И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Приезд в Сулимовку был путешествием во времени – в прошлый, Екатерининский век. Липовая подъездная аллея. За ней – березовая роща. Двухэтажный, некогда жёлтого цвета покосившийся барский дом. Белые облупившиеся колонны. Серого цвета флигель. Рига, скотный двор. Сад с заросшими травой дорожками и разросшимся плющом. Зацветший пруд. Входящих в залу встречал огромный поясной портрет матушки-императрицы. Из темно-зеленого фона выступало нечто огромное, как сама держава ее, на лице – красного цвета яблоки, изображавшие румянец. И все это в золоченой тяжелой раме. Завидев портрет, папенька воскликнул стихами Василия Львовича Пушкина: «Великая жена, Которой именем вселенная полна»^[15].

В большой пустой и холодной двусветной зале (окна в сад и во двор) стулья по стенкам, расстроенный рояль, по углам – канделябры. В гостиной диван, а над ним – огромное зеркало, в котором отражались кресла, козетки, столики. С потолка свисают неясного цвета амуры в некогда зеленых островах: художник, рисовавший плафон, особым мастерством не отличался, но виденному старательно, насколько умел, подражал. Пол украшал паркет с не слишком понятным (часть вздулась) рисунком. В чулане обнаружились полуистлевшие напольные ковры с цветами, венками, амурами, голубями, сердцами, а также фарфор с теми же украшениями. О былой бурной жизни рассказывали сервизы, некогда украшавшие столы: тарелки, миски, блюда, супницы, лотки, сухарницы, соусники, сосуды для специй, солонки, чашки для крема, горки для фруктов, вазы для цветов, маленькие настольные статуэтки. Самое затейливое воображение вряд ли могло представить себе сулимовские пиры Екатерининских времен.

Перед обедом – закуска, еще не в столовой – в буфетной, обычай, который французы называют «пищей до пищи». Водки, сыры, икра, рыба, хлеб. Вначале без дам, чтобы мужчин не стесняли. Особый шик – мода Екатерининских времен, выписанные бог знает откуда устрицы. Выпили, закусили. Теперь пора и за стол. Четыре перемены. После каждой стол заново накрывают. Сперва суп, холодные и горячие закуски, и рыба. Перемена вторая – жаркое, дичь или птица. Затем – салаты и овощные блюда. Четвертая перемена – десерт. А затем – фрукты и сыр. После чего – полоскание рта, и в гостиную – пить кофе, ликер.

Но обед – не только еда. Старший официант обносит вином: к супу и пирогам крепленое, к мясу – красное, к ростбифу – портвейн, к индейке – сотерн, к телятине – шабли. И превыше всего шампанское праздничное, как сама жизнь, которая пузырится весельем и в барском доме, и в саду, и в деревне – везде. Потому что жизнь – это праздник, а званый обед – праздник вдвойне.

Хоть и запущенный, дом оставлял впечатление роскоши, былой, траченной временем, но истинно барской. А вот спальня нашего героя порадовать вряд ли могла, разве что старинной потемневшей иконой с образом Божьей матери. Кровать, столик, на нем таз и кувшин, под ним – ваза ночная. Убранство кабинета также весьма аскетично: диван, конторка, бюро. Но были и два дорогих украшения: стоявшие по углам в гнутых полированных деревянных каркасах два старинных немецких глобуса. Один – земного шара, другой – звездного неба. Присмотрелся. На юго-западе Российской империи, рядом с названием Киев (мелко-мелко, надо хорошо присмотреться) – чернильное пятнышко. Так прежний владелец обозначил Сулимовку.

На столике рядом с графином – рюмка для «утрешнего употребления» вишневки или анисовки. На стенах – портреты да морской голубовато-зеленый пейзаж: берег, пена, скала, на горизонте – пейзане. И, наконец, самое главное – шкафы с книгами. Господи, что за роскошь. Дрянь книга – а на переплет, буквы золотом, денег не пожалели. Все в том шкафу навалом. Все без толку. Все вперемешку.

«Езда на остров любви» Василья Тредьяковского соседствует с «Die Leiden des jungen Werther»^[16] и «Исповедью» Руссо. Открыв первый том «Энциклопедии» Дидро, увидел виньетку с изображением ангела, босыми ногами шагающего по глобусам, картам, книгам, оружию. Здесь же «Список пожалованных Ея Императорским Величеством орденом», «Верный способ разводить в нежарких краях собак аболенских», «Рецепт наискорейшего гашения извести негашеной», «Наипростейшее средство крашения липы в красное и эбеновое дерево», «Об наизящнейшем и немногодельном способе англицкие парки разбивать», «О дешевой и верной методе лечения золотухи», «Об изготовлении вишневой скороспелой наливки», “Способ, как в три часа неумеющий может стать живописцем».

Тут же – Телемак, Жильблаз, Дон-Кишот, Робинзон-Круз, Древняя Вифлиофика Новикова, «Деяния Петра Великого», «История о странствиях вообще» Лагарпа, «Всемирный Путешествователь» Аббата де ла-Порта и маркиза Г. Тут же «Поучительные слова святых отцов Греческой церкви», Минея-Четия и Пролог. Нумера «Вестника Европы» расставлены по годам, от выпуска к выпуску.

Прежний хозяин библиотеки занимался врачеванием. Здесь был не только «Простонародный лечебник» П. Енгалычева, но и пятитомный «Полный и всеобщий домашний лечебник» Г. Бухана, труд, охарактеризованный самим автором: «Сочинение как для предохранения здоровья нaдeжнeйшими средствами, так и для лечения болезней всякого рода, с показанием причины, признаков, с указанием лекарств, повсюду перед глазами нашими находящихся, так и продаваемых в аптеках, времени употребления, количества приема, образа приема и других нужных обстоятельств в пользу всякого человека».

В отдельном шкафу издания Киево-Печерской лавры. Роскошно оправленные и украшенные Евангелия, жития святых, акафисты, псалтыри, буквари, календари, знаменитый «Патерик Печерский», «Требник» Петра Могилы, несколько изданий «Синопсиса» – первого на Руси печатного свода отечественной истории, среди них «Синопсис» Иннокентия Гизеля.

В другом шкафу вместе с книжками «Детского чтения», выходившими особыми тетрадками при Московских Ведомостях, Ломоносов, Сумароков, Херасков. И вот уже появляется Вольтер, романы и повести, «Новая Элоиза». И нечто поновее: читаемые всей семьей по вечерам (голосами дамскими или девичьими), особливо зимним, бесконечным, чувствительные, извлекающие слезы Жанлис, Коцебу, ужасная Радклиф.

Еще в Петербурге, проезжая по Фонтанке близ Обухова моста, мимо знаменитого желтого дома, в котором помещался сумасшедший дом, папенька вполголоса декламировал ходивший тогда по рукам «Сумасшедший дом» Воейкова. Особо выделял он стихи о лицах, как-то известных ему. Так всегда особо подчеркивал голосом стихи о Грече:

 

Вот и Греч – нахал в натуре,

Из чужих лоскутьев сшит.

Он – цыган в литературе,

А в торговле книжной – жид.

 

Любимым занятием папеньки было коллекционирование анекдотов, относящихся к известным лицам. При этом уже в Сулимовке, делясь ими с гостями – называлось это «выслушать рацею», он то называл лицо, героя анекдота, то скрывал. Но более всего любил, прямо не называя, намекать. Так, фамилию князя Репнина он всегда произносил по-особому: Ре-Пнин, намекая на его побочного сына Ивана Петровича Пнина. Подобные же фокусы проделывал с Бецким и Умянцевым.

Рассказывая о ком-то, часто добавлял: Господи, чего только не бывает. Она – православная, хоть и чистая шведка. А муж ее – чистый русак, верою лютеранин. О другом – что его срезала любовь к женскому полу и плоды ее. Такой-то, мол, сказал о нем однажды: «Он добрый и способный человек; жаль только, что у него много детей». О входившем в моду поэте Пушкине и его лицейском приятеле Кюхельбекере рассказывал, что в ответ на стишки

 

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно –

 

Кюхельбекер взбесился и вызвал его на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, пистолеты заряжены были клюквой.

Постичь папенькину политику в деле рассказывания анекдотов было никак невозможно. Мог рассказать анекдот об Аракчееве, который выбрал девиз «без лести предан», из чего общий голос сделал: «бес лести предан».

Подобного рода умные вздоры и сплетни он обычно сопровождал сентенцией: «Кто на Руси в молодости не говаривал такое, за что в зрелые лета сам себя бы не посадил в крепость?» Если же паче чаяния кто-то из гостей вставал на защиту сановника, близкого к самому царю, то он имел обыкновение добавлять, приводя собеседника в крайнюю степень растерянности: «Я его не оправдываю. Он не нуждается в оправдании. В – проклятии». При этом, громко провозглашая жалобы на правительство, папенька не только не был, но и в мыслях не считал себя карбонарием. Просто ради словца, по собственному выражению, был готов погубить и родного отца. О каком-то незаурядном чиновнике, имени его не называя, рассказывал, что однажды приятели побились с ним об заклад: заставив того в одно и то же время писать деловую бумагу по-русски, разговаривать по-немецки и петь французский водевиль. Обожал он разного рода афоризмы. Говоря о политическом устройстве России, вставлял убедительное, по его мнению, определение: татарщина. Рассуждения о французской революции сопровождались двумя выводами. Первый состоял в том, что все вредные и ложные учения в основании своем имеют благую мысль. А второй, что плохая монархия производит республиканцев, а плохая республика – тиранов.

Рассказывая о других, любил папенька поведать и о своей молодости. Его рассказы всегда были несколько приукрашены и полны темных намеков. Излюбленным был намек на дуэль, как следствие романтического приключения, так никогда им и не раскрытого. О мотивах сообщалось туманно: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam»^[17], мол, выбора не было, иначе покончить дело без ущерба для чести было нельзя. Дуэль была с другом, но не жестокая: на пятнадцати шагах, к тому же соперники намеренно стреляли мимо.

Папенька был, несомненно, красив. Немалого роста, черные волосы, едва тронутые сединой. Он был большой охотник до прекрасного пола, любил всякого рода увеселения: обеды, пикники, карты, а в Сулимовке за неимением развлечений особенно пристрастился к ужению рыбы, благо хоть и заросший, но полный рыбы местный пруд доставлял ему эту возможность.

Гости, чаще вдовы и девицы с маменьками, приезжали обычно к обеду. И тут уж новый сулимовский барин никогда не скупился. К местным припасам всегда добавлялось нечто нездешнее, обычно иноземное вино, до которого сам хозяин был немалый охотник. Лафит и бордо, а когда приезжала мадам Кованьска с двумя дочерьми, то и шампанское, были обычным украшением сулимовского обеда, который после кофия и ликера в хорошую погоду завершался прогулкой в парке-саду, где неизменно демонстрировались гостям две скифские бабы, невесть когда и кем приволоченные в Сулимовку.

Бабы явно были не местные, о чем свидетельствовала чуждая им не степная – лесистая, местность. Грубо вытесанные, они изображали женщин с огромными детородными органами. Папенька объяснял, что этим бабам кочевники приносили жертвы, и сами они находились в святилищах, где осуществлялись поминальные обряды, связанные с культом предков. А бабами называются, поскольку баба происходит от тюркского «балбал»: пращур, дед-отец. Скифскими же они называются по ошибке, на самом деле это половецкие бабы.

С гостями папенька был не прочь порассуждать о предметах возвышенных. Еще в Петербурге, когда была напечатана книга Шишкова «О старом и новом слоге русского языка», он сперва взял сторону адмирала, поправляя всех, кто под руку попадался, навязывая русские слова, даже самые неуклюжие.

Книга эта разделила русскую словесность на два враждебных стана: Карамзина и Шишкова. Приверженцы первого громогласно галлицизмами насмехались над славянщиною; последователи Шишкова предавали проклятию новый слог и коротенькие фразы, и только в длинных периодах Ломоносова искали спасение русскому слову. Первая партия называлась Московской, вторая – Петербургской. Однако вся молодежь, все дамы в обеих столицах, ратовали за Карамзина, с нетерпением ожидая красных книжечек «Вестника Европы», появлявшихся каждые две недели.

Но о чем бы ни говорили, всегда разговор сворачивался сам собой на Буонапарте, который, по слову папеньки, дышал войной. Рассуждая о 12-ом годе, он всегда вдохновлялся и с особым пиететом, с придыханием в голосе называл имена ее героев: Кутузова, Раевского, Багратиона, это вдохновение завершая сентенцией: «Тогда никто себя не помнил».

Слушая папеньку, не могло не прийти в голову, что слово дано человеку для сокрытия его мыслей. Впрочем, надо отдать ему должное, отделив паузой пафос от правды, он обычно добавлял, что в ту пору семейственные обязанности удержали его от принятия деятельного участия в великом деле.

Любимым его застольным развлечением перед десертом был рассказ об Александре Ивановиче Чернышеве, который, будучи четырнадцати лет от роду, как сын сенатора был на балу, и в одном экоссезе очутился в паре, стоявшей подле Александра. Почему-то – то ли физиономией, то ли статью, он приглянулся государю, который стал расспрашивать юношу, почти мальчика, о разных дамах, бывших на бале. Тот отвечал умно, смело, забавно, и очень понравился Александру, который на другой день велел спросить у отца, чего бы тот желал для сына. «Определить его офицером в гвардию, если будет милость вашего величества», – отвечал отец. Поскольку этого сделать было нельзя, Александр пожаловал его в камер-пажи. Через полгода выпущенный офицером в Кавалергардский полк, Чернышев отличился при Аустерлице и получил орден. В 1808 году он был отправлен к послу в Париже, графу Петру Александровичу Толстому, который велел юному курьеру до воскресенья, приемного дня Наполеона, не выходить со двора. Но вдруг является адъютант и объявляет, что император просит графа Толстого завтра же привести курьера в Тюлиери. Наполеон, увидев на Чернышеве ордена, сказал:

– А, вы один из недавних моих врагов! Где вы заслужили эти кресты? Чернышев отвечал:

– При Аустерлице и Фридланде.

Наполеон начал толковать об этих сражениях. Юный поручик, забыв, что говорит с первым полководцем в мире, начал спорить и опровергать. Стоявший за Наполеоном Толстой напрасно подавал ему знаки, чтобы он умерил свой жар. Чернышев, не замечая этого, продолжал отстаивать честь русской армии и принудил Наполеона с ним согласиться.

Чернышев находился при Наполеоне и в австрийской кампании 1809 года. Известно, что австрийцы одержали верх над французами, отбросив их за Дунай. Наполеон сам едва не попался в плен. Конвой сабельными ударами очищал ему дорогу. Сев в лодку, Наполеон заметил, что нет Чернышева, и велел отыскать его. Доложили, что некогда медлить и должно отчалить.

– Нет, нет! – возразил он. – Что скажут, когда взят будет в плен находившийся при мне офицер русского императора?

Чернышев был найден и вместе с Наполеоном перевезен на правый берег Дуная. Поутру, на другой день Наполеон пригласил его к себе и просил съездить в Вену.

– Ну что говорят в Вене? – спросил его по возвращении Наполеон.

– Говорят, ваше величество, что вам помешал одержать победу генерал Дунай.

Рассказом совсем иного рода он потчевал гостей за трубкой. Молодой офицер Семеновского полка, некто Шубин вздумал выслужиться и получить награду за открытие заговора. Однажды летом вечером раздался пистолетный выстрел в одной из куртин Летнего сада. Бросились на выстрел и нашли лежащего на траве молодого офицера с простреленною рукой. Подняли, привезли домой, перевязали. На допросе о том, кем и за что ранен, Шубин отвечал, что давно уже приглашают его вступить в тайное общество, имеющее целью убить государя. Вчера, мол, подошел к нему в Летнем саду неизвестный с таким приглашением, и когда Шубин решительно отказался, выстрелил в него из пистолета. Стали искать этого человека, объявили большую награду, но все напрасно. Наконец открылось, что Шубин выдумал всю эту историю, чтоб получить награду за верность. Его лишили чинов и сослали в Сибирь.

Некоторым, совсем уж доверенным гостям папенька поверял анекдот о цесаревиче Константине Павловиче, который, по его мнению, представлял собой разительную противоположность Александру: был суров, груб, дерзок, вспыльчив, но притом прямодушен, не злопамятлив и очень добр к приближенным. Однажды сказал он одному из своих любимцев, графу Миниху:

– Как ты думаешь, что бы я сделал, вступив на престол?

Тот не знал, что ответить, а цесаревич продолжал.

– Повесил бы одного человека.

– И кого?

– Графа Николая Ивановича Салтыкова за то, что воспитал нас такими болванами.

Поначалу он вместе с папенькой провожал гостей в парк, но вскоре это ему надоело, к тому же понял, что папенька предпочел бы, чтобы он под благовидным предлогом остался дома. Для этого ему не нужно было напрягать свою удивительную фантазию.

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: