И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Поездка была утомительной. Ни греки, ни евреи особой радости не доставляли. Радость маячила впереди: напутствуя его, начальник отделения, его превосходительство, явственно намекнул:

– Люби правду, благочестие и верность, и твои труды будут замечены.

Его превосходительство произнес слова девиза ордена Анны. Святослав у него уже был. Теперь время Анны поспело. Представил, как появится в гостиных, щеголяя новой лентой через плечо. Размышления эти скрашивали его утомительный дорожный быт: пыль и грязь, запах лошадиного и мужицкого пота.

С евреями он был и прежде, с детства знаком. Первый человек, который с подставой лошадей встретил их на тракте, на почтовой станции, чтобы отвезти в имение, был их управляющий, еврей.

Но – все по порядку. Наш герой родился в блистательной русской столице. Один, как перст: ни сестер, ни братьев. Маменька родами преставилась. Даровав ему жизнь, отлетела, ангел небесный. Но ее душа и оттуда, с небес следит его путь, от бед и соблазнов земных охраняя. Папенька, едва женившись и не успев холостую жизнь позабыть, овдовел, и, скоро устроившись с сыном-младенцем, чтобы не слишком обременял, но приличия соблюдя, вернулся к старому, не успевшему позабыться.

«Fortuna vitrea est!»^[12] – говаривал он. Что и говорить, любил предаваться вольному философствованию.

По обычаям того странного времени папеньку еще до рождения записали в полк, чтобы к достижению совершеннолетия у него было военное звание. Если бы родилась девочка, то в полковых документах отметили б, что солдат имярек умер.

В молодости папенька успел послужить, но недолго. По протекции кого-то из знатных родных он был пожалован званием камер-юнкера, которое давалось как милость, а не награда за службу.

Кроме французского, знавший понемногу из других языков, папенька имел обыкновение истинные или мнимые успехи сына в декламации или музицировании приветствовать по-немецки: «Wunderschoen! Aber wunderschoen!» (чудесно, просто чудесно!); а возвращения с прогулок – по-французски: «L'enfant prodigue» (блудный сын); когда же сынок изволил сердиться, ответствовал по-английски: «The angry boy» (сердитый мальчик).

Папенька и раньше не слишком вникал в дела, а вникая, не слишком давал им толк. Была надежда, что обстоятельства радикально изменятся к лучшему. Во-первых, все шло к тому, что многолетняя судебная тяжба, в которую за долгие годы было вложено целое состояние, наконец, успешно завершится. Во-вторых, впереди ожидало наследство, которое не только могло поправить дела, но и обеспечить сына. Но, как это нередко бывает, надежды оказались пустыми: тяжба была проиграна, а наследство ушло неизвестно куда, в чужие руки.

Получив печальное известие о наследстве, папенька схватился за голову, но уже через минуту напевал оперный куплет, добавляя: коцебятина:

 

Мужчины на свете,

Как мухи, к нам льнут,

Имея в предмете,

Чтоб нас обмануть!

 

На вопрос, что такое «коцебятина» и откуда такие пошлые стихи, он увлеченно и по своему обыкновению подробно объяснил, что это от имени слезоточивого немца Коцебу, заполонившего своими драмами русский театр, а стишки из «Днепровской русалки», незаконнорожденной дочери «Дунайской нимфы». «Русалка» – комическая опера, творение венецианца в русской службе Катерино Кавоса. Действие происходит в Киевской Руси, в чем приходится видеть намек как бы нам тоже не отправиться в те сказочные края.

Скрыв разочарование ерничеством, сделав театральный жест, папенька объявил:

– Прикрывшись гунькой кабацкой, пойдем по Руси.

На вопрос, что такое «гунька кабацкая», замявшись, нетвердо ответил:

– Одежда такая. Простонародная. Надо думать, что из рогожи.

Одним словом, печалился папенька недолго, обогатив свой лексикон новой максимой: что тяжбы? Судьям прокорм. Сам он во многом от папеньки унаследовал характер: печалям, тревогам в его сердце нечем было поживиться. Вот, они его и обходили. Иногда зацепят по забывчивости, случайно – и прыг в сторону, как блоха.

Что поделаешь, такова была воля суда и взбалмошной тетки. Провидению было угодно отнять последнюю надежду на поправку дел. К тому же подошел срок закладной, денег не было заплатить, и последнее великорусское имение было потеряно. За петербургскую квартиру платить было нечем, и папенька вынужден был податься в малороссийское заглазное имение, с которого раньше получался хоть и малый, но исправно высылаемый управляющим Янкелем доход. Несколько лет назад заглазная Сулимовка была переведена по письменному приказанию барина на оброк, отчего барские доходы не уменьшились, как это обыкновенно бывало, но даже немного возросли.

Деньги, высылаемые управляющим, сопровождались письмами-отчетами, которые он писал собственноручно. При этом цифры были каллиграфически стройны, чего не скажешь о буквах, для распознания которых требовалась некоторая фантазия. Однако завершающая письма подпись сделала бы честь и самому лучшему переписчику. Видно было, что Янкель Кулиш выводилось с особым тщанием и любовью.

И кто Янкеля наградил такой малороссийской гастрономической фамилией? Впрочем, это было не столь уж редким делом. Скажите на милость, разве еврей Борщевский лучше? Ничего не поделаешь, если судьба-история заносила еврея в германское благоразумное племя, то и фамилия его была по-немецки благоразумной, если в романское бешеное, то и фамилия его носила следы тамошнего неистовства, ну, а коль в славянское, то и фамилия его была бестолковой.

Кроме странной фамилии, у Янкеля было странное увлечение. Он занимался огородничеством. Рядом со своим флигелем разбил маленький, тщательно возделываемый огород, который обрабатывался собственноручно по какой-то ему одному ведомой методе. Нечего говорить, что крестьяне туда не допускались. Большую часть огорода занимали земляные яблоки, которые Янкель предлагал – и весьма успешно, к барскому столу.

Янкель был первым в жизни евреем, которого он увидел. На вопрос, почему не встречал евреев раньше, в Петербурге, папенька, запахнув широкий темно-синий шлафрок и подпоясав его шнуром с голубыми кистями, не только рассказал ему, что евреи оказались в Российской империи вместе с польскими землями, но и – большой любитель исторических анекдотов, рассыпал их перед ним, как карточный пасьянс.

– О, евреи – великий и несчастный народ. Может быть, самый великий и самый несчастный. На севере Франции и в Германии, несмотря на запрещения правительства и духовенства, чернь грабила и убивала евреев, оправдывая свои неистовства подозрением в святотатстве и добывании крови из христианских младенцев для своих обрядов. Отправляясь в Палестину, крестоносцы считали святым долгом убить врагов Христа. Дошло до того, что Святой Бернард в XIII веке ходил из области в область для укрощения ярости народа. Европейцы вообще не считали их за людей: жид был собственностью феодального владельца, и тот торговал им, как скотом. Жид приносил ему ежегодно доход, в случае надобности его можно было продать и заложить. Генрих III продал всех жидов, живущих в Англии, брату своему Ричарду. Для отличия евреев от христиан им приказано было носить рог на шляпе и нашивки на платье, которые выдавались за деньги из государственной казны. Филипп Прекрасный, конфисковав все имущество жидов, живущих во Франции, под страхом смертной казни запретил им жить в государстве и подарил парижскую синагогу своему кучеру. Евреев обвиняли в отравлении рек и источников, в распространении заразы волшебными заклинаниями. Напрасно ссылались они на свидетельства врачей: верить никто не хотел. Устрашенные общим волнением, правительства не смели защищать их против невежества и суеверия. Швейцария, Брабант особенно были театром этих побоищ. Толпы фанатиков ходили из города в город, истязая себя самым бесчеловечным образом, проповедуя покаяние и истребление жидов. Евреи, избегая мучений, часто предупреждали их самоубийством.

 

Итак, наш подрастающий герой очутился вдалеке от Невского проспекта, Летнего сада, которые успел, несмотря на малые лета, полюбить. Теперь в этом скромном малороссийском имении, в сотне верст от Киева он часто вспоминал блистательную столицу, где иногда встречал самого царя Александра, совершавшего свою конную прогулку.

К своему удивлению, из прошлой блестящей петербургской жизни лучше всего он запомнил балаган на Адмиралтейской. На площади – раус (балкон), с которого балаганный дед зазывает публику, делая вид, что ест и пьет, в одной руке – ложка с тарелку, в другой – чарка с ведро. Старая солдатская шинель, длинные волосы, борода из пеньки, на шее – оловянные часы, под мышкой – книжка, под другой – полуштоф.

Он прыгает, квохчет, скачет, хохочет. Рот разевает – народ зазывает. Кричит:

 

Подходи, погляди, как чернец деревянный

пляшет камаринскую с бабою оловянной.

 

Круша и топоча, толпа спешит увидеть, услышать торопится.

– Эй, ты, не балуй!

– Сам не балуй, больно прыток!

А дед балаганный, изгаляясь, толпе, богохульникам, пересмешникам обещает белых кречетов, голубей сизых, серых ястребов. А за ними – моря многорыбные, реки сладководные, земли доброплодные. А пуще всего – мир кромешный, опричный мир.

Впереди тоскливый Великий пост. А пока сырная неделя (масленица): блины, сжигают чучело зимы. На площади – море народа: простолюдины, господа, всё и вся перемешалось, всё и вся веселится. А там (в толпе шепчутся), полтинник ассигнациями – и вздорные картинки гляди, что господа с дамами делают в разных местах: на кухне, в саду и даже в присутствии.

Вольность, свобода. На день, на час. Шумное веселье, буйный разгул. Страшно и весело.

Трубы, флейты, бой барабанов, и в этом грохоте – голос, выкрикивающий в толпу «Роспись о приданом». Балаганный скоморох всем своим телом изображает предметы.

 

Парусинная кастрюлька да табашная люлька.

Дехтярной шандал да помойной жбан...

А запись писали кот да кошка

в серую суботу, в соловый четверк...

 

Делать нечего. Смирившись, папенька покинул северную Пальмиру, захватив недавно услышанную им сентенцию «в России все вдруг и все чудо», портрет незабвенной жены – поясной, юное славное личико, платье в жемчужных тонах, подпоясанное широким пояском бирюзовым, перспектива – темно-зеленая дубрава и синее небо, лицо и платье сияют, словно лик Богородицы на иконе. По приезде первым его распоряжением было повесить портрет в кабинете, в центре стены, обращенной к входу.

Захватил сына и любимые курительные трубки: дешевые деревянные и дорогие – вересковые с таинственными мистическими древесными узорами и резные пенковые. Вместе с трубками были увезены и воспоминания о вечерах у камина: сидят в низких креслах, попыхивающая трубка стоит на полу, от нее длинный чубук, неторопливо возносится дым, неторопливо течет разговор. Здесь, в Сулимовке нет неторопливого разговора, как нет и маменьки, разливающей чай в чашки кузнецовского завода: затейливые деревца, обрамленные золотыми полосками, – маменькино приданое; то, что не успели расколотить, жалкие остатки в Сулимовку привезли.

– Мы одного двуглавого орла на двух орлов поменяли, – говорил папенька, намекая, что столицу променяли на малороссийское поместье: в их древнем гербе было два черных орла – один вверху герба, будто окольцованный короной, другой – на щите.

По обычаям времени папенька думал, получив наследство, отправиться вместе с сыном в путешествие. Тем самым, хоть и запоздало, завершал свое образование, да и сыну, которому самому из-за малого возраста отправиться в путешествие было нельзя, оно бы принесло немалую пользу. И карьере могло сильно помочь: папенька надеялся, что сын, когда подрастет, будет употреблен по дипломатической части.

Но человек полагает, а Господь располагает. Уж как вышло, так вышло. Вместо Европы отправились по тряским родимым дорогам, считая видные издалека чёрно-белые полосы верстовых столбов. Со столицею рядом были гранитные, мраморные, но чуть отъехали – стали они деревянными. Поначалу он с любопытством всматривался при въезде в город или деревню в доску, на которой написано было названье селения, кому принадлежит и какое число душ в нем проживает. Но потом перестал: устал, надоело. Чем дальше отъезжали они от столицы, тем реже стали появляться на дороге голубцы – придорожные знаки с иконой и горящей лампадой. Вначале, завидев, они с папенькой крестились, но потом и это им надоело. Но более всего на папеньку навевали тоску встречные кареты. Завидев встречных, он сетовал, что сами плетутся так медленно. То ли ему казалось, что в Петербург лошади мчат быстрее, то ли чем дальше они удалялись, тем более он тосковал.

Оставив Петербург, они зажили в Сулимовке, в небольшом двухэтажном деревянном доме, неказистом, однако исправном стараниями Янкеля, который не слишком обрадовался приезду барина, но виду не подал. Получив письмо из Петербурга, тотчас сообразил, что барину будет нелегко привыкнуть к здешней деревенской жизни, и позаботился завести более или менее привычный выезд, чтобы не стыдно было тому время от времени навещать уездный город Борисполь, а то и до Киева добираться.

В отличие от дворовых, согласных с любым барским словом, прежде чем оно произносилось, и полагавших делом чести ничего не исполнить или исполнить превратно, еврей-управляющий выставлял резоны, с которыми было спорить трудно. Но уж если пообещает, разобьется в лепешку – исполнит. Сколь бы ни был он подневольным, но не был рабом. Янкель был вездесущ и всеведущ. В самом доме он затеял перемены, не слишком большие по скудости средств, но все же поправил, оклеил новыми обоями, тогда только входящими в моду в провинции. Одним словом, как мог, расстарался.

Деревенские относились к Янкелю без особой любви, но и ненависти не испытывали, называя то ли презрительно, то ли ласково – поди разбери, что у них на уме, «наш жид».

Прибыв, папенька уже в дороге принял доклад управляющего. Принял и новые условия жизни, которые обрисовал ему Янкель. Чувствительный барин – comme de raison^[13], едва не прослезился, услышав о том, как управляющий радеет о его крестьянах, поместье и доме. И хоть сам дом при первом осмотре нагнал невыносимую тоску, он, человек чувствительный и отходчивый, сумел ее развеять, отправившись после сытного, но тяжелого для желудка – с борщом и варениками на малороссийский лад, обеда на прогулку в сад.

Вместо разных петербургских супов – он больше всего любил селянку из копченого осетра с маслинами, каперсами и лимоном, в Сулимовке явились борщи: горячий, свекольный, с крошечными кусочками сала, который появлялся на столе зимой; зеленый со щавелем и шпинатом – в постные дни, холодный из свекольного кваса из погреба – летом. Как оказалось, даже у Янкеля на столе был борщ, только именовался он на идише немного иначе: «борщт».

Дом небольшой, неказистый. Зато сад – огромный и славный. Собственно, это управляющий называл его садом. Надо сказать, что Янкель говорил по-русски, как это часто бывает с говорящими на неродном языке, слишком правильно, но иногда выбирал слова не слишком точно. Так и в этом случае следовало сказать «парк», а не «сад». Впрочем, наверное, даже самый строгий шишковист едва ли не умилился бы, услышав, как каждый раз к месту Янкель произносил: «Заяц пересечет дорогу – несчастье, поп попадет навстречу – путь несчастлив, кот умывается – к гостям».

Так ли, этак ли, но даже небольшая прогулка по парку папеньку очень взбодрила. Белки перепрыгивали с ветки на ветку, несколько раз промелькнули за деревьями зайцы и скрылись в поле. Весной, как уверял управляющий, была прекрасная охота на уток, а зимой, как видит ясновельможный пан, на зайцев. Лучше всего на масленицу – самое время! Масленица! Блины, балалайка, гармонь, частушки, запевки, разносолы, наливки, цыгане, сожженное чучело зимы.

Но была поздняя слякотная осень, и с охотой надо было подождать, а вот знакомиться с соседями можно было хоть завтра. Завтра не завтра, а отчет управляющего о соседях-помещиках папеньку вдохновил. В ближайшей округе числилось две вдовы и несколько славных барышень. Коснувшись этой темы, папенька встрепенулся, спросил трубку и под каким-то предлогом отослал сына в его комнату, где он, обладая воображением живым, вполне мог домыслить разговор, что происходил в комнате, назначенной быть кабинетом (прежний папеньке почему-то не показался), в знак чего там поместили огромный крестьянской работы письменный стол, сработанный по иноземным изображениям местным столяром, человеком небесталанным, но никогда ничему нигде не учившимся.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: