Метель

 

Памяти Дмитрия Кавсана

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Жаль, нет камина. И – собеседника. Хорошо, пережив желания, при жарком трепетном треске поленьев обсуждать: метель – Божья сила или же сатанинская.

Глядя в оконное ледяное узорочье, вслушиваясь в метель, автор пытался героя своего не увидеть-услышать – представить, вообразить. Порой чудилось: в узорочье лицо различает, порой казалось: в метельной симфонии слышится голос, но миг – исчезало, и снова, и снова смотрел, слушал, так делал всегда, когда герой не давался. Мог о нём кое-что рассказать, мог описать, мог в его прошлое заглянуть и будущее представить. Но всё было кусками, не складываясь в единое, более того, одно другому противореча. Как ни пытался, сгладив углы, пазл сложить, не получалось – метель подмогою не была.

Отвёл глаза. Вслушался не в метель – в тишину. На ветру дом поскрипывал. Привидения на чердаке бурно резвились. Паук ткал паутину. Книги пылились. А метель дело своё продолжала, метелила от души, всю себя вкладывая в своё торжество.

 

Насылала метель вихри снежные, вьющиеся змеино, вокруг шей незадачливых случайных путников удавками завивающиеся, захлёстывая, удушая, следы мгновенные их бытия тотчас стирая.

Из дальнего от заоконной не усмиряемой метели угла, из сквозящей холодной его темноты время от времени с трудом поднималась, покорёженная болью псиная морда, уже не молящая: помоги, без восклицательного знака, тихо, беззвучно, протяжно, такой поднималась, какой была в последние псиной жизни часы, такою запомнилась, истребив из памяти и взрослую ушей чутких трепетность, и щенковое умиление.

Другого пса он не завёл.

Вторично он не женился.

И сына нового не родил.

Со стены, на которой картина, а в верхнем углу под потолком вечная паутина, на него то внимательно, то рассеянно, то скептически жена с сыном смотрели. С противоположной, по-над диваном – мама с отцом. А из угла, доставшегося от живого в наследство, пёс, месячным щенком, уже покоцанным жизнью собачьей, бесприютно из давней молью изъеденной памяти к нему приблудившийся.

Вот и вся семья его. Небольшая. Дружная не всегда. Но другой не досталось.

– Не заслужил?

– Кто его знает. Не всех не всегда награждает судьба по заслугам.

– Да и кто заслуги эти вроде бы как измеряет.

– Как это – кто? Конь в пальто заслуги потомственно измеряет, копытами цокая и закусывая удила, мол, как у вас, робя, дела? А я вот всё измеряю, то в воду, то в метель-пургу-вьюгу лошадиной мордой ныряю. Вынырну – померяю, и назад – ума-разума набираться, чтобы при измерении не ошибаться.

А ещё – чтоб не забыть – разные книги, их немного, большая часть о метели, и его книги, какая корешком, какая обложкой, посматривали на него с нескрываем, заметим, упрёком: своих книг не читал, так и стояли печально-горестно не прочитанными. Однако же, зря: у себя прежнего кое-чему мог бы сейчас поучиться, в ловитве героя преуспевая не слишком, словно половецкие молодцы, за Игорем сбежавшим погнавшиеся и, не солоно хлебавши, в шатры свои без добычи вернувшиеся.

Вот так всегда. Словил птичку – храни, береги. Выпустишь – не поймаешь.

Он долго бежал за белозубостью сверкающе безущербной, которой светилось лицо, прилепившееся к последней подножке последнего вагона последнего поезда, на котором должен был бы уехать, если бы по дороге машина не нырнула в кювет, из которого долго мучительно выбирался.

Не успел. Не поспел.

Бабочки, лепестки и снежинки, в пустоте распиная, а может, и коронуя, без него улетели.

Без него, улыбкой и огнями сверкая, поезд восвояси убрался, так что теперь в тех прекраснейших восвоясях места, даже если бы на поезд поспел, не было вовсе, и с гением той расчудесной локации из-за плохого знания местного языка договориться было бы никак невозможно.

Как ни пытался, как ни старался, герой не приходил, не являлся. Подумалось: может всё дело в том, что сейчас и всегда ищет героя, а надо бы из цельного куска героиню со слёзной татарщинкой зазывно блаженной в глазах, а уж на неё клюнет герой?

Попробовать её поискать? Подумал и сник. Даже если найдётся, что делать с ней будет? Какими привычками наделить, желаниями – какими? Глазами героя – понятно: хотел, чтобы с длинными волосами – пусть будет, пострижёт – значит, назло. Пожелает, чтобы в метель и краешек носа на улицу не казала, высунет – бунт, феминизм, революция. Хорошо бы, внутренние стереотипы разрушив, именно с героини начать. Но – не умеет. Остаётся признать поражение: инженером души женской стать ему не удастся. Так что, вперёд за героем, одно остаётся: на улицу, в метель, где его нет и быть не может никак.

Что же есть? Поджавший хвост пёс шелудивый, с матросом и вопросом рифмующийся, с тех ещё времён на том же месте по-прежнему жмущийся вьюжно. Может, он и есть его настоящий герой, посланный милостивой судьбой в качестве скромного подаяния: принять или отвергнуть? Приманить колбасой? Приманивали – что из этого вышло? На фронтоне дома напротив, полуторавекового, скорее, поболе, масонские молотки, циркули, треугольники яростно посбивали, место пустое оставили. Смотрит на него сквозь метель, что-то пытаясь увидеть, метельному вою, по-волчьи долгому, шакальи короткому, незаметно для себя подвывая.

– Айя?

– Айя.

– Айя София?

– Константинополь. Проливы.

– Екатерина и Николай?

– Потёмкин – Колчак.

– Босфор.

– Дарданеллы.

«Далеко же меня занесло», – подумалось горестно. Непонятно, что это значит: то ли в районе проливов героя искать, там, где метелей совсем не бывает, то ли в блистательном веке матушки императрицы, когда скорей всего и явилась масонская геометрия, исчезнувшая с фронтона дома напротив?

Непонятно. Похоже, метель над ним сегодня смеётся. Точней – насмехается. Нашла время, однако. Глобально: жаркий Апокалипсис начинается, ад – без чертей и сковородок вкупе с котлами со смолою кипящей. Локально: в метель уборщица не доберётся и на прошлой неделе болела, а он немножко привык к чистоте – не всё человеческое автору чуждо.

В метель всё в жизни, даже сама жизнь – вопросы, в которые упираешься постоянно, словно лбом в стену, на которой картина висит, в метели не растворяясь. Стена ей защита. А ему? Хоть дико вой, хоть сладко пой – всё едино. Хотя второе приятней. Легко сказать – пой. Про ямщика, в степи замерзающего?

Представил замёрзшего, лежащего на смертном одре, его предсмертно зовущего: сквозь метель продираясь, прорваться – признанье за мгновение до кончины услышать. Вскочил, но – как и куда? Ни места, ни времени. Ямщик: «Знамо, метель!».

От света закрывая руками глаза, самого себя ненавидя, автор в свою же тень прятал себя: другой в такую погоду сыскать невозможно. Выл, стараясь не очень громко – весь дом бы не всполошить, царапал по-собачьи когтями, словно железом, стекло, дикий звук извлекая. Из дому не выходя, даже форточку не открывая, рвался в метель, чтобы быть уничтоженным, заметённым, не найденным никогда: какой смысл жить без героя?

И вправду, какой?

Если так – автора нет, значит, о герое вовсе речь не идёт, а коль так, какая к чёрту здесь героиня, чтобы вдвоём танго они танцевали, после которого – великая сцена любви, достойная самых изысканных перьев, но они в своё время не смели на такое решиться, так что первенство было б за ним, если был бы он жив и героя сыскать удалось, чтобы затем тому найти героиню, и вдвоём, тесно друг к друг прижавшись, войти в его великую сцену – не в спальню, ни в коем случае, но спонтанно, там где сюжетная линия, во времени протянувшаяся, вдруг, внезапно – дзинь – лопнет, струна виолончели, взвизгнув, порвётся, и под этот душу из тела тянущий звук они друг с другом сольются, новую единую плоть образуя: впадины – выступы, выступы – впадины, и в порванно-прерванном времени проступит безвременье, слепок вечности бледный, немного на вечность саму не похожий, но всё же то, что при жизни дано познать здесь, на земле, где даже блаженство слияния нельзя, хотя хочется, совершенством назвать, и всё лишь блажь автора, героям слившимся, содрогающимся люто завидующего, а, с другой стороны, такое сочинить не под силу даже самым великолепным любовникам, хотя то, что они совершают – большое искусство, но рода иного, лишь в незначительной степени ритмично-словесного, впрочем, редкое слово в долгой игре свою малую роль тоже играет.

– Абзац в полстраницы?

– Почему бы и нет?

– В следующий раз в целую страницу последует?

– До следующего раза надо дожить, метель и не-приход уборщицы пережив.

– И чужеземность приливов?

– Нехорошо чужие раны грязным тупым ножом ковырять.

– Зато заводит, цепляет, вдохновение порождает.

– Не до этого. Тут бы метель пережить, в сцене шероховатости кое-где устранить.

– И продолжить ожиданье героя?

– Продолжить.

– Даже по метельному кругу идя?

– Даже по кругу.

В метельной белоснежности свой ландшафт круговой: свои долина и горы, по ним дороги и тропы, окаймлённые деревьями и цветами, над которыми яростно крылышкуют пчёлы и бабочки, белый нектар для богов добывающие; по путям этим скользят вихри, их пурга заметает, буран мрачной слепотой накрывает. Ни зги – и просвет, светлеет дорога, озарённая блеском меча в руке мятельного архангела Михаила, метель укрощающего, вихри гремучие замиряющего, хляби мир возвращающего.

Надолго ли? На миг ли, на век?

 

В одну и ту же метель дважды войти невозможно, даже ежели повезёт, и в первый раз уцелеешь. Многим этого бы хотелось. Скажем, авторам, у которых всегда римейк на уме. Но вопрос: если не нужен был оригинал, на кой сдался римейк? Особенно во времена, когда авторов много, читателей мало, героев днём с огнём на найдёшь – завалящих не хочется, а подлинных – ограничимся многоточием.

Может, герой, за которым гоняется автор даже в метель и прочую разную непогоду, просто-напросто глуп: своего счастья не знает. Не убивать собираются, напротив, жизнь подарить, может, и не слишком весёлую, беззаботную, зато с приключениями, интересную, в некотором роде даже полезную для отечества милого, а то и всего человечества.

Размышляя о неблагодарном герое, автор решил, что со всем человечеством переборщил, да и с отечеством, пожалуй, загнул, а в остальном, прекрасная маркиза, пожалуй, всё верно. В конце концов, герой, пусть и неблагодарный, однако же, не дурак, и должен понимать, писатель на гиперболы имеет полное право, равно как иные производные богатой писательской мысли, иногда – шила в мешке не утаишь – довольно игривой. Чему-чему, а плохому не научу. Если он совсем не того, с азов самых начну, не побрезгую. Так думает автор, сидя у метельного окна и соображая, с чего бы начать. Как с чего? Вот, не сон в руку – но мысль.

 

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

 

В метель, когда окна, оледенев, становятся непрозрачными, кажется: прозрачными становятся стены, и, подойдя к окну, выше пояса обитатель дома совершенно невидим, а ниже – как на ладони, что требует пересмотра одежды, особенно утренней, сразу после постели, хотя на улице, что ночью, что днём – никого.

Одних это зловещее безлюдье вгоняет в тоску, других вовсе не трогает, третьих, конечно же, настораживает, но злоба дня, вестимо, довлеет. С утра эти третьи встревожены, но – печи топить, еду готовить, детей мыть, кормить, учить уму-разуму, развлекать: не до метели. Да и ей, надо полагать, не до них, первых, вторых и третьих, она, по версии одних, явленье природы, по версии других – как и всё на свете, творение Божье, и в том, и в другом варианте у неё дел немало. Будучи понятием общим, она должна координацией более частных вещей заниматься: снегопада, ветра, вплоть до танца смерти отдельных снежинок, которые, как утверждают, кажется, физики, сами по себе ой как не просты.

Любая метель ужасно зловеща: в самом что ни на есть смысле прямом – вещает зло, в уши вдувая. Однако ночная зловещей дневной. Та – белёсо мутна, а ночная – циркульно сверкает, чернея. Ночная метельная чёрнобелость ломится в дверь, через окно проникает: проспектов и переулка ей мало, комнату с картиной, фотографиями на стенах и видение пса в углу на полу подавай, и вместе с комнатой, конечно, автора самого: заморозить, задушить, заметелить.

Можно, изображая героя, выйти метели навстречу: распахнуть дверь или окно, какой-нибудь боевой клич прокричать – только никто ратоборца славного не увидит и не услышит, кроме героев других, с метелью решивших сразиться, которые все сидят по домам за толстыми стенами с закрытыми наглухо окнами и дверьми: ни у кого нет охоты с буйствующей природой сражаться.

Ещё тихо, мирно и ласково с небес снежок нисходил, всё и вся убеляя, а справа и слева от бульваров, между которыми от всяких напастей прятался переулок, уже шёл гул, с каждой минутою тяжелея. Затем снег становился гуще и слышалось хлопанье дверей, грохот спешно закрываемых ставень, по краям переулка, крепчая, уже позёмка гуляла, а дом, стоящий как раз посередине, с растущим страхом предощущал: вот-вот нахлынет, загудит, заметёт – метель доберётся.

Некоторые слышали в метели благую белую музыку, различая звуки свирелей и труб. Он ничего, кроме воя и гула, не слышал: какая тут музыка, разве что пьяный дирижёр махал руками перед нетрезвыми оркестрантами, которые старались друг друга переиграть, переорать.

Дом был последним, до которого метель добиралась, и первым, которого в покое она оставляла. Но от этого не было легче ни раньше, когда, огибая могучие храмы, стоявшие на углах, на пересечении переулка с бульварами, ни потом, когда храмы взорвали, и они стояли отверстые ветрам и мальчишкам, снежки во фрески швырявшим, ни сейчас, когда на месте взорванных построили стеклянно-бетонные башни.

Большой удачей в метании считалось в лицо иконному лику попасть: рот залепить или пуще того – глаз блистающий выбить. Вконец оборзев, камни, снегом залепленные, в купол метали, от него осталась лишь половина: конь и меч архангела Михаила, верхнюю часть взрыв уничтожил. Ни злые глупые дети, ни злые метели коня и меч повредить не смогли, и, пока храм не доконали, меч злым и глупым грозил, а конь, угрожая, копытами бил и, тряся головою, неистово фыркал.

Дети в метель пропадали. А под исчезнувшим куполом ухало, грохотало, визжало, хрюкало, лепетало миллионами голосов, навсегда в метели застрявших – на все лады всякие звуки, большинство которых даже самое чуткое ухо и самый проворный ум определить не могли. А коль так, их будто и не было вовсе: не раздались, не прозвучали.

Чуть позже, чуть раньше – метель добиралась до дома, и не было случая, чтобы, загудев на бульварах, его не настигла. Если случалось, кто гул не услышал, проспал или мало ли, его о метели привидения – о них автор, старейший жилец, знал с ранних лет – возвещали: начинали бегать, визжать, безобразничать, хлопать дверью чердачной, бить бутылки, разные непотребства творить: метель очень любили. Или им просто холодно становилось: метель во все щели бешено задувала.

В детстве он много думал об этом, ни с кем не делясь: взрослые не верили в привидения, а сверстников среди соседей не было ни одного. И во всём переулке их почти не было, что очень его огорчало, мечтал: будут, когда съедет куда-то, но уже постарел, а никуда ни ногой. А вот привидения куда-то перебрались. Похоже, им было здесь скучно, отыскали пристанище повеселей.

Метель океану подобна: дом в ковчег превращала, волны-порывы вверх-вниз утлую щепку швыряли, грозя о скалы разбить, пробить днище, и – голубя не было, значит, надежды. Однако, голубь был, и не один, в голубятне, в углу, на заднем дворе – с чёрного хода. Но кто о голубятне в метель вспомнить способен? От неё наверняка одни щепки остались, а от голубей – одни перья. Одно, правда, не голубиное на почётном месте на рабочем столе: им – поверье гласило – писал один из самых великих, так что – хранить его вечно, наследнику, которого нет, передать.

Бывает, метель заканчивается, не начавшись. Бывает. Но редко. Впрочем, такого никто не припомнит.

Бывает и так, что в одну метель, правда знатную, редкую по силе и продолжительности, в одном и том же доме, в одной и той же семье происходят три разных очень важных события: воскресение князя, рождение князя и – с огромным сожалением вспоминается – смерть княгини, как и её только рождённый ребёнок, ни в чём невиновной ни перед людьми, ни перед Богом.

 

Подоконник широк. Не сегодняшний куцый. Можно сесть у него, руки на него положить, на них – голову и смотреть-смотреть, и глядеть-глядеть, высматривая и выглядывая. Вдруг свет в конце тоннеля забрезжит, конец метели мелькнёт, вдруг смысл жизни в густой темноте проблеском заревым промелькнёт.

– Мало ли?!

– Ну, да, ясное дело, всяко бывает. Только помни…

– Помню…

– Я не о том.

– О чём же?

– О том, что шаток твой подоконник.

– Почему же? Химера?

– Да нет. Шаток он потому, что шаток твой дом, а он – потому, что стоит на болотце. Все запамятовали, а в незапамятные времена по улице, по которой мало кто ходит даже в неметельное время, речушка текла, то есть не по улице, ясен пень, улицы не было – но река, небольшая и тихая, которая вокруг себя болотца с хтонью живой порождала – сухопутную нелюбую ей жизнь умертвлять. Так что попомни: живёшь ты, брат, на болотце.

На этом слове диалог бог знает с кем оборвался, и по-прежнему – снег ветер швыряет в окно, на стекле мороз узорочье незримо выводит.

Не теряя надежду, теперь, ясно, призрачную, автор в улицу, в не метельное время совершенно пустую: редкий прохожий взгляд случайный зацепит, вглядывается до рези в глазах, до боли сердечной бессмысленно и тревожно – всё напрасно, всё бесполезно, болезный. И когда, в бессмысленности, в абсурдности, бесполезности растворившись, от окна отвернулся, из овально-кривоватой надышенности фигура мелькнула, за ней тотчас другая, третья, за ними путники, паломники, странники – множество белоснежных душ, в метельные тела облачённых: выбирай, автор, землю телесного пребывания и эпоху. Они от тебя не уйдут, судьбой, которой их наделишь, не побрезгуют. Ты ещё зорок – они уже призрачны. Лучше героев, чем метельные призраки, нигде никогда не было, нет и не будет – право выбора за тобой. Смотри, не оплошай! Если придётся, из их собственного времени и пространства вынимай, в другое переноси аккуратно с корнями, как дерево, они ведь не люди, точней, бывшие люди, или, лучше сказать, люди, но не совсем. Не смотри исподлобья, не прищуривайся, будто что-то невидимое пытаешься разглядеть, взглядом в их воздушно-снежную плоть ни в коем случае не впивайся! Резким словом не оттолкни, себя и их не сгуби – ничего не поделаешь, беспредельно ранимы, ужасно чувствительны, бесконечно нежны, вообще, слов с дерзкими звуками избегай: в ветре взовьются, снежинками колкими по ветру метельному разлетятся – не догонишь, не уловишь, заново из снега и ветра не слепишь!

Это тебе не Адама из красной глины коварной лепить, да и ты, извини, гончар не слишком умелый, к тому же здесь словами своими вдохновенное мастерство не подменишь. Что скажешь, ты мастер подмены: живое неживым заменяешь, не мёртвое – мёртвым, слова – словечками, те – словесами, которые, хоть и сами с усами, но, завидев молодца, прочь, от греха подальше – огородами да кустами. Вот так, пожалуй, обстоит дело с надеждой. Но ты ведь автор, куда тебе деться? Так что надежду, брат, не теряй!

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: