И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В отличие от благообразного Петербурга, в Сулимовке обнаружились мужики, для которых мир начинался и заканчивался деревенской околицей. Правду сказать, они не слишком баринам докучали – дела с ними вел Янкель, но иногда, чаще всего на праздники, по дороге в церковь встречались. Кланяясь, снимая шапку, пьяный мужик бормотал что-то похожее на поздравление, на что папенька брезгливо замечал:

– Эк, нахлюстался, братец.

Поначалу по петербургской привычке обедали поздно, около пяти часов. И хотя, если не было гостей, за стол они с сыном садились только вдвоем, папенька окидывал близоруким взором столовую, неизменно произнося: «Comment vous portez-vous?»^[14] Кухарка оказалась смышленой, и папенька, проявив терпение, своими наставлениями довел ее стряпню, как он выражался, до удобоваримости. Однако некоторые вещи она, проявляя непонятное упрямство, никак не желала принять. Долгое время сопротивлялась употреблению выписанной из Киева дафнии (так по старинке папенька лавровый лист называл). Но, в конце концов, примирилась с барской причудой, и даже в соленья по собственным рецептам стала ее добавлять.

Вскоре перезнакомились с соседями: Старицкими – из Старицы, Лебединскими – из Лебедина, Сеньковскими – из Сеньковки, Иваньковичами – из Иванькова, иногда принимая у себя, иногда гащивая у них. На балы было не ездить, куда щеголи добирались в полночь, а ужинали в два-три часа ночи, само собой время обеда постепенно сдвинулось, и только солнце едва переваливало через заветную половину, ключница Матрена являлась к барину, объявляя, что кушать подано. Если барин вставал и направлялся в столовую, она звала и барчука, а затем и его гувернера. Обычно стол накрывали на три куверта – все общество в те дни, когда не бывало приезжих.

Последним барином, жившим в Сулимовке, был прадед нашего героя. Основатель рода был похоронен на деревенском кладбище. К их приезду сделали улучшения не только в барском доме, но и здесь. Скромный памятник серого камня – массивный отполированный крест, был прочно водружен, казалось, время вовсе его не коснулось. Трава выдергана, цветочки. Деревце, посаженное вместе с установкой памятника, давно превратилось в огромный дуплистый дуб, своей кроной осенявший смиренный погост. Могил было немного. Крестьян в деревне мало, откуда взяться могилам?

С горькой судьбой примирившись, папенька положил, в глушь отправляясь, делать всё, чтобы не утратить связь с большим миром. Для этого заметные средства положил на выписку новых книг и журналов. Время от времени управляющий наряжал кого-то на станцию, и доставленное ложилось на барский письменный стол. Папенька с живостью набрасывался, требовал трубку, рюмку и разрезной нож. Но, то ли отстал от новостей, то ли и ранее не слишком был охоч до чтения, выпив рюмку настойки и выкурив трубку, оставлял одну книгу или журнал, а остальное неразрезанным отправлялось в книжный шкап работы, само собой, неказистой, зато очень надежной.

Если читатель прежде задался вопросом, откуда в нашем герое развились мечтательность и воображение, то вот и ответ. Присылаемое папеньке переходило во владение сына. Поначалу тот выспрашивал о прочитанном, справедливо полагая, что за отроком нужен глаз да глаз, в неспокойное время, мол, живем, революция, Вольтер и Руссо, Буонапарте помазанников Божиих низлагает. Так он говорил – сына не отсылая, знакомым, которые навещали его в Сулимовке. Правда, выспрашивал папенька о прочитанном как-то нехотя, по обязанности, внушенной им самому себе. Так что, услышав несколько благопристойных слов о прочитанном, благодарил, отсылая.

В Петербурге времени всегда не хватало. Здесь, в деревне его было вдоволь. Казалось, оно бесконечно, как зимняя снежная степь без конца, без начала – глазу не за что зацепиться, сани легки, поскрипывая, летят из вечности в вечность, брызги снежные, бобровый воротник в серебре, разрезают полозья просторную, вольную хлябь, смыкающуюся с незыблемой бело-голубой твердью.

В Петербурге погода ли, непогода – почти все едино. Балы, театры в морозы самые трескучие. Разведут у парадного входа костры, чтобы челядь и кучера не замерзли, и давай освистывать да вызывать. В деревне не то. Чуть метель – заметет, не пройти, не проехать. Не только к соседям, о том нет и речи, в сельскую церковь – двести шагов, и туда не дойдешь. Зато есть и в деревенском житье прелесть своя. Трещат в камине поленья, ветер в трубе завывает, и ты – в море, буря, мачты скрипят, ветер рвет паруса, ты на палубе бесстрашный герой, и прекрасная дева на берегу уже оплакивает тебя, ан, нет – юный, красивый, бесстрашный, ты сходишь на берег, за руку деву нежно берешь и ведешь под венец.

Не тогда ли, в зимние бесконечные дни и зародилась у нашего героя страсть к фантазиям? В отличие от него, папенька эти зимние дни – ни выехать, ни принять, даже нос во двор ни высунуть, не любил всей душой. Ну, пунш, ну, наливка, ну, спросишь трубку с длинным чубуком вишневым, ну, с коротким янтарным. Вот и все развлечения. Можно, конечно, и книгу открыть, только, что еще нового написать возможно? Суета сует, всяческая суета.

Призовет в такой день, бывало, Янкеля, вроде бы для доклада, а на самом деле, как лекарство от скуки. Тому идти всего ничего, двадцать шагов от флигеля, где он с семейством живет, до барского дома. Но и эту дорогу надо снарядить дворовых расчищать, а те работы и легче не слишком охочи справлять. Кликнешь несколько раз, прежде чем сдвинутся.

Но вот, оставив семейство, Янкель приходит. Хитрющий, все понимает, но для начала какие-то цифры по своей тетради-талмуду читает, ждет, когда барин его остановит. А у самого уже притча готова иль быль, или рассказ исторический. Более всего управляющий любит разные имена толковать: людей или сел, или там городов.

– Сулимовка – это в честь Сулимы Ивана, гетмана казаков запорожских лет двести тому назад. Был тот сперва в этих местах помощником управляющего имений и лишь потом подался на Сечь. Участвовал в казацких походах против турок и крымских татар. А в селе построил Покровскую церковь, ту, что и сейчас неподалеку от барского дома красуется.

Вот так Янкель! Помещик сулимовский от жида историю узнает!

– Так-то так, – папенька отвечает, чтобы в грязь лицом не ударить и виду не подать, что история для него внове, – только Запорожская Сечь много вреда принесла. Спасибо матушке-императрице, она вольницу запорожскую упразднить повелела. А то, статочное ли дело, чуть что холопу не по нраву, он ноги в руки – на Сечь.

Нальет папенька водки себе и Янкелю, тот что-то пошепчет и выпьет.

– Вот, Янкель, каково ваше племя, по всей земле распространилось. Слышал, в самом Киеве вы с самого начала города обретаетесь.

– Не знаю. Но вот совсем недавно жил в Киеве великий еврей, ученый раввин по имени Моше бен Яков. Был он человеком болезненным, всю жизнь провел в нужде и лишениях, скитался, томился в плену и потому получил прозвище Моше Изгнанник. Однажды татары напали на Киев и увели в плен его детей, а через несколько лет угнали и его самого. В Крыму его выкупили тамошние евреи, и Моше поселился в Каффе, где его приняли с большим почетом. Там жили тогда евреи – выходцы из разных стран, которые молились по-разному, и потому между ними часто случались споры. О евреях говорят, что, даже если они живут в одном месте, они могут друг с другом не встречаться, если молятся в разных синагогах. Но есть место, где они встретятся непременно.

– Где же?

– На кладбище.

Папенька засмеялся, а Янкель продолжил.

– Но Моше Изгнанник примирил всех и составил общий молитвенник. Потому и говорится: «Из Киева идет свет и учение».

Не чуждый либеральных, или, как их называл государь Александр, законосвободных идей, папенька заводил, то ли от скуки, то ли от прилива крови, разговоры с Янкелем о реформах. Предлагал папенька для начала (это слово он особо подчеркивал) перевести всех крепостных в империи полностью на оброк. Мол, никакой мороки – в назначенное время все приносят барину деньги. Что будет потом, после «начала», он никогда не говорил. Само собой разумелось, что все необходимое для нового устройства было делом управляющих, таких, как Янкель.

Каждый раз, когда затевался такой разговор, Янкель ерзал на стуле, с нетерпением ожидая, когда барский пыл поугаснет и он сумеет вставить отрезвляющее слово. Поначалу даже пытался по ходу барского монолога вставлять свои резоны, которые сводились к одному: земля у вас, барин, замечательная, да вот люди... Но потом и от этой фразы он отказался, с нетерпением ожидая, когда барина покинет нашедший стих.

Однажды у папеньки с Янкелем зашел разговор о Потопе. Папенька достал какую-то книжку (как оказалось, Аполлодора) и стал читать. «Когда Зевс решил истребить людей бронзового века, то Девкалион по совету Прометея построил ящик или ковчег и, сложив туда всякие запасы, вошел в ковчег вместе со своей женой. Зевс пролил с неба на землю большой дождь, который затопил большую часть Греции… Тогда разделились горы на Фессалии, и вся земля по ту сторону Истма и Пелопоннеса была залита водой. Но Девкалион на своем ковчеге плыл по морю девять дней и девять ночей; наконец, пристав к Парнасу, он высадился здесь после прекращения ливня и принес жертву Зевсу, богу спасения».

Закончив, папенька с победительной улыбкой обратился к Янкелю:

– Ну, что, любезный, видите, кое-что ваш священный текст заимствовал у греков, не так ли?

– Во-первых, текст не только наш, но, увы, и ваш тоже. Во всяком случае, именно так утверждают ваши богословы.

– Ладно, не будем спорить. Лучше скажите, как вы объясните такую, схожесть.

– А ее не надо объяснять. Люди во всех краях земли мыслят схоже и представляют события в сходных образах. Но главное не в схожести, а в различиях.

– И в чем же вы видите различия? Если они вообще есть?

– Потоп – лишь средство, но не суть Трагедии. Суть Трагедии в несоответствии человека образу и подобию Всевышнего. Во время Потопа смерть замещает жизнь, как вода из животворящей обращается в умерщвляющую.

– Ну и что? Бог – Творец мира, и Он же его Разрушитель? Чем это отличается от христианского понимания?

– Дело в том, что в библейском повествовании важен не столько сам Потоп, сколько то, что будет после него. Не наказание – а жизнь после Потопа, вот самое главное. Не столь важно, что было, важно, что будет. После Потопа Господь принимает на Себя обязательство никогда не уничтожать все живое. При этом Он дарует, по сути дела, бессмертие всему живому на земле, каким бы греховным оно не было бы в дальнейшем. Парадокс! Человека, уже совершившего преступление, мы вправе подозревать в возможности совершить новое, по крайней мере, аналогичное. Но пути Господа – не пути человеческие. Всеобщая развращенность, повлекшая всеобщее уничтожение, – трагедия, которая никогда не должна и не может повториться. Перед Господом – два пути: ограничить свободу человека и тем самым его ответственность, или увеличить ее. Человек наверняка бы выбрал первый путь. Господь выбирает второй. Он увеличивает свободу человека, неотъемлемой частью исторического опыта которого отныне становится и память о страшном наказании-преступлении. Ключевое слово, которое впервые появляется на страницах Торы в рассказе о Потопе, союз. Господь отныне считает, что Его прежние отношения с человеком более не соответствуют человеческому историческому опыту, сущность которого – всеобщая трагедия. Союз даже между неравноправными сторонами – это все равно отношения, характер которых можно определить как партнерство. Отныне человек не только творение Господа, пусть даже наделенное свободой выбора, он – Его партнер.

– И что же теперь этот союз будет вечен?

– На страницах Торы запечатлены союзы, заключенные Господом с праотцами Авраамом, Исааком, Иаковом и их потомками, союз с народом, заключенный на горе Синай, знаком которого становится дарование Торы. Чему это учит? В первую очередь тому, что союз есть вечно обновляющиеся отношения Бога со всем живым миром, человеком и народом. Человек и народ Израиля на протяжении всей истории подвергают этот союз испытанию. Господь верен Своему союзу. Особенность первого союза, союза после Потопа в том, что он заключен со всем живым – не только с человеком. Это первая ступень вечно развивающегося союза, знаком чего становится радуга, соединяющая землю и небо.

Так за разговорами, глядишь, и к обеду зовут. Буря, метель, что бы ни было, но обед вовремя подают. Поначалу Янкеля папенька приглашал к обеду, но потом перестал, заметив, что тот от всех блюд отказывается, разве что хлеб поест с солью. Ему вера не позволяет есть то, что православные люди едят. Только водку и хлеб. Это, пожалуйста, никто не запрещает.

Однако так было не всегда. В иные снежные затворнические дни не был зван управляющий. Но все в доме замирало. Папенька затихал – ни трубки, ни пунша. Сидит в кресле, сине-зеленым клетчатым пледом английским укрывшись, и смотрит в окно, словно в белую пропасть, ни звука, ни шороха, смотрит, то ли выглядывая что-то в прошлой не задавшейся жизни, то ли выпытывая у судьбы надежду на будущее.

Все есть в деревне. Все в деревне свое. Есть и дурачок, юродивый. Одутловат, плешив, в одной посконной рубахе. Босой, ходит, с утра день-деньской по деревне, машет метлой, летом пыль разгоняет, зимой снег разгребает, шалует блаженный. В скудельном сосуде ангельская душа: днем над миром смеется, хохочет, ночью – о нем молится, плачет. Завидев грязную лужу, осенит ее троекратным крестом, на корточки сядет, припадет, пьет по-собачьи – лакает. Мимо двора идет медленно, громко хохочет – знак подает, но не остановится. Не попросит. Вынесут милостыню – возьмет, спасибо не скажет, а не успеют – кричи, не кричи, не остановится, не простит. Не он милостыню просит, его просят принять. А бывало, остановится он у церкви, осенит себя троекратно крестом, оборотится к святым крестам задом и начинает свои проречения. Видел во сне блаженный гору – к горю сон его. А видел вино – к вине.

В деревне скучно. Но долго ли, коротко тягостные дни проходят. Сочельник! На столе кутья медовая с маком. И к ней – двенадцать блюд: рыба, блины, заливное, студень из свиных и говяжьих ножек, молочный поросенок с начинкой из каши, свиная голова с хреном, свиная колбаса домашняя, жаркое, медовые пряники и, конечно, жареный гусь. Ждут первой звезды на небе, до появления которой – в память о Вифлеемской звезде, возвестившей волхвам о Рождестве Спасителя, в сочельник нельзя еду начинать.

Святки-колядки, ряженые: медведи мордатые и волки хвостатые, ведьмы, кикиморы с метлами, цыган с краденой лошадью, жид с пейсами из пакли, арап черной ночи чернее. Бросают жребий – кому быть чертом с ухватом, а кому быть страшнее всех: самой смертью, черной от сажи, с косою в руке, длинный нос из бересты, борода из конского волоса, зубы из брюквы. Смерть сбросит лохмотья, словно личину, набросится голая на прохожего – душить его, в геенну огненную тащить. Все звенит и трещит: колокольчики, бубенцы, сковороды, печные заслонки. Идут по дворам от избы к избе, шумят, страх нагоняют, а там в «свят вечiр» кутью ячную поедают, пьют узвар – покойников поминают. По всему христианскому миру – колядки.

На первые же святки в деревне пришли ряженые поздравлять, и он упросил папеньку позволить отправиться с ними в деревню. Нарядившись девкой, вместе с деревенскими парубками ходил по хатам, веселя хозяев и угощаясь. В хате – в красном углу образа, чем хозяин зажиточней, тем больше у него образов. Здесь же стол, около двери висят одежда хозяина и конская сбруя. В левом углу огромная печь, рядом с ней на полках посуда. Над печью, под самым потолком полати. Лавки вдоль стен.

Походили ряженые по хатам, наелись, напились, решили девок привадить, в покойника поиграть. На барчука не обращали внимания. Ходит с ними, и ладно. Не захочет – уйдет.

Одного решили покойником нарядить: в жарко натопленной хате раздели его, оставив лишь исподнее белое, овсяной мукой натерли лицо, в рот вставили длинные зубы из брюквы. Другого нарядили попом: в рогожную ризу, бумажную камилавку, в руке кадило-горшок глиняный, в котором дымятся горячие уголья, мох и сухой куриный помет. На столе деревце, украшенное красными лентами и зажженными свечами.

Покойника уложили на лавку и начали отпевание, страшно скверными словами бранясь. Тут и девки заходят в хату, каждой велено с покойником попрощаться, целуя в открытый рот с брюквенными зубами. Девки визжат, но целуют. Красные, румяные, вишневки напившиеся, квасу, узвару нахлебавшиеся, распарены, раздуты. Груди трясутся, монисты бренчат. Словно бесы в обличье девичьем: как рога, косы заплетены.

Поцелует, отойдет от покойника, а парубок ее хвать, тискает и целует. А потом удумали и вовсе бесстыжее. Парубок-покойник привязан. Видно, связанным лежать надоело, орет, просит его развязать. А парубки смеются, кричат, что мертвый, более и не встать. Ему не встать, зато – у него встанет. Стащили портки. Голый лежит. Кричит, стыдно, а самый честный орган его выпростался из рыжей травы грибом-мухомором: ножка толстая белая, шляпка красная. Бесстыжие девки до грибов-мухоморов охочи: которая рукой поласкает, а которая – и губами.

Брызнуло у него – будто сигнал для всех. Девки себя блюдут – не пускают под юбку. Руками, губами хлопцев пользуют. По очереди хлопцы с девками за печкой скрываются, она повизгивает, парубок кричит:

– Держи девку в тесноте, а деньги в темноте.

За печью целуются, милуются, выскакивают – другим место дают, у него пятно мокрое на штанах, она губы платком отирает.

Он стоит, озирается. Стыдно и боязно. Самый младший. Мимо него девки проходят, норовят притиснуться к барчуку, иные рукой внизу живота проведут, хохочут:

 

Пiдемо, пiдемо, паничу, та покалядуєм,

Пiдемо, пiдемо, разом поблядуєм.

 

Подскочила мордастая, румяная, нос морковкой. Впилась в губы губами, аж дыхание перехватило. Руками схватила, бесстыдная, мнет, приговаривает:

 

Корова-корова, дай молока,

Добра корова, хочу напитися.

 

Брызнуло у него – стыдно стало, увидят. Запахнул шубу, опрометью из хаты – домой.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: