Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Не был скрытным. Ничего не расспрашивая, не выведывая, иногда думала: хорошая мать, иногда думала: дура. Знала от него самого всё, ну, почти. Но всё-таки порой хотелось не почти, а всё до конца, до последней тайной отметины. Тогда натыкалась на ощетинившееся Я.

О любовях не рассказывал ничего. Не спрашивала – молчал. Когда появилась первая девочка, не было и шестнадцати. Не знала – почувствовала. Во время годовой школьной экскурсии. Каждый год класс в путешествие отправлялся. Маленькие – на денёк недалеко. Постарше – на два и подальше. В старших классах – дня на три обычно на самый юг или север: узкая в талии с востока на запад, страна вытянулась с юга на север, насколько позволили обстоятельства и соседи.

Класс ехал на юг. Не в пятизвездочный отель – в скромное общежитие: комнаты на шесть мест, один туалет и душ на всю ораву орущую. Им, шестнадцатилетним, отели были вообще не нужны. Два дня почти что не спали: из дискотеки – на пляж, с пляжа – на дискотеку. Только перед отъездом – не разбудить, в кровати свалились.

Зачем ей его рассказ? Ночное тёплое море. Пляж бесконечно песчаный. Взявшись за руки – туда ли, сюда ль, никуда не дойдёшь. Несколько сот метров – уже не души. За спиною рюкзак, в нём лёгкое одеяльце. В кармане шорт – мальчик взрослый и грамотный – презервативы. Купаются при луне. Вода слабосолёная. Губы такие же, малосольные. Целуются долго – впервые не наспех, не на ходу, не скрываясь от глаз посторонних. Одежда – какая на пляже одежда – сама собою слетает. За ней подстилка летит на песок. «Чтобы девки – навзничь, мужички – ничком!» – в молодости вещал Андрюша Андрюшевич, ныне старый, обрюзгший и немощный. Юные любовники тонкотелые. Ничего не боятся. Даже если в первый раз не получится, или получится как-то не так, не великое дело – завтра ещё одна ночь, перед отъездом – ещё, все перед неисчислимостью других бесконечных. Для этого и существуют годовые экскурсии с не объявленным в программе, но непременным мероприятием по умолчанию.

В почте непрочитанное письмо. Был ли известен ему адресат или письмо было случайным, понять не могла.

Сказал Протагор: «Человек – вещей всех мерило». (Вспомнила серию смешных рисунков: на одной чаше весов разные человеки от неандертальца до современного, на другой – предметы и звери: слон, змея, самолёт). И дальше настойчиво, сбивчиво: «Что есть любовь? Что есть свет? Ты мой свет и любовь, если тобой весь мир измеряю. Презрение – лучшая приправа к гордости. Себя презирать необходимо. Без низости нет величия. Крайности сходятся: презирай меня, презираемый! Перед униженным унижайся. Наслаждаясь презрением, унижением, насладишься гордостью и величием. Топча ногами – люби меня, боготворя. Боготворя и любя, я тебя, низкого и презренного, презираю, вознося и ниц простираясь. Твердь с преисподней – хаос, конец и начало, начало-конец, из него создан свет».

Чьё письмо? Со вкусом молодого вина – с кислинкой, с горчинкой. Выпить сейчас? В дубовую бочку залить? Пробкой притёртой закрыть? Перебродит, созреет, в силу войдёт, вкус и хмель обретая. Или, кто знает, скиснет, в уксус копеечный обратится? Чьё письмо – никогда не узнать. Произнесла про себя и свалилась, дрожа, истерично, безнадёжно, беззвучно. Идиотка, никогда подкосило. Тоже мне, nevermore, закаркала, неверморствуя, как вороны, слетевшиеся на большую еду.

Кармит пригласила на пасхальную трапезу. Жили они в сорока минутах от города. Предупредила:

– Извини, пожалуйста, ничего съестного с собой не бери.

– Понимаю, только кошерное.

– Не понимаешь. Не всякий штамп означает кошерность.

Это было выше её понимания. Накупила детям маленьких пустячков – тогда у Кармит-Белоснежки было на пару гномиков меньше, цветы и поехали: через полгорода, затем – тоннелем, мостом, понеслись вдоль налезающих на шоссе, как козырёк на лоб, голых холмов без травинки, без кустика.

Дом, уютный, для большой семьи тесноватый, пристроился у обрыва: за садом открывались холмы, бежавшие друг за другом, поднимаясь и опадая, стремясь к неведомой цели. Человек здесь обитал не всегда, появлялся и исчезал, а они от времён начала бежали.

Ему, её мальчику, тогда было к шестнадцати. Старшей дочке Кармит было пятнадцать. Знакомясь, не подавая руки – нельзя, молча смотрели один на другого. Потом два дня старались быть рядом. Странно, нашли общие темы. Как они, жившие в разных мирах, это сумели? Весь праздник думала только об этом: этим детям, похоже, вместе быть суждено, но невозможно. Девушки этого круга могли встречаться с одной-единственной целью. Понятно, что не в пятнадцать.

Муж Кармит – американский еврей с польско-немецкими корнями, поджарый, с лошадиным, по собственному признанию, лицом, делающим его похожим на Пастернака. Одни дети – до розовости белокожие, были в отца, другие – бледно-оливковые, в мать. Не похожие друг на друга – не зная, трудно было признать в них братьев-сестёр, то ли во взгляде, то ли в жестах, они обладали чем-то невероятно сближающим. С первого взгляда – чужие. Через несколько минут присмотревшись: родные.

Муж Кармит был кем-то вроде заведующего педагогической частью местной знаменитой иешивы. Раз в две субботы у Кармит, по её признанию, отпуск случался. В обычные дни еда особых хлопот не доставляла: общих обедов не было – у всех слишком разные графики, каждый доставал из огромного холодильника то, что хотел. Маленьких кормили особо: тоже без изысков и диет. Иное дело – суббота. Меню составлялось в начале недели. Муж с кем-нибудь из старших сыновей загружал – иногда не хватало – в супере две тележки. Она со старшими девочками начинала готовить в четверг вечером (в эту смену Кармит всегда просила не ставить). Потому субботы, когда всей семьёй с мужем в иешиве должны были отмечать, были подлинным отпуском.

Муж Кармит в пасхальную трапезу, строго следя за веками утверждённым сценарием, со старшими сыновьями подготовил сюрприз: несколько старинных обычаев, вышедших из употребления. Предстали с посохами и котомками. Младшие страннику-отцу, нацепившему белую бороду, задавали вопросы.

– Откуда ты, странник?

– Из египетской земли я иду.

– Идёшь ли ты к свободе от рабства?

– Да, теперь человек я свободный.

– Куда держишь путь?

– В Иерусалим.

Потом, сидя за столом, предваряя начало, муж Кармит рассказал об одном из обычаев. Иллюстрируя рассказ, старший мальчик взял мацу и, привязав её к плечному ремню, обошел всё помещение. Странники, сидящие за столом, дружно спросили:

– Почему ты делаешь это?

– Так делали предки мои, когда из Египта бежали.

После этого помладше выбежал на балкон, взвалил на плечи посох с узлом и выкрикивал стих из Торы: «Понёс народ тесто, что ещё не заквасилось, в кадках, в одежду увязанных, на плечах». Вслед за представлением последовал комментарий: обычай выбегать на улицу, выкрикивая стих Торы, был широко распространён среди восточных общин, а первоначально появился в Германии.

Выключила компьютер. Подошла к окну. Ближний фонарь нервно мигал. Днём можно было разглядеть горную гряду, заслоняющую далёкое море, которое и в бинокль не разглядеть.

С тревогой всматривалась, вслушивалась, пытаясь понять, нет ли у её мальчика комплекса быть первым любой ценой. Сколько людей сломалось под тяжестью непомерных амбиций. Рассказывают, при отборе на лётные курсы отсеивают, его обнаруживая. Возможности техники часто превосходят возможности человека. Такой заложит вираж круче, чем у других, потеряет на секунду сознание – поисковым командам придётся собирать тело и самолёт по кусочкам. Может, лучше всё поспокойней: жена – без особой любви, тихий, уверенный брак. Работа – от звонка до звонка. Одним словом, привычка свыше нам дана, замена счастию она.

Он быстро рос, вытягиваясь, но силой ещё не наливаясь. Стремительный колос, тянущийся жадно к воде и солнцу. Не было времени – заезжали на рынок, в ресторанчик дешёвый базарный. Тесно и жарко. Площадка со столиками, базарная улица – было едино, неразделимо: кипящая, чадящая жизнь, сдобренная лёгким запахом керосина, блюда в огромных чанах постоянно подогревались. Себе брала бутылочку соды и, попивая маленькими глотками, смотрела, как жадно, быстро ест, будто голодом неделю морили. Пока приносили заказ, успевал опорожнить половину маленьких тарелочек с закусками и слопать питу. Заказу предшествовал ритуал. Открывались чаны, и следовало объяснение. Рассматривал, что-то спрашивал, то ли забывая с прошлого раза, то ли получая от этого удовольствие, хотя меню было всегда неизменным, и всегда заказывал одно и то же: гуляш по-персидски. Впервые услышав название, она засмеялась. Не понял. Она объяснила: гуляш – венгерское национальное блюдо, а потому никаким иным быть не может по определению.

– А если персиянка вышла замуж за венгра? – Возраст у него был на всё возражательным.

– Ну, тогда, конечно, – смеялась она про себя, чтобы его не обидеть.

– Ася, смотри, – подцепив вилкой, он использовал тра́вы как аргумент в разговоре о странной, оксюморонной, персидско-венгерской природе блюда.

Гуляш был действительно вкусен: мясо с фасолью и специями долгие часы вываривалось с огромным количеством трав, каких –секрет заведения. Однажды спросила, хозяин замялся: «Обычные». Собственно, даже если б узнала рецепт, дома этого не сварить. К мясу в травах прилагалось совсем недоступное: кроме огромной тарелки персидского риса, базарная толчея, пыль, лёгкий керосиновый запах, а после обеда – послевкусие недистиллированной жизни, оставшейся только здесь, и вряд ли надолго – пока живы хозяева ресторанчика, а они были не молоды. Иногда отгребала из его тарелок чуть-чуть на маленькую, освободившуюся от салата: на большее её не хватало. Было вкусно, но есть здесь она не могла, лишь смотрела, как он поглощает мясо и рис, запивая, Господи, как это можно, карамельно-приторной пузырящейся колой.

В эти годы он, её мальчик, не только жадно ел-пил, он, словно без карты шёл по незнакомому городу упрямо, вперёд, напролом, пропуская знаменитые места, лишь случайно на них натыкаясь, шёл-бежал по улочкам, переулкам, забегал в тупики, разочарованно останавливаясь и пугливо-затравленно оглядываясь по сторонам в поисках выхода. Отыскав, радостно подпрыгивал и бежал – быстрее и дальше, всё чаще задумываясь над тем, как не попасть в тупик, в котором уже побывал.

Он, её мальчик, взрослел. Сперва появились белёсые разводы на трусиках и постельном белье. Затем исчезли, и на ночь он уносил рулон туалетной бумаги. Потом перестал, зато стал иногда возвращаться поздно растрёпанный и довольный. Эти годы вспоминала как время совершенного счастья, и милосердная память, когда было совсем невмоготу, фокусником из рукава возвращала событие, эпизод, спасавшие, возвращавшие бессмысленному существованию терпкость яркую бытия.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить