Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В те редкие утра, когда по субботам и праздникам могла поваляться в постели, он, её мальчик, в возрасте райского неведенья к ней босыми ногами пришлёпывал. Закрыв глаза, отрешившись, и сейчас слышит ангельские шлёп-шлёп. Спал в пижаме, но в жаркие дни курточка была необязательной, штанишки сбивались ему до колен, и он шлёпал – большая бескрылая птица – неуклюже, мешали штанишки, птенчик умильно раскачивался, ведя его за собой. Забирался в постель и, покопавшись, устраивался в гнезде, прижимался тугим ласковым телом и засыпал, изредка вздрагивая: снилось удивительное и прекрасное. Что ещё может сниться детёнышу в ангельском сне?

Чтобы не спугнуть, не разбудить ненароком, долго лежала, боясь шевельнуться, но это бесконечно длиться никак не могло. Подрос, штанишки перестали сбиваться ему до колен, птенчик юркнул и скрылся, некому было вести за собой бескрылую птицу. Медленно приходил, уже не раскачиваясь. Уверенно шлёпал босыми ногами, глядя в глаза, в упор, словно пытаясь с постели поднять. Она была ему очень нужна, но в постель не прыгал – стеснялся.

Каждый рано ли, поздно уходит из рая. Каждый – из рая изгнанник, мечтающий вернуться и насладиться данным не для раздумья – для счастья. А изгнание для чего? Чтобы задним числом ощутить: был рай, рай был. Не сказка, не миф.

Дед пел ей колыбельную собственного сочинения.

 

Баю, баю, баю, бай,

Ася, глазки закрывай,

баю, баю, баю, бай,

не придет к тебе Бабай,

баю, баю, баю, бай,

не укусит нас трамвай.

 

Трамвай в колыбельную попал с мостовой. Трамвайную линию проложили после того, как построили дом, проложили, нисколько не заботясь о тех, квартиры которых как раз над ней приходились. Взрослым дед часто говаривал: «Я живу не с женой, а с трамваем». Когда ехал трамвай, весь пятиэтажный дом подпрыгивал и звенел пятаком, бессмертно прыгающим и звенящим.

Прошли годы. Дед исчез. А она пела ему, своему мальчику, про Бабая, и он, любопытный, не спрашивал, не допытывался ни про Бабая, ни про трамвай, по всей вероятности, поставив их в один семантический ряд с баю-бай.

В двадцатом веке русский язык обогатил цивилизацию спутником и погромом. Ещё не зная слова погром, ощущала гордость, спутник услышав. Погром прошелестел по асфальту больших городов надломленной страшной империи, сбиваясь в грязные кучи, гниющие в укромных местах: во дворах, у труб водосточных. Разметённые ветром, жёлтые вонючие шепотки залетали на кухни, отравляя становящуюся день ото дня скромнее еду, вечерние чаепития без исчезнувших булочек, вслед за ними – баранок.

Отравленные шепотки просачивались из начальственных кабинетов в приёмные, оттуда – в редакционные буфеты и артистические гримёрки. Поговаривали: слухи распространялись органами. Версия проверке не поддавалась. Слухи росли снежным комом. Но само слово погром не произносилось, подразумеваясь. Приближавшееся было иным, в прежнее смысловое поле оно не вмещалось? К тому времени почти не осталось стариков, помнивших погром в оригинальном исполнении белых, красных или зелёных. Дед, в её сознании горой возвышавшийся надо всеми, помнил отчётливо. Весьма и весьма среднего роста он дом оглашал голосом, проникающим во все уголки. Деда всегда было много. Приковывать к себе внимание он умел и любил. Постарев, каждый день заявлял, что у него день рождения. А на замечание, что такое никак невозможно, объяснял, что в его возрасте просыпаясь, следует радоваться, как в день рождения.

Дед всегда всплывал в памяти словом. Вначале слово, затем только облик: из тщательно выбритого лица длинный криво выламывающийся (дед говорил: гоголевский) нос. Любимым его выражением, порой саркастичным, порой снисходительным, было: если вы случайно не знаете, я вам скажу. Самым любимым, то ли своим, то ли почерпнутым, афоризмом было: что ж поделаешь, ничтожества и подлецы – часть человечества, которое нельзя не любить, сам – его часть. Степень благодушия варьировалась от признания: ничего не поделаешь, всякие люди бывают, до – кто поручится, даже самые лучшие иногда бывают подлецами и негодяями. Когда намекали, что революцию в России учинили евреи, дед немедленно соглашался. Во всех бедах России виноваты евреи русские, равно как в бедах Америки – евреи американские. Кто кого портит? Евреи страну или евреев страна?

Жену, смиренно переносившую все тяготы судьбы и, как она выражалась, зигзаги характера, дед по имени никогда не называл. Смешно сказать, лет до десяти Ася не знала, как зовут бабушку. Дед называл её мамка.

Когда исполнилась двенадцать, бабушке в прямом смысле пришлось эти должности совместить. Асиным родителям стало тесно, как они говорили, в черте оседлости, и впрямь бывшей рассадником антисемитизма, и они рванули в Сибирь, где защитили диссертации, развелись, обзавелись новыми семьями. Оттуда сюда путь был не близок и дорог, отсюда туда не ближе и не дешевле. К тому же, чертовская занятость: сегодня не сделаешь – завтра не наверстаешь. Конкуренция, надо быть на голову выше других. И папа, и мама говорили одно. Вскоре она перестала их различать: связь была жуткая и короткая: дорого. Говорила: звонили родители.

Перед отъездом подумывала слетать: увидеться-познакомиться-попрощаться, но оказалось, могут подписать документы на выезд у нотариуса заочно. Остыла: дорого, далеко.

Спустя годы, когда из семьи осталась одна, в воспоминаниях обращалась только к нему, хотя при жизни у деда было не слишком много времени для неё. Его заботливость была ненавязчиво холодна, бабкина – навязчиво истерична.

Постоянно возвращалась к нему. Так, один старый писатель, поражённый Альцгеймером, ушедший из дома, Бог знает где несколько дней пропадавший, которого отыскали в родительском доме. Может, всю жизнь он искал, как вернуться туда, домой возвратиться? Когда дочери спросили врача, как поступить, он им ответил: «Пусть живёт там».

Дед был одесситом. И – астматиком. «Как все порядочные одесситы», – добавлял неизменно, называя обожаемых астматиков – Бабеля и Багрицкого, которых знал и цитировал, как и Нарбута, Кирсанова и Катаева. К Ильфу-Петрову относился, как бы это сказать, с недоверием. Любил Георгия Шенгели, рассказывал, как тот, высокий, со сверкающими глазами, ходил по Одессе в пробковом тропическом шлеме и босиком.

До разгона Еврейского комитета дед заведовал в издательстве отделом поэзии. Его ценили за тонкий вкус и невесть как уживавшуюся с ним простоту и мужиковатость. Подвыпив, дед утверждал, что он более русский, чем самые природные русаки: и язык знает и чувствует лучше, и перепить берётся любого. Дед был на фронте. До войны писал стихи, посещал литстудию, мечтая поступить в легендарный ИФЛИ. Война спутала карты. Но и после любовь к поэзии, правда, чужой сохранилась. Впрочем, кто знает, не пописывал ли дед втихаря? На войне превратился из еврейского мальчика в русского мужика: одним взмахом выпивал стакан водки, отвечал задевавшим его таким матом, что прохожие останавливались послушать и поучиться. Незадолго до демобилизации – служил ещё год после победы – вызвал командир и предложил чуток изменить фамилию в документах: война, кто разберёт. И национальность, чтобы соответствовала новой фамилии. Так дед стал русским. Когда его, кто в шутку, а кто и всерьёз, выкрестом называл, дед не сердился, защищаясь Мандельштамом и Пастернаком, иногда добавляя: «Я прожил евреем не слишком счастливо порядочно лет. Хоть напоследок дайте порадоваться». Невзирая на фамилию и паспорт, деда одним из первых назначили космополитом. Из редакции выгнали. На работу не брали. Помучился-пострадал и в управдомы подался, став мастером на какой-то затёрханой фабрике, о чем распространяться никогда не любил. Деньги платят, чего ещё? Только на них ничего не купить, надо всё доставать.

Кроме гениев, у деда был персонально любимый поэт – Семён Гудзенко. Ей строчки с кровью запомнились. Или теперь просто вспоминались такие? Заканчивая какое-то дело, дед торжественно восклицал:

 

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь

чужую.

 

Надевая в прихожей пальто, провозглашал:

 

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.

 

Что выстраивало её судьбу? Желания? Стремления? Может, мечты? Уж нет. Действительность всегда обращалась жестоко. А может, у девочки не было достаточно сил? «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней». Помужествовать – и победить. Только систему как победишь? Какой вызов может ей бросить семнадцатилетняя: две косички, пятьдесят килограммов живого веса. Золотую медаль в школе дали – скажи спасибо, могли и не дать. В мединститут не приняли – должна сама понимать мудрую политику партии в области столь деликатной. Придёт в поликлинику Пётр Петрович, а там синагога. Старых врачей выгонять нехорошо, не те времена, а новых – не надо.

Что ни делается – всё к лучшему. На следующий год без проблем поступила на филфак пединститута. По приезде оказалось: её наследственный тщательно упакованный литературный багаж никому совершенно не нужен. Зато нужны медсёстры: открылись курсы со стипендией даже, хоть крошечной, но лучше, чем самой платить немалые деньги, которых не было вовсе – квартиру со всем барахлом удалось перевести в шестьсот (прописью!) долларов. Ещё повезло! Удалось перевести. О времена, о деньги!

Когда настало время тщательней в памяти рыться, обнаружила более точную причину смены всех вех. Эфемерность профессии её угнетала. «Ни уму, ни сердцу», – говаривал дед. «Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга», – мысленно в тон ему добавляла. Порой казалось: на воздушном шаре парит, обозревая окрестности. С высоты всё краше, благопристойней: поля зеленеют, сады цветут-процветают, грязи не видно, дорожных ухабов не чувствуешь. Обуревало желание приземлиться. Но кружишься, кружишься, не решаясь лишний пар выпустить – радужная оболочка опадёт и сомнётся.

Вспомнила, как воздушные шары впервые увидела. Кружили низко огромные разноцветные с маленькой корзиною подвесной для пилотов, напоминавшей пирожное: тонкие переплетения испечённые, внутри крем, увенчанный вишенкой. Внутри пирожных люди расхаживали: виднелись головы, плечи. У шаров организованный перелёт. Отправлялись из пункта А в пункт Б, по пути делая остановки. Одна пришлась на поле, рядом с караимским запущенным кладбищем с поваленными памятниками на окраине Тракая, местные Троки его называли.

Проходила мимо временем срытых могил, разглядывала надписи на камнях, удивляясь, что здесь, в Литве, где бережно относятся к прошлому, видит сущий разор, объясняемый просто. Кладбище было чужим: караимы – пришельцы. Пришли – уйдут. Зачем литовцам память о чужаках?

Поступив в институт и решив, что пришла пора начинать взрослую жизнь, позволила мальчику, за ней бегавшему со школы. Так возник первый эпизод несчитовый. Пролог, введение, пропедевтический курс. Так вот она стрела Господня. Звали мальчика Рюрик. Родители, видимо, полагали, что настало время новой-старой династии. В самом деле, каких только сверстников у него не было в школе и университете. Он был единственным. В сентябре, после зачисления в политех родители уехали в Сочи. От гадкого комплексующего по поводу внешности утёнка осталась только бесформенная прическа, которой вскоре в ближайшей парикмахерской был положен бесславный конец. Как всегда, экзальтированная богиня всея Руси была не права. Какое зарево, сегодня я буду бешеной Кармен. Ну, прям-таки. Для бешенства не было ни времени, ни сил. И Кармен и пописывающему стишки Мериме надо было спешить в институт: за пропуски снимали стипендию, и, вообще, студентам первого курса положено было бояться экзаменов и начальства. Роль мальчика Рюрика оказалась столь незначительной, что его влияние на её судьбу не рассматривалось. Мальчик был длинноног, длиннонос и длинноволос. Всё, что запомнилось.

Античную сдала, не прочитав половины. Чтение трудное. Список огромный. Половина – предел. Как с кораблями у Мандельштама. Античник – старый, любимый студентами, через год, приняв экзамены у следующего курса, тихо скончался, завещав с ним прощаться под моцартов «Реквием». Сбились с ног, отыскивая пластинку. Оглядываясь в прошлое, поняла про покойного, что позёр. На похоронах рыдали, через неделю забыли. Пыль в глаза. Чепуха.

На экзамене вытащила Еврипида. «Ипполит». Боги, люди, трагедия: между Сциллой и Харибдой, Афродитой – Артемидой. Мачеха Федра влюбляется в пасынка Ипполита и ему открывается. Первую редакцию объявили безнравственной. Сохранилась вторая, где Федра признаний Ипполиту не делает, но себя жизни лишает, послав мужу Тесею, царю афинскому и прочая-прочая, таблички, что Ипполит её изнасиловал. На знаменитый сюжет можно посмотреть по меньшей мере с трёх разных сторон: со стороны Федры, со стороны Ипполита и со стороны обманутого Тесея. Последнее, впрочем, интересно не слишком: кто только царей не обманывал, такова их царская участь.

Кармен вспомнила в Испании, в Мадриде, обедая в ресторане с табличкой: «Здесь не ступала нога Хемингуэя», или что-то в подобном роде. Ресторан славный, ухоженный, немного по нынешним временам старомодный и чопорный, соседствовал со знаменитым, табличка на котором извещала, что здесь в бытность свою в Мадриде знаменитый писатель-алкоголик обедал неоднократно. Тогда-то собеседник и рассказал, что испанское имя Кармен восходит к самой Богородице, которую называли Мадонной горы Кармель, на которой в своё время пророк Илия над язычниками издевался. Всё это, сжавшись, в Кармен обратилось.

Таинственно извилистая память повела от горы Кармель и Мадонны к Лазарю Кармену, отцу известного кинооператора, писателю южнорусской школы, которой благодаря обстоятельствам ей пришлось заниматься. Вначале их было трое: Алталена – Жаботинский, Корнейчук – Чуковский и Корнман – Кармен, благодаря Мериме и Бизе, а пуще всего одесской моде на псевдонимы разлива заморского, которую завезли под разными флагами корабли. А может, занесло ветром, дующим с моря? Несмотря на сказочный псевдоним, Кармен был социален до жути и невероятно ей скучен. По долгу службы, готовя статью для сборника отдела – такой раз в несколько лет было положено, отчитываясь о наработанном, выпускать – натолкнулась на письмо Кармена Чуковскому, в котором говорилось о Палестине: «пальмочка, пилигримчик и небо голубое, как бирюза».

Шеф тщательно подбирал в отдел блатных и серых, первые ему репутацию важного лица обеспечивали, вторые – служили фоном, на котором ярким пятном выделялся. Впрочем, блатные чаще всего были и серыми. А на счёт фона шеф ошибался: не выделялся – сливался.

На службе было ощущение совершенной навсегда безнадёжности. Отдушины, глоточки свободы? Приглашали читать лекции о стародавней прозе, о новомодной поэзии. С охотою откликалась, не гонорарные копейки влекли – терпкий дух вольности. Лекции в институтах, у технарей. То ли там не было стукачей, то ли были, но тише стучали – не трогали, не вызывали и не указывали. На этих лекциях-сборищах были книги, которых не было в магазинах. Ей разрешалось купить одну, иногда две от щедрот или восторга. Долго приценивалась: выбрать было совсем не легко. Книги были вольности главным глотком. Два глотка за вечер – гонорар, щедро не меренный.

Перемещение в пространстве с севера на юг стало скачком во времени: начало всех начал, почти сотворение мира – летописный дебют славян на арене истории свалился в постталмудическую эпоху, в район крестовых походов. Привычное представление об историческом времени рухнуло под напором нового знания, непривычного ощущения, которое теперь не нанизывалось на знакомые координаты. Многое с пространственным перемещением переменилось: великое стало малым, малое стало великим. Величавая смоковница, которая раньше никак не ассоциировалась с липкими засушенными плодами, оказалась невысоким разлапистым деревом, чьими плодами торговали арабы. Привычные фрукты стараниями местных мичуринцев изменились в размере: виноград вырос в сливу не очень большую, слива – в яблоко невеликое, яблоко – в нестыдливую дыню. Страна поразила разнообразием климатических зон, на карте непонятно как уместившихся. Продолжительность жизни и та резво подпрыгнула. Одно дело плюс восемьдесят. Другое – продолжительность африканская. Когда он, её мальчик, состарится, продолжительность жизни будет не меньше девяноста наверняка. Он, даст Бог, будет жить дольше.

Расставшись с мальчиком несчитовым, убедившись, что всё действительное неразумно до отвращения и что гения из неё не получится, стала примеривать судьбу Надежды Яковлевны и Елены Сергеевны. Чтобы стать такою вдовой, надо было побывать такою женой. Проблема: никто в поле зрения даже близко не подходил к роли гения. Понятно, выходят замуж за лейтенанта, фокус –разглядеть в нём генерала. Всматривалась, вглядывалась – ничего даже отдалённо похожего. Пытавшиеся генеральствовать были до рвоты убоги, кто не пытался... Стала с подругой ходить на польские курсы. Мало ли, как-никак запад, даже западнее Прибалтики, куда ездила с той же подругой. А тем временем постоянная жизнь продолжалась, по слову Юнны Мориц, «между Польшей и Китаем». Польша Китая ведь предпочтительней, разве не так? Hex жие!

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить