Партия сумасшедших

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Монах Серафим смотрит на дорогу, ведущую из монастыря в далёкую мирскую жизнь. Дорога перебегает через горы и реки, перепрыгивает через время и судьбы и отверзает путь туда, куда все спешат изо дня в день, и большинство, опутанное земными заботами, не знает, не понимает, да особо и не задумывается, куда, почему, зачем спешит. «А спешат все к Богу. Все дороги ведут к Нему. Как бы человек ни петлял в своей жизни, как бы ни прятался от Бога за своими грехами, а всё равно неминуемо предстанет пред Ним на Суд», – думает монах Серафим. «Был я Иваном, был тем существом, которое жаждало утех земных. А теперь и оглянуться назад нет смысла, так там пусто и никчёмно. Вся жизнь прожитая оказалась лишь предисловием к тому главному, ради чего я и оказался здесь». На глазах его выступают слёзы. Умиление охватывает сердце. Он перебирает чётки и, прикрыв глаза, молится. Идут мимо монаха люди, спешат в монастырь на встречу с Богом, идут в ожидании чуда. Чернец кланяется и говорит людям напутственное слово, проникнутое смирением перед той вечностью, которая смотрит на него из глаз каждого приходящего человека.

Из подъехавшего джипа выходят немолодые седовласые грузные мужчины, в дорогих костюмах, в белых рубашках с расстёгнутыми воротничками, оглядываются, переговариваются, курят, смотрят на живописный вид с высоты гор, на просторы небесные и ущелья под ногами.

Монах Серафим узнаёт их. Улыбается, кланяется товарищам. Его разглядывают, молчат, никто не спешит подойти к человеку в чёрном. «И правда, не от мира сего», – думает об Иване тот, кого называют Прапором.

– Ну, здравствуй… Не знаю, как теперь к тебе обращаться, – говорит, наконец, издалека Прапор. – Тебя не узнать. Бороду отпустил – для конспирации, наверное. Ленин в Шушенском. Хе. Половина Креветки осталась, если не меньше. Не кормят здесь, что ли?

– Монах Серафим я теперь. Вы к старцу приехали?

– Какому ещё старцу? Тебя вот проведать решили, Серафим Креветкин. О жизни поговорить. Может, поедем с нами, покатаемся, вспомним о прошлом, а ты что-нибудь нам интересного расскажешь о себе?

– Ехать никуда не могу, простите. Здесь, у ворот монастырских, сейчас моё место, послушание. О себе говорить? Зачем... Что я такое, чтобы о себе говорить.

– А. Ты теперь только о Боге своём можешь разглагольствовать, – в голосе Прапора слышится насмешка. Лицо искажается в знакомой нервной гримасе. Его спутники молчат, смотрят на монаха. На их лицах нет ни удивления, ни радости, ни презрения, ничего нет такого, что могло бы сказать об их внутреннем отношении к увиденному. Они прошли школу политической дипломатии, политика научила их скрывать чувства. Это лица людей, приехавших туда, куда им велели приехать. И ничего более. Монах Серафим понимает это, думает о том, какая пропасть вдруг пролегла между ним и этими людьми, с которыми раньше было так много общего. «Зачем они здесь? Наверное, они сами не знают этого, но ведь их души тоже нуждаются в том тепле, которое теперь есть у меня. Их души без Бога, в их душах пустота, но об этом никто из них не ведает. Им кажется, что с них достаточно того, что у них есть пистолеты, деньги, женщины, машины и власть. Они думают, что у них всё нормально».

 

Монаха Серафима охватывает радость, это – осознание духовной защищённости в своей новой жизни. Так бывает с людьми, наблюдающими из окна тёплого жилища за ледяной бурей снаружи. Где-то – холод, где-то одинокий страдалец мечется в поисках убежища, кто-то плачет от одиночества в степи, заметаемой метелью. А ты в тепле, под крышей, тебе ничто не угрожает. И остаётся лишь молиться за тех, кому плохо. И это понимание своего нового положения, где есть покой и защита, приносит честно́му брату Серафиму сострадание к тем, кто лишён подобного. Своим счастьем хочется поделиться с этими стареющими людьми, по возрасту его ровесниками, они столь беспомощны в своей слепой самоуверенности.

Он оглядывает груду строительных камней. Подобрав левой рукой подрясник, карабкается на вершину, и как с постамента начинает говорить. Он хочет донести до сознания вчерашних приятелей слова иной, не познанной ими, жизни торжества духа, открыть им, что такое дыхание проснувшейся души. «Да, – думает он, – раз Бог привёл их сюда, ко мне, значит, так должно быть, и я обязан попытаться дать им дыхание, я должен влить в них ток жизни, которого они лишены. Бедные, бедные люди, они почти мертвецы, как жалко их, несчастных в своём незнании, в своей слепой уверенности, что они счастливы. Их счастье – это счастье наоборот, счастье гибели, счастье безумцев, радующихся быстроте полёта, но это полёт в бездну».

– Послушайте, братья. Ещё не так давно я жил в уверенности, что всё в жизни идёт так, как задумано нами. Я полагался на свои силы. Я смотрел на мир со скепсисом видавшего виды человека. Я вообще ни во что не верил. Я не знал, зачем живу. Я ждал каждый день чего-то нового, но чего именно – не знал. Мне казалось очень важным иметь деньги и власть над людьми, иметь возможность управлять миром и умами людей. Я был маленьким богом сам для себя. Ну, словом, таким, какими, собственно, и являются многие, очень многие из нас. Но согласитесь, сейчас трудно во мне узнать прежнего Креветку. Что-то изменилось. Что-то произошло. И это гораздо больше, чем просто смена мирского платья на монашеское. И вам странно глядеть на мой внешний вид, слушать мои речи. Мне и самому странно порою узнавать в себе, прежнем, себя нового. И это то чудо, которое произошло. Это радость, которая теперь существует для меня, человека без прошлого. Всё, что было до того, как я пришёл сюда, теперь превратилось в ту пыль, которую сейчас вы попираете ногами. Я познал, наконец, истину, и эта истина заключается в том, что я был и есть ничто. Вот это ничто под вашими ногами и перед вашими глазами. Если вы захотите узнать, радует ли меня это, то услышите положительный ответ. Попав сюда, в мир тишины и Богомыслия, мы, а это мои друзья: дядя Вова – монах Питирим, Семён – монах Варсонофий, обнаружили свою пустоту, мы увидели ту глину, из которой слеплены сосуды наших бренных тел. «Аз есмь червь…». Мы ничто. Бог – всё, вся и везде. Он всюду. Он рядом. Он – Тот, кто призвал каждого из нас в этот, созданный Им для нас же, мир, дал нам душу и жизнь, сердце и совесть. Он дал, в конце концов, нам ноги, чтобы идти к Нему, нашему Отцу, руки, чтобы, пока живы в этом ветхом теле, молиться и творить добро, созидать этот мир, добывать себе на пропитание. Он дал нам сердце, чтобы любить Бога и других людей. У нас нет ничего своего. Мы взяты из земли, и в землю вернёмся. Вот истина, старая, как мир, и на эту истину нанизано бытие, как куски баранины на шампур. Мы все нанизаны на шампур жизни и смерти. Всё это окружающее великолепие нам дано напрокат. Ещё немного, и шампур окажется на огне. И в этом огне сгорят все те довольство, чванство, безумие плоти, чем мы жили внутри этой Великой Иллюзии, которую называем жизнью. Всё здесь есть иллюзия. Всё! И только смерть не иллюзия. И над смертью Бог, вот Он не иллюзия, и в руке Бога жизнь каждого из нас. Не та жизнь, за которую мы цепляемся с жадностью голодных псов. А та будущая жизнь, которая уготована любящим Бога, чьи имена записаны на небесах. Всё просто и ясно. Но чтобы эту простоту понять, надо принять её сердцем, надо одеться в эту простоту, как деревья одеваются в ветер, как небо одевается в звёзды, как земля одевается в свет. И это открытие стало самым прекрасным чудом за всю мою жизнь. Мы снова в окопах, и здесь тоже война, только это другая война и другие окопы. Мы стали, наконец, детьми. Мы постигаем азы иной жизни, в которой совершенно другие принципы и законы. Мы учимся! Мы учимся воевать с помыслами и хранить душу от греха. Мы каждый день, каждый час и каждую минуту отвоёвываем в своей душе территорию за территорией, очищая её от страстей, порочных привычек, яда сквернословия, гноя ненависти и злобы. Это особая школа воспитания и очищения духа, где идёт великая битва внутри сердца человека в поисках отвергнутого когда-то Бога. Чтобы найти Бога, надо увидеть себя. А увидеть себя, это значит увидеть свою немощь, постичь свою беспомощность в любом деле. Без Бога мы ничто. Мы ничего доброго не можем делать без Его поддержки. И если кто-то скажет вам, что мы это делаем своими силами, не верьте. Только Творец, вдохнувший жизнь в эти века и мироздание, в эти человеческие тела и в этот полёт бабочек и птиц, способен оживить мою мёртвую оболочку, заполненную гнилью страстей. Каждый день, каждое утро и каждую ночь, встав на молитву, я реально ощущаю, как с каждой порцией выдыхаемых моим сердцем молитв в меня ответно вливаются непостижимые, чудные, божественные силы, а душа обретает мир. И это выше меня. Это сильнее меня. Это то, что можно ощутить сердцем, но не объяснить языком, и не постичь умом.

 

Монах Серафим перевёл дыхание, и взгляд, устремлённый на небо во время речи, вновь вернулся к слушателям, количество которых увеличилось. Помимо бывших однопартийцев ему внимала большая группа паломников поодаль. Два благообразных молодых человека с бородками, с длинными волосами, собранными на затылках в хвостики, записывали речь на любительские видеокамеры. Некоторые из людей держали в вытянутых руках мобильные телефоны, включив записывающие устройства. На земле, скрестив ноги, сидел знакомый гномик, сменивший старый ватник на зимнее пальто, его глаза были закрыты, а маленькая ручка иногда тянулась к щекам, чтобы убрать ныряющие в глубину бороды слёзы.

– Но в круговерти духовных битв, молитвенных стояний и трудовых вахт, в изоляции от мира с его развлечениями и услаждениями плоти, находиться далеко не просто. Подобное существование даже бывшим солдатам может оказаться не под силу. Сколько раз, признаюсь, у меня поначалу возникали мысли уйти отсюда. Сколько раз я ощущал страдания из-за отсутствия всего того, к чему так привык в миру. Мне иногда казалось, что я умру, если не раздобуду себе кружку пива и хотя бы одну папиросу. Я готов был кусать своё тело, так хотелось вновь оказаться наедине с красивой женщиной. По вечерам я падал в кровать, мне так хотелось спать, но проходило совсем мало времени, и снова надо было вставать и выполнять монашеский обет, совершать молитвы, делать поклоны, идти на службу и трудовые послушания. Мне вновь и вновь представлялось, что всё, больше нет сил, и завтра утром я постыдно сбегу в прежнюю жизнь. Это были те искушения, те препоны, через которые неминуемо проходят воины духа, отрекшиеся от мира. Но что-то держало, что-то останавливало. Я чувствовал своим сердцем, за этим «что-то» стоит не придуманный, не книжный, а реальный, живой, такой же живой, как мы с вами, настоящий Бог. Именно Он каждое утро брал меня за руку и вёл в церковь, где давал мне силы жить дальше. Без церкви Христовой преображение невозможно, без церкви мы – как сыновья без матери, в церкви мы черпаем причастность к Духу, соединяемся с живым Христом и во Христе соединяемся друг с другом через вкушение Его бессмертных, животворящих Тела и Крови. Мы причащаемся Любви и Радости, мы получаем благодать и выходим преображёнными. И каждый день – это путь к преображению, через борьбу и страдания сопротивляющейся дебелой плоти. Чем дольше мы находимся здесь, тем меньше остаётся в каждом из нас спеси, а, значит, и неуверенности не только в завтрашнем дне, но и в самих себе. Ибо всё упование своё мы возложили отныне на Бога. Завтрашний день для нас стал тем, что называется Вечностью. То, что казалось несбыточным, теперь перед глазами. И это сама жизнь, без оболочки времени, зим и лет, телесных похотей и душевных скорбей. Это чистая, как грёзы младенца, жизнь в её беспорочном зачатии, когда душа знает Бога, и больше никого. В этом знании наличествует вся вселенная, заполненная Богом. Его глаза на нас, Его рука с нами, Его дыхание к нам. Уста в уста, глаза в глаза. Всё остальное – в виде дней и ночей, шагов и поклонов, длительных трудовых послушаний, молитвенных стояний на службах и в келье – приложение к Главному. И это Главное – Бог. Он открывается нашим сердцам, Он помогает нам постичь Его, понять Его любовь к нам, а через это мы начинаем видеть уже не только Его, но и тех, кого Он любит. А любит Он каждого из нас. И тогда мы начинаем учиться терпеть немощи друг друга, а как иначе, если сам Бог их терпит. Мы стремимся любить друг друга так же, как мы любим самих себя. А как иначе, ведь сам Бог любит не только меня лично, но и всех вокруг меня. Скажите, какое право я имею не любить кого-то, если его любит и терпит Бог? Какое право я имею судить о ком-то, если я сам из числа осуждённых? Все на этой планете осуждённые. Все – узники греха. А потому все равны. Нет умных и глупых, нет гениев и дураков. Есть те, кого создал Бог и наделил каждого временными дарами. Но эти дары не наши, это дары Бога. И нам в этой жизни гордиться абсолютно нечем. Нам остаётся плакать. Плакать об утраченном Боге. Вот сердцевина христианства, братья и сёстры. И теперь я могу сказать вот что. В этом мире нет смысла лезть на рожон. Финал будет одинаковым у всех. Тот самый гроб, в котором все мы изначально, начиная, что называется, с рождения, и так стоим одной ногой, а кое-кто и двумя, а кто-то и вообще на четвереньках. Но этот гроб – отнюдь не унылая песня безнадёжности, а заветная цель настоящего монаха и любого истинного христианина. Сокровенное знание о гробе является тайной, которую не постичь уму плотяного человека. Гроб – это то, чему можно посвящать поэмы. Гроб – это желанный финал, позволяющий душе разлучиться с бременем телесным, обрести крылья, улететь туда, где каждого из нас ждут. Там наше Отечество. Небожители смотрят на нас. Молятся о нас. Осталось подготовиться к этой встрече. Для этого мы и рождены. Чтобы подготовиться. Наша жизнь – это площадка для взлёта к Нему. Наша жизнь – это не более чем подготовительный этап к главному. И главное начинается после смерти нашей телесной оболочки, которую мы рано или поздно стряхнём со своей души. Мы – те самые гусеницы, ползающие по земле, для каждой из которых предначертан полёт бабочки. Взгляните, как красивы эти милые бабочки, не нам ли через них Бог хочет приоткрыть тайну нашей жизни? Кто знает, может быть, именно с этой целью Он придумал бабочек.

– О, да! – воскликнул чей-то тонкий голос и, дрогнув, оборвался. Это гномик по-детски откровенно, в голос заплакал.