И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Послал Господь Ионе кита. А тебе дельфина пошлет. Бог все может. Любое расчудесное чудо для Него пустяки. Только надо уметь вымолить чудо. Вымолить чудо, сподобиться. Бывают же чудеса! И разве только люди праведной жизни могут сподобиться им? Вовсе нет. Тот же Иона, разве праведным был? Грешник ужасный! Против воли Господней восстал! Велению Всевышнего воспротивился! И ничего. Прощение получил. Казалось бы, получай. Смертью тебя покараю. Ан, нет. Только слегка его припугнул. Хотя до смерти напугал. Но это ведь в поучение. А поучение дорого стоит. Приструнил, но кита послал. Ни в Азове, ни в Черном киты не водятся. На севере империи – велика, огромна Россия-матушка, киты обитают. Да что ему эти киты. Ему и дельфина достанет. Он и симпатичней кита. Какие у них морды смышленые. Видел, как подплыли к берегу. Право слово, как люди. Прыгают и резвятся, хвостами вместо рук машут – приветствуют.

Nom de Dieu!^[9] Вот бы самому оборотиться в дельфина! Была бы умора явиться дельфином на бал-маскарад. Все по-дурацки обряжены: шуты и мартышки. Сам граф в дурацкой маске, вывезенной из Италии. А он – глаз не оторвать, настоящий дельфин. Шествует на хвосте по паркету. Лапами-плавниками руки всем пожимает. Даже самому графу руку, то бишь плавник подает. Тот в недоумении: какой-то дельфин плавник подает. Ему, графу, важнее которого на сотни верст никого, да и в самом Петербурге, где он вхож в beau monde^[10], не много ровни найдется. К государю зван постоянно. Что ни обед, пожалуйте, граф, расскажите-поведайте, как дела в вашей губернии. Что, мол, нового и занятного?

– Как же, вот и новость поспела, Ваше величество. Ведомо вам, что дельфины – животные очень смышленые. Так вот, был у нас бал-маскарад по случаю Нового года. Елка, рекою – шампанское. Все разодеты-разряжены. Я хожу средь гостей, узнаю, но виду не подаю, руку всем пожимаю – и паяцам, и разным цыганам, евреям с пейсами до пупа, животным – каких только нет. Любят у нас животными наряжаться: тиграми, львами, это всем льстит, хоть и царем животных, а все же, простите, батюшка Государь, царем. Так вот, иду я, бал предо мной расступается, то руку пожму, то слово скажу, короче, милостью оделяю. И вдруг – предо мной, поверите ль, в полный рост вырастает дельфин. Стоит на хвосте. Даму, супругу, значит, под руку держит. То есть, она держит его за плавник. Ну, думаю, чудеса. Чего заграница достигла. Костюм, верно, французский, или какой итальянский. Как живой! Шкура черна. Гладкая и блестит. Совсем как живой. Ну, думаю, я тебя проведу. Взял его за руку. Пожать мол. А сам тихонько тяну на себя. Думаю, потяну – в костюме непорядок случится. Будет балу потеха. Запомнят графа. Ан, нет. Я тяну-пожимаю. И ничего. Как будто бы настоящий. Чернеет. Блестит. «Так-так, – думаю. – Не на того, мол, напал. Я ведь сколько лет заграницей служил благодаря милости вашей».

– Право, граф, не тяни. Доскажи – не отвлекайся, – это матушка Государыня не вытерпела, торопит.

– Сейчас, матушка, только ты уж прости, все только и начинается. Потому как бал – это что, всё ведь потом завертелось. Дельфин этот чиновником оказался. Непонятно, как человек в животное морское оборотился.

– И как же ты с ним, граф, поступил? Жалованье платил? В службу употреблял?

– Платить-то платил, а в службу как употребишь? Думали, перевести его по морскому ведомству. Да штат был заполнен. Не выгонишь человека: жена, детишки, с жалованья живет, ну да, сами понимаете, и подносят. Без этого как? Жалованье мизерное. Цены огромные. А надо ведь семью с достоинством содержать. Это дельфину – что ему надо? Дешевой рыбешки ведро, вот и сыт. Ни фрака, ни какого платья иного.

 

Карету тряхнуло – и вытряхнуло его из полудремы, сладких фантазий. Выглянул в окно – тот же пейзаж, бесконечная степь, да где-то там – берег и море, поди знай, как далека от моря дорога.

Скачет чиновник, словно мозговую кость, смакуя мелкие подробности бытия. Среди степи его тесноватый, но уютный ковчег нарушает девственную тишину стуком копыт, скрипом колес да сильным и нежным, радующим слух звоном «Кого люблю, того дарю» (или что там на поддужном колокольчике, может, «дар Валдая», может, «купи, не скупись, езди, веселись», или «звенит – потешает, ездить поспешает»).

Вот, уже впереди вырисовалось здание почты с двуглавым орлом на входе, низенькое, деревянное, разделенное на две половины: одна для проезжих, в другой живет сам почт-комиссар, как велено станционного смотрителя величать согласно указу царскому. Почтовые станции давно стали для чиновника не только пристанищем, местом отдохновения, но и – самим временем, заменяя часы. Версты оборотились минутами, бой часов – верстовыми столбами.

Задание у губернского чиновника было ответственным. Теперь и у нас будут фамилии, как в Европе. То, что между ним и высочайшим указом еще несколько десятков чиновничьих распоряжений, он не добавлял, но требовал, чтобы на станциях, куда подлетал, подстегивая ямщика «на водку», лошадей давали незамедлительно. Впрочем, если на станции бросались выполнять его распоряжения, брошенные через плечо: лошадей, обед, чай и трубку, он не торопился вставать от обеда, тем более, если были молоденькие попутчицы. А коль не было попутчиц, и то не беда. В таком случае чиновник любил подслушанные невзначай разговоры или, коль не случались, предаться воспоминаниям.

Однажды, зайдя на станцию, обнаружил двух офицеров, сидевших в ожидании лошадей на диване. Судя по форме – егеря. Один, постарше, держал в руках книгу, которую никак не мог открыть, останавливаемый тем, что моложе, беспрестанно занимавшим его вопросами. Видно, что младший спутник изрядно старшему надоел, но из учтивости тот вынужден был ему отвечать.

– Согласитесь, полковая музыка не менее важна, чем оружие. Она и есть важнейшее оружие русского солдата.

В ответ старший только поморщился, всем видом показывая: «Эка, братец, хватил!»

– Сам Наполеон утверждал, что его великую армию погубили два врага – морозы и русская военная музыка. Мол, его солдат и офицеров оторопь брала, когда русские шли в атаку под громкую песню.

– Ну, да, орать мы мастера. Особливо после доброй чарки. Так что, может, в ней, голубушке, русская сила, а не в песне.

– Ну, как вы можете, Сергей Александрович. Даже в шутку нельзя. Ведь чему учил нас благоверный князь Александр Невский...

– Чему же? Не союзу ли с врагами отечества?

– Ну, право, все вы готовы, Сергей Александрович, переврать. «Бог не в силе, а в правде», – вот что говорил князь Александр. А к музыке и к песенникам вы плохо относитесь зря. Видали бы, как мой строй русским шагом – сто шагов в минуту, идет по городу. Барабанщики, трубачи, песенники, флейтисты – впереди строя...

– И провинциальные барышни машут с балконов. А уж цветочницы и модистки...

На этих словах он, наконец, раскрыл книгу, и младшему ничего не оставалось, как, встав с дивана, направиться к смотрителю – требовать лошадей, что, как известно, было делом и вовсе пустым.

На несколько минут наш чиновник, занявшись своими делами, отвлекся от занимавших его офицеров, а когда снова обратил на них внимание, то увидел, что младший снова овладел вниманием старшего, заставив того отложить книгу.

– Нет уж, Сергей Александрович, позвольте вам не позволить. Как вы можете так легко относиться к имени. Имя человека никак не безразлично сущности. Вот если бы вас, скажем, звали... ну Проклом, разве вы могли бы быть штабс-капитаном егерского полка?

Похоже, на сей раз сказанное задело Сергея Александровича, и то ли он обиделся на Прокла, то ли ему хотелось поделиться своими мыслями на эту тему, но он серьезно отнесся к сказанному.

– Древние верили, что, называя детей такими именами, как победитель, воин, они наделяют их соответствующими качествами. Но ведь это, простите, голубчик, глупость. Ну, назовет кто-то ребенка славянским именем Святослав, к примеру, а дите уродилось ленивое и бесталанное, что же он в жизни своей будет стяжать славу?

– Но для чего-то нужно ведь имя человеку? Зачем, к примеру, принимая постриг, монахи берут новое имя? Да к тому же обычно это имя особое, монашеское. Или у католиков – Папа? Чем ему плохо со старым именем?

– Ну, это как раз проще простого. Новое имя – новая жизнь. Особое имя – особая жизнь. Может, в древние времена люди и верили, что имя не внешний знак, а суть человека. Но, батенька, в девятнадцатом веке такие суждения, извините, непозволительны образованному человеку.

– Хорошо, а скажите на милость, зачем же тогда мы поминаем умерших в заупокойных молитвах, зачем провозглашаем во время литургии имена святых?

– Ну, уж это точно вопрос не ко мне. С этим к священнику обратитесь. Они знают всё. На всё у них готовый ответ.

– Да ладно вам, не сердитесь. Я вот читал, будто в древнем Египте имена тщательно оберегались. У египтянина было имя, известное всем, и другое – истинное, которое хранилось в тайне и произносилось лишь во время важных обрядов. У них имя и человек были одним целым. Их бог Ра скрывал свое имя, но богине Исиде удалось его выведать, вскрыв ему грудь. Имя было там, внутри.

– Вот вы, батенька, опять за свое. Мне-то, надеюсь, вы грудь вскрывать не будете, чтобы выведать, что меня зовут Сергей Александрович.

С этими словами штабс-капитан снова – на этот раз решительно, открыл свою книгу в переплете красного сафьяна, напечатанную, как успел подметить чиновник, не на простой – на превосходной веленевой бумаге с золотым обрезом.

То ли из уважения к дорогому изданию, то ли еще по какой причине, но младший оставил штабс-капитана в покое. Впрочем, как оказалось, до поры до времени. Чиновник успел задремать, но штабс-капитан, несколько повысивший голос, вырвал его из объятий Морфея.

– ...Обуздать, обуздать, – перекривляя своего собеседника, штабс-капитан, похоже, терял выдержку. – Что вы такое, батенька, говорите, – опустившись с Олимпа, он обнаружил, что собеседник задел его за живое.

– Именно-с так. Обуздать. Россия должна себя обуздать в стремлении к расширению. Нельзя съесть всех ягод. Можно и подавиться.

– Как вы можете обуздать канатоходца? Обуздаете – упадет, не соберет костей.

– А не обуздает, так лицо свое потеряет. На кого станет Россия похожа? На татар, на турок, жидов? На всех понемножку. Что же такое будет тогда Россия?

– Вот в том ее призвание. Расти вширь. На запад, а более всего – на восток и юг. И прекратить расширяться она не может. Прекратит – тотчас погибнет. Без движения нет жизни. России мало самой себя. Ее историческое призвание – покорять, век от века прирастая пространством.

– Сколько ж можно? Сколько можно прирастать глупостью и нищетой? Увязая в песках и во лжи. Что сказал Талейран? Вот, в Англии есть всего два соуса и триста конфессий. Во Франции, напротив, – всего две конфессии и триста соусов. А я добавлю, что Россия хочет, чтобы везде была конфессия одна. А соус... Это как французы распорядятся. Вот Сибирь перед нами. Пустая, голая, пьяная.

– Да пусть бы и так. Все равно, хоть пустая и голая, но движение нельзя прекратить. Свалимся. Себе на позор. На смех другим. А то, что пьяная, так еще князь Владимир сказал, что питие – Руси веселие. Угрюмство та же остановка. Его нам тоже не перенести.

– Вот вы заладили. Не перенести, не перенести. А может, нам попросту надо остановиться, подумать куда идем? А то не всадник направляет коня, а конь – всадника.

– Mille pardons^[11]. Только все равно в движении, расширении – на восток, на юг, Божье призванье России.

Этот бесконечный, под стать российским пространствам, спор прервал смотритель, объявивший господам офицерам, что лошади готовы.

 

Как-то со своей миссией чиновник побывал в Крыму – забираясь в самые труднодоступные татарские селения, поражаясь их малолюдству: население этого райского уголка словно вымерло. Пробираясь горными дорогами, натыкался и на вовсе брошенные селения: скособоченные дома обветшали, готовые вот-вот упасть, сады и виноградники одичали, мечети превратились в приют птиц и мелкого зверья. Хотел забраться и в монастырь, скалистым козырьком нависающий над дорогой вдоль моря. Снизу был прекрасно виден купол церкви в обрамлении крон кипарисов. Казалось, от моря до монастыря рукой подать.

– Полдня на ослах подниматься, ваше превосходительство, – сопровождающий его чиновник, офицер, несколько лет назад вышедший в отставку и еще хранящий армейскую выправку, явно не желал мучиться с монастырем.

– Сколько времени тебе надо, чтобы добыть ослов?

– Кто его знает, сами видите, села пусты, татары в Турцию подались, греки, армяне, жиды – в Новороссию.

Делать было нечего. Сопровождающий в своем нежелании добраться до монастыря был прав. Так и остались монахи без фамилий, неучтенными и обойденными чиновничьим вниманием.

Другой раз по служебным надобностям разъезжая, случилось ему заглянуть по дороге в корчму. Погода была ужасной: снег таял, не долетая до земли, и вскоре дорога была совершенно непроезжей. Лошади еле переставляли ноги. Возница устал махать кнутом и орать. Выезжал с предыдущей станции – манил молодой тонкий белесый месяц. Но спустя пару верст и он утонул в мокром снеге.

Нужно было срочно искать пристанище. И тут, откуда ни возьмись, корчма. Диво-дивное, несколько месяцев назад проезжал здесь – голое место. А теперь у самой дороги, на околице деревни – беленая разлапистая хата с огромным крыльцом и конюшнею во дворе. Дверь полуоткрыта, оттуда пар, словно хозяева решили совладать с погодой – малость помочь продрогшим путникам.

Через каких-либо полчаса лошади получили отдохновение и меру овса. Кучер пристроился то ли к проезжим чумакам, то ли к местным мещанам – кто их теперь разберет: ни в одежде, ни в говоре, ни в повадках разницы не заметишь. Он сам один сидел за столом, и с каждой рюмкой водки холод изнутри поднимался и уходил, казалось, именно в эту приоткрытую дверь, из которой на дорогу из корчмы валил пар.

Было чисто, но как-то пустовато. Ничего лишнего. Никакого господского досужества: цветов, скатертей и салфеток. Но делать было нечего, да и люд, заглядывающий сюда, к таким вещам был небольшой охотник. Выпить, поесть можно было и без скатертей и салфеток.

Как и всякая корчма, эта принадлежала или управлялась по откупу жидом. Сколько времени на дороге не было ничего, а позволили жиду – и, пожалуйста, водка и борщ и кусок говядины (пережарена только), и всякая снедь – только плати. Будет выгодно, они и поваров завезут французских: бульонами, котлетами, устрицами потчевать будут. Только пока не до французов. Не та публика. Рылом не вышли высасывать устрицы.

Поначалу, изголодавшись, набросился на еду, но с каждым куском все внимательнее вглядывался в то, что происходило вокруг. Народу было полно, и, видно, работала вся семья. Его обслуживал сам хозяин – тонкокостный с живыми глазами еврей, заткнувший за уши пейсы. Он обращался стремительно: не успеешь кликнуть, едва услышав просьбу, несется, не забыв оставить за собой улыбку.

Двое мальчиков лет пятнадцати-шестнадцати, как две капли воды похожие на отца, только тоньше и с развевающимися пейсами носились на кухню и возвращались оттуда с борщом и говядиной, а то и с вяленой рыбой и черной икрой. Ее – в маленьких блюдцах, несли на подносах, словно боясь пораниться или запачкаться. Он-то знал почему. Сами хозяева даже за стол отскобленный и промытый не сядут есть. Икра была не кошерной. Но для гостей держали все, кроме сала. Да и без того в корчме было вдоволь всего – наесться, напиться, а для желающих – и грош последний пропить. Правда, пропить можно было и не у жидов, да молве-то какое дело – своего не обидишь, а жида – легче легкого. Вот такие пропойцы, верно, и сочинили:

 

Як їде український козак тай корчму минає,

А жид вибiгає, та україньского казака за чуб хватає,

Та ще його двома кулаками по потилицi затиняє:

Що та мимо корчми їдеш тай корчму минаєш.

 

Его пристроили в углу, где было свободно. В углу же напротив шла бойкая торговля. Еврей-лотошник, которого непогода загнала торговать в корчму, разложил на столе свой товар: нитки-иголки, тряпки цветастые. Изредка поднимал что-нибудь из товара, показывая поверх голов тем, кто еще к столу не добрался. Те, кто добрался, стояли долго: рассматривали, мяли, крутили, одна баба даже надумала понюхать цветастый платок. Он сидел здесь, по крайней мере, уже полчаса и так не увидел бабу, купившую и убравшуюся восвояси.

Но вдруг что-то в противоположном углу произошло. Бабы засуетились. Стали мелькать деньги. Товар перескакивал со стола в руки покупателей. И через несколько минут торговец в лапсердаке и картузе остался один, не считая одной пустой, никчемной бабы, которая увязалась за ним. Идет к хозяину, протягивает тому деньги – видно, за разрешение торговать, та за ним. Он – к двери, она за ним, что-то тарабанит, торгуется, копейничает. Вот, они, выпустив пар, исчезли за дверью, ан, нет, проходит минута-другая, и торговец возвращается, снова дает хозяину монету и скрывается за дверью.

Любопытно стало, зачем он вернулся. Подозвал хозяина, попросил рассказать, почему тот вернулся.

– Как же. Выйдя, продал товар, вот и вернулся мне заплатить.

– Но он же продал за дверью, да и откуда бы тебе узнать, продал, иль нет?

– Продал за дверью, а торговал здесь. А что мне не узнать, так на то есть кое-что важнее копейки.

– И что же?

– Не знаю я, как сказать.

– Ну, все ж. Говори.

– Он же торговец, а не обманщик. Раз обманет, другой, ни у кого доверия больше не будет.

– Что ж и покупателей своих не обманывает, не обсчитывает? Темные люди, поди и считать толком они не умеют.

– Извините, мой господин, у нас так дела не делаются.

– Совесть не дает или как?

– Закон.

– Закон у нас вроде единый для гоя и для еврея, – чиновник козырнул словом: очень жид был ему симпатичен.

– То закон государев, а у нас свой – еврейский.

– От Бога, что ли?

– Любой закон от Бога, – дипломатично увильнул хозяин, и, улыбнувшись, не дожидаясь пока словоохотливый собеседник соизволит завершить беседу, убежал по делам.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: