Метель

 

Памяти Дмитрия Кавсана

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Любой автор – легенда. Чем значительней – тем легендарней. Поскольку легенда, постольку он автор. Мятельный автор, побывавший в центре метели и вернувшийся в мир живых невредимым, – легенда, и иных подтверждений не требуется, он – легенда, сама по себе рекрутирующая трубадуров, которые в образе Прекрасной дамы автора не только на провансальском языке воспевают.

Что же автору, в особенности безгеройному, делать, как не, дверь приоткрыв – от порыва ветра хлопнет сама – выйдя в метель, в ней исчезнуть, надеясь лишь на кривую: вывезет, если сумеет и пожелает. Вопрос: если вывезет, то куда? Надежда: в легенду тотчас и прямиком, не надо и сочинять, не надо самому трубадурствовать, в различных жанрах трубадурения упражняясь, это автору совершенно не по душе, чётче сказать – западло, что самым широким читательским массам, которым на автора наплевать, очень даже понятно.

Но он ведь и вправду шагнул к краю бездны, переступил, мятельную реальность метельной нереальностью подменяя, переступил – в чёрную материю белоснежной метели вступил, в морской белопенности оказался: она его голосами сирен искусив, поглотила, по волнам живым пошвыряла, оглушив, ослепив – память вытрясти: что может быть лучше tabula rasa, пиши заново, что угодно. Но уцелел ведь, но выжил, не поддался и сохранил память в бездне метельной. Спел песню последнюю, на лире играя. К тонущему люди моря, дельфины приплыли, и один из них на спине вынес его из метели.

Героем быть прекрасно, героем быть весело. Не то что автором, ожидающим бесполезно героя. Посочувствуем автору, хотя никого он об этом не просит.

 

Метель, многорукая, многоногая, взвиваясь, носилась, солнце, луну невидимым неводом уловляя и тьму порождая: вне метели ни времени, ни пространства, а жизнь, понятно, какая: ледяная, ветром и страхом пронизывающая. И чем больше тьмою льдистой жизнь эта вскипала, тем больше в пузырь превращалась, который, надуваясь, должен был лопнуть: иными словами, метель, собой насыщаясь, сама себя убивала, ничего не порождая, она оставляла снежный наст, замёрзших прохожих, поваленные деревья, повапленные нарративы, сорванные крыши и прочее – одни разрушения.

В разгар метели, всегда не настоящей, из ложностей, мнимостей, иллюзорностей состоящей, снежинки-мгновения её собственно метельного времени хаотично, суетливо носились, слипаясь, как капли, в человечьи минуты, часами, днями, белым настом ложась, глыбами лет и веков в пустынных полях застывая, горами тысячелетий высясь над миром.

Что для них несколько снежных горстей скоротечности человечьей – камешек мелкий, от большого порывом метели отколотый, с вершины вниз покатившийся не бесцельно: чтобы люди в жару и метель на вершину его поднимали с тем, чтобы вниз снова катился, и мгновенья-снежинки, и мгновения-лепестки к нему прилипали, и больше он не чернел, но блаженно белел, на восходе солнца ласково розовея, на закате болезненно пунцовея.

По белому подъёму-спуску – вверху нечем дышать, внизу грязь непролазная – метелями наметённому, поднимались, скатываясь, а скатившись, вновь поднимались неисчислимые толпы, как время в годы, сбивавшиеся в поколения. Человеки в толпы лепились, те – в поколения: так виделось с вершины горы или подножия, но это было не так. Как снежинки-мгновения, даже слипаясь, сами собой оставались, так и человеки в самой тесной толпе с другими не единились, бытийствовали на усобицу.

Вот и он в одиночестве гордом или не очень, просто так всё сложилось, встречал метель не радушно, не отчуждённо, но с нескрываемым – от кого? – любопытством. Он, наверное, автор, а может, и его не-герой, которого автор искал, но не нашёл, звал, но тот не отозвался, он вглядывался, вслушивался в метель пристально, чутко, её в себе растворяя, но та, шипя, словно вскрываемое шампанское, из-под сдвигаемой пробки вырываясь, тяжёлым, смертельным похмельем грозила.

А что, если не её в себе – себя в ней растворить? Растворить окна и двери, душу навстречу ей распахнуть, на милосердие не надеясь, какое у звериной метели может быть милосердие? Что она сделает с ним? На части порвёт, заморозит, в сугробе зароет – пока весной не оттает? Он не побеждать её вышел – но познавать: уничтожить его не посмеет. Как бы не так – первому голосу второй отвечает уничижительно немногословно. И то сказать, о чём здесь говорить? Посмеет – не посмеет, заметёт – не заметёт: не надо ни на гуще кофейной гадать, ни по внутренностям птицы, для этой цели убитой. Зря убили – летела бы себе, наслаждаясь полётом, от метели подальше – в края тёплые: ни метели, ни снега с Сотворения не было и не похоже, что будет. А здесь – на лету замерзая, в снег – каменно исчезая: знаком неверующему Фоме, привыкшему сюжетные замки не ключом открывать – фомкой аккуратненько поддевать.

И, как кости человечьи, ломаясь, заледенелые ветви трещат, не снеся тяжести снега, деревья замертво падают, крошечного ростка по себе не оставляя.

 

Вышагивая по паркету, старому не богатому, но всё-таки наборному, мышино поскрипывающему и ухающему совино, путешествуя в поисках героя в мгновениях немногих метров квадратных или совсем мизерных квадратных саженей не многоцветного, а в метель и вовсе чёрно-белого пристанища вечного своего, незадачливый автор одну за другой разгадывал загадки выпавшего на долю его бытия, внутри которого бушевала метель, то снежными лучами его озаряя, то метастазами заполняя, и – соответствуя – энергии воплощения, заблуждения и т.п. его то наполняли, то покидали. Конечно, были признаки того и другого, но никогда не дано было знать, в какой фазе сегодня-завтра окажется: ни солнечным, ни лунным он не был. Мятельно-метельным? Это только гипотеза.

В окне лёгкая вьюга, небольшая пурга – обернётся метелью или же обойдётся? Холодная белизна, не слишком спешное снежинок кочевье. Но – натягивается струна, вот-вот, гляди, оборвётся: взвизгнет истово, слёзно, истошно, голося, ойкнет – мёртвыми концами обвиснет. Похоже, не обойдётся. Если были бы ставни, надо было б закрыть. Но ставни нынче не в моде, даже на первых этажах живут без них, не стесняясь.

В окне – крепнущее предощущенье метели, а на глухой стене безоконной – картина. Старая. Маслом. Хорошей кисти. Без изысков, но очень добротная. Не бесталанная. Наследственная. Ныне деньги немалые. Не дай Бог, дожить до продажи. Как повесили некогда, так и висит.

За окном – то одно, то другое. То дом наискосок двухэтажный, то вырос до пяти этажей. А по мелочам – не сосчитать. И не считает. Да и на картину не смотрит: давно на буквы разобрана, до малой запятой глазами ощупана-перещупана. Проста она, незатейлива. Ни метели, ни пурги небольшой, ни лёгкой вьюги. Чистое небо. Яркое солнце. Снежная бесконечность, в которую довременная пустота дерзко впадает, бесконечность, деревушкой мизерной на горизонте тёмным пятном обрывающаяся золотопогонно, лучезарно и златоглаво. К ней-то и стремит бег неспешный пара гнедых, ясно, когда запряжённых, звонко серебрящиеся полозья, кучер и дама. Что ей та деревушка? Что ей кони и кучер? Загадка. Не требующая разгадки висит себе на стене, лишь свет требуя от окна. Что за ним – ей совершенно без разницы: поле, улица, может быть, море. И кто мимо проходит: герой, автор, иной кто – совершенно ей безразлично. Как и то, что и как, спиной к ней обернувшись, автор, когда в духе, когда он в ударе, буквами живописует неистово, яростно, словно молясь, словно буквы свои заговаривая, словно внезапно прозревший слепец, набросившийся на кисть, в слепоте увиденное явить – на холсте краски разбрызгивать: загремит, запылает, зальётся.

Бывало, словно в зеркало, вглядывался в картину, отыскивая себя. На удивление, что, правда, редко случалось, он появлялся, принимая образ то дамы, то кучера, то гнедой, то деревушки, то самой белоснежности бесконечной. Почему и когда, по какому случаю картина его в себя принимала, было загадкой, которую, как ни пыжился, как ни дерзал, разгадать не умел. Может, был бы художником, картина б сдалась, домогательствам его блуждающего сознания уступила б.

Иногда в тоскливый час предвечерний, когда небо пустое: солнца уже нет, луны ещё нет – в левом нижнем углу белоснежности ему виделся чёрный всадник, ведающий суть вещей и явлений, на чёрном (по-лошадиному, вороном) коне, за гнедыми, вздымая тучи снега, несущийся. Прозрачная ясность наблюдателя угнетала: не добраться гнедым до деревни, не вывезти, не спасти. Чёрт дёрнул чёрного всадника на коне вороном увидеть – как теперь ни в чём не повинным помочь, как уберечь?

И в деревушку на горизонте пытался он заглянуть не в пьяный праздник, конечно, а в зимний день, рано в ночь перетекающий, заглянуть в избу – не самую справную, но и не слишком худую: мало ли с кем случай сведёт, мало ли кто там от недавно ещё бушевавшей метели скрывался, да ещё не ушёл – куда на ночь глядя пойдёшь? Вдруг случайно с охотником знатным столкнёшься, в заячьи места ненароком попавшим, да и застигнутым метелью, байками, россказнями, которые так и просятся охотником быть записанными.

А зайцы? Бог с ними, с зайцами. Всё едино по щелям от метели попрятались: никаких следов на снегу.

Обуянный гордыней достичь совершенства автор не просто героя искал, сам по себе он и даром ему не был нужен. Зачем же? К чему? Затем и к тому, что этот, долгожданный, отысканный, должен был стать глазами-ушами и прочим всем остальным автора самого. Он должен был увидеть-услышать самоё метели, сущность её. Увидеть-услышать то, что никто до него не сумел, а может, и не пытался. По верхам, по делам её – сколько угодно: обманы, случайности, сани, лошадки. Но разве для этого снег, мороз, ветер в метель единятся? Чтобы глупого мальчика с глупой девочкой под венец подвести или наоборот – отвести? Кому-то когда-то и такие пустяки были в новинку. Но теперь время иное, его, автора, время: до сути добраться, до мороза, ветра и снега совокупления, потому и нужен ему герой: чудаковат, однако же в меру – эксцентричностей не желает, под ними суть явления только скрывается, как под панцирем плоть черепахи, из которой варвары-дикари где-то там на бульварах варят суп, с гренками подавая – сумма из счёта неслыханно выпирает.

Слава Богу, суп из метели не сваришь. Да и в кубок, как кто ни пытайся, коктейлем её не нальёшь, через соломинку не пососёшь, пока до самого донного дна не доберёшься. Не для подобных маленьких шалостей он ждёт терпеливо героя, которого в самое нутро метели, не жалея, не жалуя, внедрит аккуратно, рукой не дрожащей – пинцетно: не вспугнуть, не испортить, на результаты исследования влияния не оказать. Выдержит герой или нет, сдюжит – не сдюжит, как уж получится. Это ведь главное. А спасать героя, обихаживать, раны ему промывать – это к другим: метель не для жалостливых, не для сопливых. Сам когда-то жалел? Чего по глупости юной, по молодости неразумной не совершишь. Ну, было. Другие порнушные тексты писали, и то ничего: выпрямились, лицо от встречных не прячут.

Убьёт героя метель – не убьёт, не его это дело, его дело свести, а там хоть трава не расти, хоть потоп, его дело сделано, текст написан, осталось лишь записать, что не трудно: стул, стол, бумага, перо или – компьютер, экран, но стол-стул никуда не деваются, где стояли, там и стоят, старинные, на таких и тыщу лет тому назад писали-сидели.

Так что, если живым герой из метели вернётся, он его, слегка обмороженного, хрен с ним, подлечив, усадит мемуары писать. От первого лица – будет круто, он, автор, прикинется, скажем, издателем, Петром Ивановичем Черноволом иль Черноусовым, что-то подобное, хорошо бы, немного игривое. Ну, а ежели не выживет, суда на это, естественно, нет: от третьего лица, слегка увиденным-услышанным удивлённого, с обилием несобственно прямой речи – очень с героем сближает. Осталось только найти – на свидание с метелью отправить, как сына Авраамова на заклание, только чур без ягнёнка: кусты заняты, ха-ха-ха, там своей музыки прорву метельного времени рояль дожидается – недавно настройщика приглашали.

И хорошо бы герою на коне в метельном безумии гарцевать: чёрная фигура на белом арабском, разумеется, скакуне (что-то вроде араб и его конь в одном лице, почти что цитата), закусившем удила непременно, или белая фигура на чёрном. Надо выбрать. Что здесь зловещей? Всадник звякает шпорами, конь подковами цокает. Жаль, ни звяканья, ни цоканья из-за гула метели не слышно.

Конь скачет, вздымается на дыбы, пытается от метельной западни ускользнуть, та порывами ветра снегом лошадиные глаза залепляет: полуслепой конь и ничего не видящий всадник. Помучить читателя – пусть всадником себя представляет или лошадью, если именно это ему будет угодно. Что хорошо, кони сами под перо рвутся готово, клодтовские, не те на мосту, а те на фронтоне прямо на страницу влетают – выбирай и бери. Жаль, не годятся. Есть куда более подходящий: вздыбленный. Всадника заменить – и вся недолга.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: