И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Очнулся ночью. Было удобно, покойно лежать. Видно, пока был в забытьи, перестелили постель. Ее передвинули в глубь воза, и он не видел ничего рядом – лишь в отдалении. Последний костер догорал. В его углях в огромном казане томился чолнт. На краю табора, рядом с волами, подстелив овчину и овчиной укрывшись, спали чумаки и мальчишки-погонщики.

Звенели цикады. Капля за каплей сочилась вода из треснутого кувшина. На горизонте луна. Огромная, желто-оранжевая, она скоро исчезнет. И вместо нее на небе появится тонкий серпик, неуклюжий, словно щенок, у которого подкашиваются ноги.

Он лежал и молился. Только не обычной молитвой. Обычной молитвой он давно все Богу сказал. Что мог еще попросить? Всё уже было. Была жена – умерла. Воскресить – не может и Бог до воскресенья из мертвых. Тогда все мертвые оживут. А пока нечего и просить то, что дать Он не может. Просить себе долгих дней? К чему? Он свое отжил. Сына родил. Сын родил внука. Все ему дал Бог. Теперь главное, чтобы Господь услышал его.

 

Внемли, Боже, молитве моей,

от мольбы моей не сокройся.^[35]

 

Голос – к Господу, я призываю,

голос – к Господу, я молю.

 

Думу пред Ним изливаю,

о беде пред Ним говорю.^[36]

 

Он повторял про себя слова, то застывая, глядя в звездное небо, то снова вслушиваясь в ночь, которая благодатью субботней – отдохновением, счастьем, спустилась на мир. Тихие, едва слышимые, неразличимые голоса доносились из соседнего воза. К чему различать то, что муж говорит жене субботней счастливой радостной ночью?

Он говорил Саре, и она ему отвечала. Но разве он помнит слова? Они тесней, все тесней прижимались. Казалось, уже невозможно быть ближе. И тогда не он – но она, шепча, нежно его брала и вела за собой, туда, куда Господь даровал приходить всем и вся, молодым, старым, здоровым, больным. Руками стискивала его бедра и вводила в себя, чтобы он дал жизнь сыну, а тот – его внуку. Сейчас они, устав, засыпают, умиротворенные, в нескольких метрах от него. Крепок их сон. А ему – сколько уж лет, после смерти жены спится хуже всего именно в ночь на субботу.

Не спит и сейчас. Как всегда, ждет. Суббота. Она придет, одеяло поднимет. Скользнет мягкою, теплою рыбой. Скользнет – исчезнет. Останется рыба, приготовленная к столу новогоднему.

Они все за столом, она и дети, и он благословляет, к Отцу небесному обращаясь, чтобы расплодились они и умножились, словно рыбы, чтобы даровал Господь наслаждаться жизнью с женою, которую любит он все дни суетной жизни, данные Богом под солнцем.

Под солнцем. А солнце палит. Палит как тогда, когда злодейские власти запретили учить Тору. Одни испугались – оставили Тору. Другие испугались – и еще больше стали учить. Папос был из учить переставших. Рабби Акива – из начавших больше учить. Встретил однажды Папос рабби Акиву. Сказал ему:

– Акива, разве ты властей не страшишься?

Притчей ответил рабби Акива:

– Приведу тебе притчу, на что это похоже. На лисицу, которая расхаживала по берегу реки и увидела рыб, собирающихся вместе в разных местах. Сказала им:

– От чего вы убегаете?

Сказали ей:

– От сетей, которыми хотят нас люди словить.

Сказала им:

– Не хотели бы вы подняться на сушу – и заживем вместе, я и вы, как жили мои отцы с вашими отцами?

Сказали ей:

– О тебе говорят, самая разумная из зверей! Не разумна ты, но глупа! Если мы трепещем в месте обитания нашего, то тем более – в месте смерти нашей!

Вот оно, место смерти его. Этот табор. Возы – раскинута сеть, и он, словно рыба, злою сетью захвачен. Нет ее рядом. Где она? Почему не придет, не скользнет, не обовьется, и не сольются они, став плотью единой, как заповедал Господь?

Господь дал. Господь взял.

Слова стали путаться, теряя друг с другом связь, как слепые, натыкаясь одно на другое: Гооо-дал, Гооо-ял. Но вот и слова отзвучали, превратившись в неясные звуки: то ли шум моря, то ли эхо в горах. И они стихли.

Тогда в темноте, безмерной, охватывающий весь сущий мир от края до края, возник голос тонкой тишины, и более ничего больше не было: ни звуков, ни холода, ни света, ни запаха – ничего, кроме этого голоса, который не звал, но притягивал, все собой и все в себе растворяя.

На ночь Авраам устроился между возами, по-чумацки: овчина вверху, овчина внизу. На возу слева – отец с матерью, младшие братья и сестры. На возу справа – дед. Он знал об их роде и поселении все, что может сохранить человеческая память. О таких говорят: ведет счет времени и событиям. Уйдет – кто будет помнить, кто расскажет?

Малыши скоро угомонились, и стал слышен шепот родителей: слов не разобрать, но чувствуется тревога. Дед дышит тяжело – будто говорит, а слов не разобрать. Авраам хочет встать, подойти к нему, но сил нет подняться, голову клонит к земле, и кажется, звезды спускаются с неба: всё ближе и ближе, особенно те, которые чумаки называют Чумацким шляхом.

Вот они уже рядом с ним: Чумацкий шлях на земле, жаждущей милосердия, смыкается с Чумацким шляхом небесным, и волы везут их повозки среди ярко блещущих звезд. Колеса скрипят и вспыхивают огнем, на звезду натыкаясь. Все колеса в огне. Вращаются все сильней, все быстрей – не видно ни спиц, ничего, одно огненное вращение.

Каждое колесо на свой лад. Одно с мордою львиной, грива развевается на ветру, брызжет огнем, как брызгами водяными. Другое – с медвежьей мордой косматой, пасть открыта – оттуда косматый огонь. Третье колесо – дельфинье, скользкое, по воде огнем стелется, по воде летит и не гаснет. Четвертое – морда белужья, огненными шевелит усами, поведет – все вокруг себя зажигает, освещая волны и лодку, и сети, и рыбаков.

Не движется телега с огненными звериными колесами – летит, над двором, где сушится, вялится, коптится и маринуется рыба, над их домом, приткнувшемся на краешке скалы. Летит телега, несет в неведомый край, на новое море; правит телегой отец, быков настегивает, понукает.

– Ты гляди, куда ты летишь, – это дед, – лети осторожно.

Он дрожит, то ли от холода, то ли от страха. Он не растет больше, наоборот, становится меньше и меньше. Прижимается к матери, деда зовет. Братья и сестры повырастали, а он не вырастет никогда, никогда не будет бар-мицвы, он не женится никогда: раз у человека не было бар-мицвы, значит, не вырос он, нельзя ему и жениться.

Ночь сжала, сплющила степь, оставив скудное пространство вокруг воза. Зато открылась бездонная звездная бездна, без конца, без начала, без края. «Может, эта бездна и есть Бог, – подумалось Аврааму. – Конечно, говорят, что Бог везде, что у него нет ни конца, ни начала. Но ведь у звездного неба тоже нет ни конца, ни начала. Если приглядеться, можно среди звезд различить руки, ноги, лицо. У Бога, конечно, нет тела. Но почему тогда сказано, что человек создан по образу и подобию Бога? Пусть, не тело, но что-то, пусть очертания, есть у Бога? И звезды – очертания Бога? А луна? Луна – Его свет, устремленный на него, Авраама, на весь мир». И, словно спохватившись, Авраам прочитал благословение, которое произносят, увидев красоту природы, красоту, сотворенную Богом: «Благословен, Ты, Господь наш, Царь вселенной, что такое в мире Его».

Холодно. Словно задул зимний ветер: море лениво перекатывает волны, у берега, схваченного льдом, замирая. Дует ветер, из дома тепло выдувая – в дорогу, в изгнание. Холодно, словно подошел к ледяной горе, укрытой рогожами, даже в жаркий летний полдень студено. И колышется студень, застывший на льду, холодом внутрь проникая: ложка за ложкой, как лекарство в жару.

Стынет рука от кисти и до плеча. Пальцами пошевелить не может. От руки – холод внутрь тела: словно звезды игольчатые внутрь проникают, через руку стремятся к сердцу, чтобы застыло, покрылось льдом, как зимнее море у берега.

Застывая, зовет он на помощь. Но дела до него нет никому. Даже самые близкие, любившие его, не слышат – заняты своими делами: у отца с матерью субботняя ночь, а дед умирает.

С дальнего конца табора доносится храп чумаков, сопенье мальчишек, а Аврааму снятся волны, несущие воз, но воз без волов, без колес. Он летит на волне все дальше и дальше от берега. Уже не видно ни дома, ни их скалы. Вот и вовсе берег исчез. Воз плывет по морю. Шелестит под днищем вода. И он один на возу. Посмотрит направо – движется он направо. Глянет налево – налево плывет.

Слева слышится голос отца, что-то матери говорящего. Слов не понять. Но это – слова любви.

– Ты большой, скоро бар-мицва, а потом женим тебя. Время грозное. Надо рано сыновей женить. Слушай, сынок, какие слова жене говорить, слушай сынок, как женщину нужно любить.

Аврааму давно очень хочется все это знать, а то придет время, а он ничего не знает, ничего не умеет. Разве что глупости, которые рассказывал Димитрий, сам ничего не знает, только хвалится.

А справа дед говорит:

– Слушай, Авраам, когда придет к тебе смерть, с ней ты должен уметь говорить. Вот послушай, как я встречаю ее.

И это Авраам давно хочет знать. Что есть смерть? Как ее распознать? Придет – а ты не узнаешь.

Ему необходимо все узнать – и про любовь, и про смерть. И пока неведомо, что на это уйдет вся его жизнь.

Странно, у деда теперь новое имя. Таков обычай. Когда человек тяжело заболевает, надо обмануть ангела смерти: тот ведь ищет одного, а перед ним совсем другой человек. Правда, непонятно Аврааму, почему ангел смерти такой дурак. Разве можно доверить дураку такое важное дело, как смерть. Но он устает думать об этом. Так надо, и все. Деда теперь зовут Хаим. Так к нему теперь обращаются все. И он тоже, прежде чем скажет «дед», говорит: «Хаим». Чтоб обмануть ангела смерти? Ладно, пусть будет так. Но почему его зовут «ангел смерти»? «Ангел» – это чудесное, доброе. Разве может быть ангел «ангелом смерти»?

Вслушивается Авраам, но вместо дедовых слов звучит песенка про козленка, которого отец купил за два зуза, а козленка этого съела кошка, которую укусила собака, и, в конце концов, бык был зарезан резником, которого наказал ангел смерти, а его наказал Сам Бог.

– Ангел смерти, ты пришел за мной? Погоди, я еще не готов, я внуку должен сказать слова, которым меня мой дед научил. Погоди, ангел смерти.

И кажется, что он уже и не он. Что душа его в дедово тело вселилась. Дрожит, плохо ей в дедовом теле, немощном, старом.

– Терпи, Авраам, терпи. Немного уже. Твоя душа в твое тело вернется, вот возьмет меня ангел смерти, и мы полетим, над морем, над Шляхом чумацким.

– К Богу?

– К Богу, малыш, туда, откуда явились в мир, туда и вернемся.

– Погоди, дед, я все время тебя хотел спросить...

Но не отвечает он, и чувствует Авраам, что тот не видит уже ничего, что звезды потускнели, исчезли. Тело не чувствует холода. Только слышит он все, слышит, как тихо душу деда ангел смерти берет и вместе с ней летит над землею, над табором, над морем, и вот они исчезают.

Просыпается Авраам. Начинает светать. Отец копошится у воза деда. Он слышит:

– Отойди, ты не должен этого делать.

Другой незнакомый голос подтверждает:

– Сын не должен омывать тело отца. Это дело чужих. Отойди.

– Вдвоем вы не справитесь. – голос отца.

Авраам думает, что надо ему подойти. Отцу нельзя. Но внуку ведь можно.

– В любом случае этого нельзя делать до окончания шабеса.

– Мы его только уложим здесь, на возу. Все остальное надо оставить до вечера.

Аврааму надо подойти к дедову возу, но он не может пошевелиться. Он слышит, как льется вода. Уложив покойника, они омывают руки. Затем все стихает.

Вечером деда голого поднимут с двух сторон, взявши подмышки, и будут лить на него воду. Вспомнил:

– Мертвые сраму не имут, – это, дурачась, падая на траву, кричал Димитрий, руки раскидывая по сторонам, мертвого изображая. Кричал, не задумываясь над тем, что он кричит. Услышал – понравилось, вот и кричит. Тогда он тоже не понимал значения этих слов. Теперь понял.

Он выглядывает из-за угла и видит одно лишь лицо. Похоже и не похоже. Одно лицо – без тела, будто голова от него отделилась. На лице ни страдания, ни боли. Кажется, что морщины разгладились. Покой, умиротворение.

На несколько мгновений Авраам отвернулся: какие-то звуки – то ли птица села на ветку, то ли что-то в траве прошуршало. Отвернулся, и когда посмотрел снова, увидел чужое, незнакомое ему лицо. Похоже на дедово. Но – как насмешка. Будто кто-то решил его перекривить.

Авраам знает, кто это сделал.

Это – смерть.

Он тихо, чтобы не выдать присутствия своего, плачет.

Сейчас он впервые понял, что такое тоска. Подумал, что это – страх. Но нет, страх можно перетерпеть, он, как боль, надо стиснуть зубы и перетерпеть. Страх можно победить, а то, что пришло сейчас, ни перетерпеть, ни победить нельзя.

До него доносятся звуки – глухие, тоскливые.

– В субботу нельзя хоронить. Вечером, как только появятся три звезды – кончится шабес, тогда похороним.

– Как будем молиться? Твой отец был десятым. Без него нет миньяна.

– Авраам будет десятым. Сегодня его бар-мицва.

 

Детство уходило. Бирюзовое небо с розовыми облаками и ранней яркой звездой стремительно сменялось серыми облаками на синем, наливающемся чернотой небе, перерезанном багровой полосой заката.

Вечером, проводив субботу, выпив вино, вдохнули благовония, зажгли свечи. Как только они погасли, тело деда отнесли к рощице. Там уже было несколько могил – маленькое кладбище переселенцев, которое через несколько лет, а может, и месяцев, сровняется с землей. Уйдут под землю могилы с крестами – греческие, уйдут под землю могилы без крестов, с камешками – еврейские. Уйдут навсегда. Или – до скончания века. А может – до того, как восстанут мертвые. Только восстанут они не здесь – в святом Иерусалиме.

Там восстанут, там от земли отряхнутся, пойдут навстречу друг другу живые, здоровые и счастливые. Их встретит Мессия, заключит их в свои объятья. Когда дед был жив-здоров, он стискивал Авраама до хруста в костях. И непонятно было, то ли кости деда хрустят от старости. То ли его, Авраама, хрустят молодые.

Земля была мягкая. Могилу вырыли быстро – глубокую, с неровными осыпающимися краями. Деда в нее положили завернутым в талит, кисти отрезав.

Похоронили: из праха вышедшее в прах возвратили.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: