машины в луже крови огромной.

Господи!

Робко выглянула – присмотрелась. На обочине, возле грузовичка, посреди свалившихся ящиков с помидорами стоял шофёр, глядя на мир удивлённо. Ящики вывалилось, поток машин помидоры передавил.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить