Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Отделение диализа волею архитектора – отдельное здание, прилепившееся на уровне шестого этажа к высотному, основному. Отдельный вход со двора, под горой, дамокловым мечом над ним нависающей. Кроме отдельного входа есть в оба здания общий: лифтом на шестой этаж, несколько десятков метров по коридору. Кому как привычно: одни приезжают во двор, там стоянка, другие прибывают через общий центральный.

Воздух в отделении густо замешан на крови, страдании. Зал разделён на отсеки: диализная машина, кресло-кровать, тумбочка. Отсеки условны: задёрнут шторы – отсек, отдёрнут – часть зала. Медсёстры задёрнутых штор не выносят: бегай, подглядывай в щёлочку, того смотри – не углядишь.

Цивилизация продлевает жизнь людям, расходы обществу увеличивая. Диализ – вещь не дешёвая. Количество нуждающихся растёт год от года. Что делать? Добавляли машины и кресла. Теперь больше некуда. Посередине зала стойка для медсестёр: компьютер, папки-бумажки. Ноев ковчег: по периметру отсеки-каюты, капитанский мостик посередине, вокруг – океан, страсти-мордасти, глупости людей здоровых неумных. Здесь, в диализном зале жизнь помечена смертью. Так орнитологи перелётных птиц кольцами помечают, где начнут перелёт, где закончат. За окнами – зашторены наглухо, тяжело – зной, а внутри одеялами укрываются. Распаренные с жары, усаживаясь-укладываясь, разве что простынку набросят. Но через час медсёстры с одеялами бегают.

За окнами-стенами летит время стремительно. Не успел умыться-одеться – и вечер. Что сделал-успел? А в Ноевом ковчеге время тянется медленно, тягучей медово-горькою каплей. Жизнь пролетает стремительно, безвозвратно, а время тянется медленно, безнадёжно. Парадокс? Насмешка Творца?

Возвышаясь над всеми, выплывая, передвигаясь медленно и стремительно появляясь, царит в отделении Ольга: точность и безусловность. Ольга сказала – обжалованию не подлежит.

Врачи и медсёстры более всех боятся болезней. Самые мнительные – самые осведомлённые, время от времени находят симптомы болезней разных, порою диковинных. Обсуждают, справляются и советуются. Симптомы сами собой исчезают – до новых. Неудивительно, самый частый предмет обсуждения – почки. Больше всего боятся сесть на кресло подключённым к машине, перегоняющей кровь. Некоторые из суеверия не садятся на кресла, когда больных нет и можно расслабиться. Синдром палаты № 6 несомненный.

Один пациент, по собственному утверждению, пропитанный иронией, как алкоголем, и отравленный сарказмом, словно наркотиком, говаривал, что работа – универсальное лекарство от неразделённой любви, от нескладывающейся карьеры и от почечной недостаточности. Она так не считала. Хотя, втянувшись в, как тот называл, кровавую вакханалию, представить уже не могла, чем другим могла бы заняться. Не говоря о прошлой буквенно-бумажной жизни, дававшей ложное ощущение причастности к чему-то возвышенно эфемерному.

Пациент этот её дежурным встречал: «Асенька пришла», иногда добавляя: «Коньячка принесла», думая, что именем обязана тургеневской героине. На самом же деле бабушкам – Басе и Хасе. Ни в молодости, ни сейчас у неё ничего общего не было с взбалмошной, нервной, как серна, и как серна же глупой, тургеневской Асей, единственная заслуга которой, что именем героини названа единственная заметная вещь русской словесности, кроме «Анны Карениной».

У евреев имена нарекают в честь праведников или же в память – исключительно в память – родных. Идея в честь сразу отпала. Представьте девочку с красным галстуком, которую вызывают перед пионерским отрядом, чтобы за пионерское усердие наградить. Старшая пионервожатая: «Бася (или же: Хася)!» Представили? То-то же! К тому же – до ста двадцати – бабушки живы. Так без Тургенева Ася случилась.

На двенадцатый день рождения, отнюдь не почитая особым, получила от бабушек дорогие подарки: от Баси – золотое колечко, от Хаси – серьги, разумеется, золотые. Колечко сопровождалось сентенцией: золото всегда можно на хлеб обменять, серьги: золотом можно от полицейского откупиться. С тех пор связь между золотом, хлебом и полицейскими её сопровождала всегда.

В их семье всех женщин звали исключительно ласкательными именами: Инночка, Славочка. Для молодых: тётя Инночка, тётя Славочка. Только к ней ласкательность не прилепилась: Ася и всё. То ли Асечка благозвучно не слишком, то ли, подчёркивая черты Железной леди, замеченные родными в возрасте наинежнейшем.

Тихий глухой час. Диализные машины, сыто урча и редко вызванивая, перегоняют, очищая, кровь по пластмассовым трубкам. Спят, дремлют больные. Медсёстры по очереди поели, посплетничали в комнате отдыха, ласточкиным гнездом прилепившейся к залу. Подперев голову рукой, она сидит, отгородившись прикрытыми веками от крови, шелестящей в пластмассовых трубках, от урчания, храпа, тихих всхлипываний, от всего на свете, от чего хоть на несколько минут в день необходимо отгородиться. Сидит – со стороны кажется: вслушивается в движение крови. Перебирает в памяти коллекцию знаменитостей, которых могла бы спасти, очутись в нужное время в нужном месте со всем, чем обладает: знаниями, машинами, лекарствами, тем многим, что принесла в мир цивилизация, спасающая мудрецов и негодяев, преступников и святых. Первый в коллекции – знаменитый земляк, непризнанный современниками, умерший от тяжёлого почечного заболевания, чьи города остались в рукописях не сгорающих, ведь за их сохранность были готовы жизнью платить.

С каждым годом впечатления всё трудней протискивались сквозь сито и намытым золотом откладывались в памяти, обрастая, как днище корабля, ассоциациями. Почему одно связывалось с другим, было почти никогда непонятно. Так, пышная, пахнущая тяжело, беспокойно сирень ассоциировалась со знаменитым домом, в котором в молодости будущий почечник жил. Двор дома заканчивался обрывом, нависающим над рекой, до середины которой птицы не долетали. Кромка обрыва вся в зарослях – крапивы, колючих кустов, над которыми весной вспыхивало сиреневое свечение.

Её сознанию упорядоченность всегда была жизненно необходима. Через несколько недель после начала работы она поняла, где между пациентами проходит водораздел. Не пол, не возраст, не социальный статус, не образование, но ожидает ли пациент пересадку или она не показана.

Сегодня все пациенты её – приходящие, не больничные. Среди них двое с надеждой на избавление и двое надежды лишённых. Если все являлись одновременно, первыми подключала к машине ожидающих пересадку, нетерпеливых, нередко капризных, в отличие от не ждущих, бесстрашных, уныло смиренных, всего на свете боявшихся. Первым выбрала обрюзгшего австралийца, имевшего обыкновение говорить одновременно на английском, идише и иврите, нервничавшего, когда не понимали. Бабье мясное лицо расползлось, на прежнем месте оставив лишь нос, где трубочки кислорода держались с трудом: надо пластырем прикреплять.

Вторым подключила молодого араба: личико птичье, двадцать лет, выглядит совершенным подростком худым, угловатым, низеньким и не бреющимся. Почти не говорит на иврите, если надо что-нибудь объяснить – лекарства, анализы, подзывается санитар-араб, работающий в отделении с каких пор одному Богу известно. Тот переводит, хотя способен всё и сам объяснить.

Среди не обременённых надеждой на избавление – марокканская старушка, с которой является многочисленный клан. Приходится к креслу проталкиваться, расталкивая локтями – не дай Бог, станет плохо, как бы не опоздать. Периодически вежливо выпроваживают часть гостей в коридор: становится просторней и тише, но ненадолго.

Рядом с ней русская с крошечным, напоминающим грушу лицом. Лет ей не меньше, чем марокканке, но, в отличие от неё, следит за собой. Рядом с креслом никогда никого: дети работают, внуки учатся, потому, если выпадает несколько свободных минут, приносит стул – поболтать обо всём, о детях-внуках больше всего.

Самое напряжённое время смены – начало. Больные, застелив кресла, устраиваются на четыре часа. Самое ответственное, что не всем доверяется, подключение: иглы с пластмассовыми трубочками вводились в сосуд, машина начинала работу – кровь через фильтр перекачивала. Машина урчала, время от времени подпевая, что всё в порядке: медсёстры могут заняться едой, болтовнёй, бумажной работой, в случае сбоя вместо зелёного красный свет загорался, звон раздавался, призывая на помощь. Нередко больным скверно бывает.

Давление падает – теряют сознание. В считанные мгновения медсестра отключает диализ, вливает воду – больной оживает. Бывает и круче, тогда все во главе со старшей бегут, тащат и подключают реанимационную машину, кислород, вызывают врача. Слава Богу, таких смен немного, но выматывают сильней самых долгих спокойных. Одним словом, диализ – тишина и покой, готовый в любую минуту взорваться.

Ей снился сон. Во сне, представляла чётко, была режиссёром фильма голливудского по размаху. Сцена скачек – центральная. В них участвует главный герой, героиня – на центральной трибуне в окружении придворных и слуг: тусклый свет золота, яркий – бриллиантов, страусиные перья. Приезжает героиня на мерседесе. Такой фильм: как сон, не всё ясно, не всё объяснимо.

Режиссер на вертолёте над стадионом. В один сектор заходят мужчины, женщины, дети, старики и старухи, одетые как в Риме эпохи Иудейской войны, в другой – в одежде воинов крестовых походов, в третий – испанских завоевателей колумбова времени. И далее – по секторам и эпохам. Сотни костюмеров, гримёров работают в павильонах, разбитых вокруг стадиона. Год фото публиковались – требуемый облик для какой-либо из эпох. Американский размах, голливудская обстоятельность. Кино не прежде всего достоверность, но – исключительно. Медицинские бригады дежурят. Погоду обеспечивают команды, нанятые у военных. Солнце задумано предвечернее. Телекамер сотни, многие включаются-выключаются автоматически, установлены на трибунах, на мачтах и вертолётах. Время начала всё ближе.

Всматривалась в сектора – ища ошибку, методично и по порядку. Всё было в порядке. Удивительно, при таком стечении народа ничего не случилось, не поломалось. Главное внимание – участникам скачек. Там будет по-настоящему: кто придёт первым, приз солидный сорвёт. Не обязательно, что обладателем станет главный герой. Она снимает фильм, который ещё никто не снимал: сама не зная финала. Чем закончится? Свадьбой героя? Смертью? Закончив осмотр трибун, взгляд вниз переводит. Там пока никого. Но в подтрибунном пространстве установлены камеры. Участники скачек заканчивают снаряжаться. Лошади запряжены в повозки, позолоченные, лёгкие и изящные. Все повозки, если смотреть издалека, одинаковы. Но это не так. Похожи, но каждая – плод фантазии мастера. Скачки не столько соревнованье наездников, сколько борьба мастеров. Сигнал в наушниках: полчаса до начала, точка невозврата поставлена. На каждой стадии предусмотрен сигнал, означающий: всё в порядке. Есть и другой, если сбои станут критичными, дальнейшее прекратится. Пути к отступлению нет.

Включились громкоговорители. Объявлена пауза. На молитву. Стадион встал. Люди застыли. Каждый молится, как может, кому пожелает. Каждый по-своему, чтоб удалось. Встала, закрыла глаза руками и прошептала: «Боже, пошли нам удачу». Имя Бога не назвала: как и никто в мире, не знала. Хотя некоторые утверждали, что знали, превратив имя Бога в предмет своих игр: писали его, вводили себя в экстаз, и открывалось то, что хотели увидеть, слышали то, что услышать хотели.

Простояла, повторяя молитву множество раз, пока отбой не прозвучал. Всё бурно зашевелилось, словно стояли, не шелохнувшись, часами, закашляли, словно только этого ждали.

Рассыпается барабанная дробь. Фанфары взвиваются серебром. За ними – громозвучная медь. Лучники выпускают ввысь стрелы. Взлетает белая голубиная стая.

Теперь вниманье наездникам, лошадям, колесницам. Месяцы тренировок – допущены лучшие, прошедшие сито заездов: отборочных, полуфинальных. И вот они – соль земли, кровь с молоком. Мышцы напряжены, воля сжата в кулак. Девиз скачек: «Победить или же умереть». Каждый позору поражения смерть предпочитает.

Вздох стадиона: под уздцы вывели лошадей, выстраивая по дорожкам, чтобы при старте не задевали друг друга. Всё сверкает, переливается радугой: повозки, лошадиная сбруя, костюмы наездников. Даже вертолёт задрожал, картину старта завидев.

Они стоят во весь рост: подбирали высоких, широкоплечих и узкобёдрых. Возраста призывного, восемнадцатилетних. Молодые кентавры: на голове у каждого шлем (настояла: чтобы разные были, остроугольные, круглые, треугольные – разных времён и народов), ниже – золотые наплечники, грудь обтянута тончайшей серебряною кольчугой, широким цвета артериальной крови поясом перехваченной.

Наездники стоят во весь рост. Повозки устроены так, что от шлема до ног, обутых в короткие атласные сапожки, открыты взорам всего стадиона. От пояса до сапожков юные кентавры обнажены: мускулистые волосатые ноги, узкие бёдра, на голых безволосых ягодицах – татуировки, тотем у каждого свой: олень, волк, все животные быстрые, иди знай, кто кого перегонит. В гонке за жизнь не только скорость важна, не она часто решает. Тщательно выбритые лобки. Там тоже – тотем-татуировка. Юные гениталии напряжены. Девственники. Впервые обнажёнными – на глазах сотен тысяч. Придумали тесты – распознать, говорит претендент правду или он лжёт. Одни обрезаны, другие – нет, но каждый из них мечтает потерять девственность после скачек с главной зрительницей, которую приготовили к брачной ночи – первой в четырнадцатилетней жизни недолгой.

Гонг. Только это сперва кажется: гонг. На самом деле – колокольный звон, раскатистый, медный. Как один срываются с места, пролетают круг и, сталкиваясь, стремятся вперёд. У одного слетел шлем: ахнули, показалось, что голова, но крови не было, и развевающиеся волосы успокоили.

Гривы летят, лошадиные ноги мелькают, копыта едва касаются праха земного, с седоков льётся пот, застилая глаза, покрывая влагою тело, умащённое дорогими маслами, члены опали – они рвутся вперёд, к награде, к победе.

Круг за кругом, время несётся сквозь них, а они несутся сквозь время. Гонг – колокольный звон: вперёд, из последних сил вперёд быстрей и стремительней!

Ещё! Несколько сот метров осталось, вперёд вырывается он, её мальчик. Что-то кричит, поднимая голову ввысь, к ней, к вертолёту. Включает его микрофон: «Ася! Ася! Я побе...» Осекается, не зная, как слово закончить. В таких случаях всегда её спрашивал, теперь как её спросишь?

Она тоже не знает. То ли забыла, то ли выскочило из головы. Поворачивается, чтобы спросить. Не у кого. Одна. Нет пилота. Непонятно, как вертолёт не свалился. Непонятно, как он, её мальчик, очутился на беговой дорожке в фильме, который она зачем-то снимает. Непонятно: зачем стадион и бега. Зачем он, её мальчик, потный, орущий, с летяще трясущимися обнажёнными гениталиями.

Пытается сосредоточиться – не удаётся. Разве кому-то сосредоточиться во сне удавалось? Борется, пытается, но, поняв: это тщетно, отдаётся на волю сна, а там происходит ужасное.

Приближается финиш. Миг – он победитель, и в это мгновение кто-то коротким мечом на скаку отсекает его гениталии, голову – взмахом другим, и кровавый брызжущий во все стороны водопад проносится на повозке – он первый, окровавленный, мёртвый.

В следующей сцене она внизу, на пути стремительно на финиш несущихся лошадей. Водоворот крутит, несёт, бросает вверх и оземь швыряет. Кружит сильнее, сильней. Лошади, колесницы, всадники исчезают, растворяясь в кровавом вращении.

Огромная диализная машина перегоняет кровь мира, струящуюся по пластмассовым трубам, дрожащим от напряжения, словно змеи: извиваются, а прорвав плотину, хлещут, кровью мир затопляя.

Вскакивает, тяжело дыша. Бежит в его спальню. Он спит. Одеяло свалилось. Укрыв, идёт пить успокоительное.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить